Знаменитый музыкант-мультиинструменталист и композитор Давид Голощекин недавно отметил свое 70-летие. В его маленьком кабинете в петербургской Филармонии джазовой музыки буквально все так или иначе связано с джазом — книги, подарки, фотографии известных музыкантов, старые и новые афиши, горы дисков. Даже на его мобильном играет джазовая мелодия. И само слово «джаз» Голощекин произносит так, что сразу становится ясно: в эту музыку он влюблен давно и надолго. 

— Давид Семенович, вы в музыкальной семье выросли? Как увлеклись музыкой?

— Мама моя, конечно, была музыкальна: она ведь была балериной, а балетный человек без музыки никуда. А отец имел отношение к театрально-киношному миру, он работал директором картин на «Ленфильме». Но ему медведь на ухо наступил, и странно даже, что у меня оказался такой слух.

Началось все с того, что у меня был коронный номер — «Марш нахимовцев», который я выучил у отца на съемках. Когда приходили гости, родители мне говорили: «Додик, ты должен спеть». Я, конечно, упрямился, но вставал на стул спиной к гостям и из-под палки пел. И допелся. Однажды к нам в гости пришел Павел Алексеевич Серебряков, который был ректором консерватории. После моего «Марша» он сказал: «У парня потрясающий слух! Его надо в музыкальную школу отдать». «Ну кто его возьмет?» — ответил отец, который ничего в этом не понимал. А мама, как всякая мама, уцепилась. Взяла меня за руку и отвела в школу при консерватории. И я прошел, с блеском! Профессор Захарьина из комиссии посмотрела на мои пальцы и сказала: «Да ты же скрипач!». Мне всучили скрипку — и это была страшная мука. Я не хотел играть на скрипке, меня совершенно не впечатлял этот инструмент.

— А какой впечатлял?

— А я не знал. Сворачивал газеты в трубы, дудел что-то там. Подражая тому, что слышал по радио. Но скрипача я никогда не изображал.

Моя тетя разрешала мне слушать ее пластинки. Я ставил все подряд! Нашел среди них пластинку Утесова — там был ритм, и мне это страшно понравилось. А однажды наткнулся на пластинку, где было написано так: «Солнце зашло за угол. Исп. на англ. языке» — на всю жизнь запомнил. Я поставил ее и услышал потрясающие звуки оркестра Эллингтона! Я заболел этой музыкой, это было что-то волшебное, я и сейчас это чувствую. С этого началась моя влюбленность в джаз.

А потом отец подарил мне приемник «Рекорд». Это было большое счастье, я стал крутить ручки, ловить что-то похожее на джаз, ничего еще о нем толком не зная. Приятель отца показал мне станцию, где шла передача о джазе на английском. Я не понимал ни одного слова, потому что в школе немецкий учил. Но звучали какие-то волшебные звуки, человек говорил что-то бархатным голосом. Это было радио «Голос Америки», передача знаменитого Уиллиса Коновера (американский джазовый продюсер и радиоведущий —ред.). Вот с этого момента я стал понимать, что такое джаз.

— А сами как начали его играть?

— Я познакомился с музыкантами, большими любителями джаза. Мне тогда было пятнадцать, а им уже за двадцать. Один из них, Юрий Вихарев, большой джазовый энтузиаст, самоучка, очень талантливый человек с прекрасным вкусом, собирал квартет. Он нашел барабанщика и саксофониста, сам играл на фортепиано и искал контрабасиста.

В ту пору найти контрабасиста было очень трудно: люди из консерватории не рисковали играть джаз, потому что за это могли отчислить. Ребята мне сказали: «Слушай, ты же скрипач! Ты же можешь играть на контрабасе, ведь контрабас — это большая скрипка». Это близко к истине, потому что устройство у инструментов одинаковое, только техника игры несколько разная. Я понял, что у меня появился шанс войти в джазовое сообщество, и сказал: «Дайте две недели». Они: «Ну ладно».

Я тут же нашел старика, который давал контрабасы напрокат. Занимался, пока не стер пальцы в кровь. Через две недели пришел, говорю: «Я готов». Замотал пальцы пластырем — и они просто обалдели! Оказалось, что я хороший контрабасист: уши есть, образование есть, я понимал, как нужно играть. 21 апреля 1961 года вместе с этим квартетом я выступил на Таллиннском джазовом фестивале, единственном в Советском Союзе, — там почему-то джаз разрешали. И вот уже 53 года я профессионально занимаюсь джазом.

— Но если в остальных городах Союза джаз был под запретом, кто же вас тогда слушал на свой страх и риск?

— Да, джаз был запрещен, это был настоящий андеграунд. Интересовались им в основном люди ищущие — молодежь, студенты... Наш квартет играл полулегально: на студенческих вечерах, в вузах, в общежитиях.

Где-то три года назад после одного из концертов в Москве ко мне бросился [Владимир] Чуров, председатель нашего избиркома, со словами: «Ты помнишь? Ты меня узнаешь?». А я понимаю, кто ко мне подбежал, но не могу понять почему. А он мне: «Как же! Ты что, забыл, как я таскал твою аппаратуру, твои инструменты?» Вот такие люди джазом интересовались.

Были еще и такие, кому то, что запрещено, интересно. Но эти отпали быстро, когда все разрешили. В 1957 году «железный занавес» приоткрылся: на международный фестиваль молодежи приехали заграничные музыканты. Люди увидели джаз, стал расти интерес! В 1958-м появился «Ленинградский диксиленд». Я влился в это движение: играл на фестивалях, выступал на вечерах, в общем, понял, что джаз — это мое искусство.

— Как ваши родители отнеслись к этому увлечению?

— Мама мне сказала: «Ты кончишь в ресторане». Ей безумно нравился джаз, она была очень продвинутой, понимала, что это прекрасная музыка. Но в то же время видела, в какой стране мы живем, с какой идеологией. Но она дожила до того момента, когда я открыл джазовую филармонию и получил первое звание — заслуженного артиста России. Для мамы это было невероятно! Помню, она сказала так философски: «Времена меняются...»

А папа однажды сказал: «Мне все равно, кем он будет, дворником или дирижером». Ему на самом деле было все равно: хорошо, что не шпана, не бандит и не наркоман, а кем я буду по специальности — неважно.

— Среди поклонников и исследователей джаза распространено мнение, что евреи внесли большой вклад в развитие джазовой музыки. Вы с этим согласны?

— Это правда. Вклад евреев в джаз огромен: большинство мелодий написано потрясающими музыкантами еврейского происхождения, которые были эмигрантами из России. Я не хочу подчеркивать национальность, потому что талантливые джазмены есть в разных странах, но среди белых джазменов евреев очень много. Потому что евреи всегда были талантливы в музыке. Посмотрите, кто лучшие скрипачи, пианисты, дирижеры. Евреи!

В кабинет Давида Семеновича заглядывает директор Филармонии джазовой музыки Бронислава Гнездина. Узнав, о чем идет разговор, рассказывает анекдот в тему: «В Израиле эмигранты выходят из самолета. Кто без скрипки, тот пианист».

— Совершенно верно! Музыкальный народ! Понятно, что не каждый еврей способен к джазу, как не каждый музыкант вообще. Это особое искусство. Но и здесь евреи были на первом месте. Взять хотя бы Петербург. В 60-ые годы я проходил академию джаза в оркестре Иосифа Вайнштейна. Кто там играл? Геннадий Гольдштейн, Жорж Фридман... Дальше продолжать?

— Но при этом еврейская тема в джазе практически не звучит. Как вы думаете, почему?

— Она не очень, честно говоря, ложится на джаз. Замечательный саксофонист Роман Кунцман, который эмигрировал в Израиль и был там очень известен, как раз разрабатывал еврейскую тематику в джазе. Но еврейская музыка имеет другие корни, которые плохо пересекаются с африканскими, поэтому она с трудом там ассимилируется. Еврейская музыка может проходить иногда каким-то лейтмотивом, но разрабатывать ее в джазе, наверное, бесполезное дело. Как индийскую тему, например. Тем не менее евреи упорно этим занимаются. Только что у меня были два музыканта из Тель-Авива: они потрясающе играют всё, но развивают свою, еврейскую тему.

— Вы так отстраненно говорите о евреях. О себе как о еврее вы не думаете?

— Я не считаю себя ни евреем, ни русским. Я человек мира, космополит. Но какую-то связь я, безусловно, чувствую. Никуда не деться, на генетическом уровне все это есть: половина моей крови, со стороны отца, еврейская. Отец был из семьи портных, жили они в черте оседлости.

— Но в Советском Союзе ваше происхождение наверняка не оставалось без внимания? Хотя бы из-за имени.

— Конечно. Хотя Давиды и в Грузии были — это необязательно еврейское имя, — тогда было так: раз Давид, значит стопроцентно еврей. Антисемитизм был сплошь и рядом. Отец мой часто был на Ленфильме в простоях — не давали работу. Когда мне исполнилось 16 лет, нужно было получать паспорт. Родители долго решали, что указать в пятой графе. И тогда я был очень удивлен, что они решили написать «русский».

— Вас ведь заставили даже переименовать сюиту из-за якобы еврейских названий...

— Да, это было. В советское время любая пластинка должна была пройти утверждение в два этапа. Здесь, в Петербурге, комиссию возглавлял Андрей Павлович Петров, потрясающий человек, который очень любил джаз. Но еще был худсовет в Москве, а там понятия не имели, кто такой Голощекин. Я написал «Петербургскую сюиту», в которой было три части: «Полночь в Летнем саду», «На солнечной стороне Невского» и «Передо мной Исаакий». «Стоп-стоп-стоп, — говорит Никита Богословский. — Что за название такое? А какого это Исаакия имеет в виду Голощекин? Не того ли Исаакия, который уехал?». Это был 1971 год, как раз волна эмиграции. Богословский очень любил разыгрывать людей, он не был антисемитом. Но все сразу подхватили: «Да-да-да, нельзя такое название!»

Представляете, какой идиотизм! Пошлятина несусветная! Это же Исаакиевский собор, причем тут евреи? Запретили название. И мне пришлось его переделывать, хотя для меня это было важно. Я с собакой ходил гулять вдоль Мойки до Исаакиевского, и оттуда открывался этот грандиозный вид! Я все думал, как бы это в музыке показать, и вот сочинил такую тему. Пришлось назвать ее «В старинном квартале», потому что жалко было музыку. Теперь я с юмором об этом рассказываю, а тогда…

Больше того вам скажу, был случай, когда нас должны были принять в Ленконцерт. К этому моменту джаз разрешили: тогда уже боролись с рок-музыкой, а не с джазом. И начальник отдела кадров сказал: «У нас жидов и так полно. Чего мы будем их брать, еще не хватало!». Пришлось воспользоваться знакомством с некоторыми партийными людьми, комсомольцами.

Меня и за границу сначала не пускали. Я ведь был известный джазовый музыкант, проповедовавший западную идеологию. К тому же еще и Додик. Сбежит в Израиль точно!

— А вам не хотелось сбежать в Израиль?

— Мне хотелось просто сбежать. У меня были такие мысли, особенно в конце 60-х, когда невозможно притесняли. Я бы и под колючей проволокой пополз, в Финляндию, куда-нибудь, лишь бы из этой страны. Такое настроение было.

Израиль мне как джазмену не очень подходит. Это не совсем та культура, этнически не подходящая. Очень многие евреи прекрасно играют джаз, но в этой стране особой популярности моя музыка не имеет. Хотя была одна смешная история. Как-то раз в Ашдоде я стоял, курил, ждал своего товарища, пианиста Леонида Пташку. Ко мне за десять минут человек пять подошло: «Вы же Давид Голощекин?.. А помните, вы были под Минском?.. А я на вашем концерте в Черновцах в 80-е годы был!» Но это наши люди, советские эмигранты, понятно же. Они прошлое свое вспоминают, а не музыку мою.

Мне важнее всего жить здесь, в Петербурге. Я в какой-то степени патриот своего города. Я настолько пропитан Петербургом, всеми этими историями, музыкой, писателями — все это было со мной с детства. Поэтому, когда джаз разрешили, я уже никуда и не думал отсюда уезжать, хотя предложений было очень много. Если бы не филармония, которую мне удалось открыть 25 лет назад, наверное, уехал бы. Не в Израиль, а на родину джаза — в Америку. Но появилась филармония, и я подумал: а будет ли у меня то же самое в Америке?

Десять лет назад Уинтон Марсалис, один из идолов американского джаза, дал мне ответ на этот вопрос. Он приезжал в Петербург, я ему рассказывал, как я тут существую: филармония оплачивается государством, зарплату выдают, ни за какую аренду я не плачу и все такое. Он слушал-слушал, а потом говорит: «Да ты же самый счастливый джазмен на свете!» На полном серьезе так и сказал! Потому что у него все эти фонды-шмонды — сегодня они есть, завтра нет. А у меня все стабильно.

Правильно, что я никуда не уехал. Мне повезло: живу в прекрасном городе, работаю в потрясающем месте, где могу реализовать все свои творческие планы. И не только я, а целая плеяда музыкантов вместе со мной. Я счастливый человек.