Израильского кинорежиссера Надава Лапида очень любят в Европе. Он учился и жил во Франции, там же будет снимать свой следующий проект. Фильмы Лапида с удовольствием показывают на крупных кинофестивалях. Три года назад на фестивале в Локарно спецприз жюри получила его первая картина «Полицейский» — кино об израильском антитеррористическом подразделении, внутри которого все так же небезоблачно, как и в отношениях с теми, против кого приходится сражаться его бойцам. В этом году в Каннах был представлен новый фильм Лапида «Воспитательница» — о сотруднице детского сада, которая открывает в своем воспитаннике уникальный поэтический дар и становится им одержима. 

УСКОЛЬЗАЮЩАЯ КРАСОТА

— Надав, ваша первая картина была о политике. Новый фильм, скорее, об искусстве, о том, как человек позиционирует себя в жизни через искусство. Почему вы так кардинально переключились на совершенно другую тему?

— Было бы странно снимать фильм «Полицейский-2». То есть можно было бы это сделать, если бы оставалось что-то, чего я не сказал в «Полицейском», какие-то значимые вещи, которых было бы достаточно для целого фильма. Но в первом я сказал все, что хотел. На первый взгляд, «Воспитательница» — фильм вроде бы совершенно иной тематики. Но в общем это продолжение исследования израильской коллективной души, моя попытка изучить, понаблюдать и показать современное состояние этого места, этой страны. С этой точки зрения «Воспитательница» о том же, о чем и «Полицейский»: меня волнуют разные стороны израильского общества, разные проявления этой самой коллективной души. Я вам больше скажу, «Воспитательница» не только об Израиле. Я пытался вдуматься, проанализировать дух всего современного общества.

— И какой он, этот дух?

— Я бы выразил это так: «сексуальная глупость», нарастающая пустота, привлекательная вульгаризация, примитивизация. С одной стороны, в нашем мире совсем не остается места для поэзии. Поэзии не в смысле сочинения стихов, а в смысле чувственности, которая обычно ложится в их основу. Душа человека больше не вмещает в себя чувственные аспекты, мы перестали этим интересоваться, мы не замечаем красоту, не проживаем ее, не впускаем в себя. Определенные оттенки, мелодии души исчезают навсегда. Все, что не является частью большой тройки «успех, деньги, секс», уже не нужно, неинтересно. Мой маленький герой живет в мире, который ненавидит поэтов, отрицает их.

— Вы говорите как человек, тоскующий по «золотому веку» поэзии, по прошлому.

— Я бы не сказал, что ностальгия — главный посыл и двигатель этого фильма. Она, конечно, там есть, но это не главное. У меня есть тоска по тому времени, конечно. Но я не отрицаю и того, что наше время очень интересно, оно бросает нам вызов, сложно не замечать его развитие, стремительное движение вперед. Нельзя отрицать и привлекательность агрессивного, динамичного сексуального духа, который нас охватил. Но я бы не хотел, чтобы вы подумали, что я исключительно ностальгирую по прошлому. Я себя ощущаю частью этого времени.

— Получается весьма противоречивая картинка. С одной стороны, ностальгия по прошлому. С другой, вы полностью включены в современный мир...

— Это такая «донкихотская» штука. Он тоскует по временам, когда рыцарство было воплощением благородства, достоинства, чести, но остается частью своего века. Мой фильм, с одной стороны, говорит о потерянном, об ушедшем, а с другой — он про сегодня. Это фильм XXI века, нынешнего момента.

— А вам-то лично хорошо в нашем времени? Как художнику. Что если пропадает запрос на то, о чем вам хочется говорить и снимать?

— Знаете, это такое общее место для художников или режиссеров — чувствовать себя некомфортно в своей эпохе. Я еще не видел художника, настоящего художника, который сидел бы в кафе, смотрел по сторонам и чувствовал себя комфортно. Довольство, удобство несовместимы с актом творчества. Вы правы, я чувствую себя чужим в наше время. Но с другой стороны, я не выпадаю из него, я не живу прошлым. Я пользуюсь Фейсбуком, Твиттером, Инстаграмом — это пульс настоящего, который невозможно игнорировать. Это было бы глупо. Кроме того, сила кинематографа — в современности, в том, чтобы отражать сегодняшний день. Если этого нет, кино превращается во что-то академичное и архаичное. Сущность кино — это здесь и сейчас. Для меня здесь всегда вопрос: художник должен создавать реальность или изучать ее?

«МЫ ЖИВЕМ В ПЕРЕВЕРНУТОМ МИРЕ»

— Большая часть израильских фильмов, показанных на фестивале в Каннах, рассказывала о тяжелой женской судьбе. Все героини были несчастливы, несвободны, искали выход из сложнейших, почти безвыходных ситуаций. Главная героиня вашего фильма тоже несчастлива. Что происходит в израильском обществе? Почему почти все режиссеры в унисон говорят об одном и том же?

— В моем фильме нет какой-то специфической судьбы израильской женщины. Моя героиня могла бы жить в Берлине, Брюсселе или Нью-Йорке. Здесь нет юридического решения проблемы, как для героини фильма «Гетт» (фильм израильских режиссеров Шломи и Ронит Элькабец, — прим.ред.), которая годами пытается развестись с мужем через раввинатский суд. Состояние моей героини не привязано к географическим или социологическим факторам. С другой стороны, на нее, конечно, влияет то, что израильское общество очень патриархально. Израильское общество строится на армии, на образах героев, на маскулинности. Традиционная роль женщины здесь — образование, воспитание нового поколения, выращивание новых героев, воссоздание мифа. Ее миссия — воспитывать мальчиков, которые станут героями, солдатами, офицерами. И моя героиня как раз в этом месте оказывается слабой: она не в состоянии поддерживать это наследие, стремится воспитать в своем подопечном поэта, а не солдата. Она видит в нем нежную, хрупкую душу, а не мужественного воина, сильного, волевого и улыбающегося. Она обесценивает, опрокидывает существующий в обществе миф.

— Ваш маленький герой пишет гениальные стихи, впадая в транс. Многие критики вспомнили, что так писал Артюр Рембо. У вашего персонажа есть прототип?

— Нет, меня занимал вопрос, на который, я думаю, нет ответа: в чем смысл, значение творчества? Откуда берутся образы? До какой степени вообще важна тема стихотворения, содержательная сторона? Мой герой — воплощение красоты, странности, меланхолии в суете современного мира. В свою очередь, воспитательница воспринимает мальчика и его будущее очень идеалистически. В ее мечтах они будут жить на необитаемом острове с кокосами и ананасами, он будет сочинять стихи, а она — их записывать. Я только сомневаюсь, что в таких условиях можно написать хорошие стихи. Она не понимает, что между вульгарностью нашего времени и поэзией отношения очень сложные. Они не только конфликтуют друг с другом, но и друг друга подпитывают. Мой герой поет вульгарные футбольные песенки; это важный фактор в его поэтическом пути, росте. В этом нет никакой угрозы его дару, для него это необходимо — видеть вещи такими, какие они есть на самом деле, видеть глупость, пошлость, быть порой самому глупым и вульгарным.

— Вам нет еще и сорока. Для человека вашего возраста вы звучите очень уж меланхолично, тогда как многие ваши коллеги-режиссеры стремятся «смотреть на жизнь позитивно». Особенно американские, голливудские.

— Для меня это большой вопрос: в чем миссия режиссера? Есть вещи, которые стремительно исчезают. К примеру, часы с кукушкой, помните? Мне кажется, что в какой-то степени и профессия режиссера исчезает: все эти селфи, ролики и прочее. Происходят какие-то очень сложные процессы, результатом которых становится то, что красота отрицается, а уродства возводятся в фетиш. И единственный вариант здоровой реакции на это — ирония. Но и ирония занимает так много места, что уже сложно отличить ее от настоящих чувств. Я это очень хорошо чувствую на инстинктивном уровне. При этом я не мечтаю об идиллических местах с кокосами и прибоем, потому что там должно быть скучно, как в раю. К счастью, их не существует. И все же я продолжаю ощущать, что мы живем в перевернутом мире. Конечно, сложно сравнивать наши времена с годами Второй мировой войны, к примеру. И все-таки мне кажется органичным для человека чувствовать, что он живет в какое-то неправильное время. Часто мне кажется, что наша эпоха — худшая в истории человечества. Люди перестали замечать какие-то простые, но прекрасные вещи, перестали их идентифицировать, думать о них. Стало почти не с кем говорить об этой красоте, поэтому она исчезает. Мы ее не видим, эти ощущения исчезают. А на их месте появляются другие, которые очень быстро вытесняют то ценное, что было раньше.

— А вы пытаетесь сохранить эти ощущения?

— Да, но не консервируя их, а показывая, что стало невозможно их увидеть, ощутить. То есть описывая сегодняшнюю реальность, а не ускользающую от нас красоту.

ПАЛЕСТИНО-ИЗРАИЛЬСКИЙ КОНФЛИКТ КАК ВЕСТЕРН

— Сейчас израильское кино стало меньше говорить о палестино-израильских отношениях и обратилось к психологическим проблемам общества. Что изменилось?

— Палестинская тема в Израиле стала немодной, как ни странно это звучит. В какой-то степени израильские кинематографисты устали от этой темы, от политических проблем, от конфликта. Это произошло не только с режиссерами: в кафе вы больше не услышите разговоров о палестинцах. И это, с моей точки зрения, довольно страшная вещь. Игнорирование серьезнейшей проблемы достигло пика. Восприятие стало пассивным, хотя в фоновом режиме эта проблема существует постоянно, она никуда не делась. Думаю, израильские режиссеры продолжат снимать об этом фильмы, потому что ситуация не изменилась. Многие считают, что с этой точки зрения «Полицейский» — неправильное кино, потому что оно показывает, что проблема не только снаружи, но и внутри. Но сегодня делать фильм о том, как израильтяне противостоят палестинцам, уже несвоевременно. С моей точки зрения, израильское общество перестало решать для себя проблему, как относиться к этой ситуации. Оно приняло решение. И поэтому тема стала более неактуальной.

— И что же израильское общество решило?

— Что палестинцы — плохие. Как в вестерне: там всегда ведь есть хороший герой и плохой герой. Вот в израильском обществе роль плохого отвели палестинцам. И уже нет необходимости что-то кому-то доказывать.

— А мне часто жалуются, что в Израиле очень сильное левое крыло, левые настроения. И что модно как раз считать, что Израиль ведет оккупационную политику, притесняя палестинцев.

— Мне так не кажется. Большая часть общества видит вещи так: мы правы, они не правы, мир жесток. Что действительно мне интересно, так это всматриваться в ту самую коллективную душу Израиля, которая уже внутри себя содержит постоянный политический конфликт. Сама по себе эта душа сформировалась в какой-то степени в результате этого конфликта. Конфликт с палестинцами уже не просто внешнеполитическая ситуация — он лег в основу нашего мировосприятия. Так что изучать его, всматриваться в психологию израильского общества — тоже политическое дело, потому что в Израиле частное и политическое неразрывно связаны.

Израиль постоянно находится в состоянии войны: его окружают враги, он вынужден защищаться каждый день. И это вошло в плоть и кровь израильтян. Сиюминутные политические решения тут ничего не изменят, потому что это уже стало частью коллективного бессознательного, если хотите. Такое есть у любого народа. К примеру, о России говорят, что там не может быть демократии...

— Не может.

— А Израиль не может жить в мире. В России не получилось демократии не из-за Путина. Путин — симптом того, что есть в обществе. Не было бы Путина — был бы кто-то другой.

— То есть война Израилю необходима?

— Она стала неотъемлемой частью нас.

— Кстати, и в России сейчас много говорят о том, что национальная идея российского народа — война.

— То же самое можно сказать об Израиле.