Петербуржец Михаил Давидович Яснов — поэт, переводчик, детский писатель. Из-под его пера вышло семь книг лирики, более шестидесяти книг стихов и прозы для детей, сотни эссе и рецензий, невероятное количество переводов с французского: Аполлинера, Превера, Верлена, Кокто, Ионеско. В интервью Jewish.ru он рассказал о том, как из Гурвича превратился в Яснова, в чем главная проблема современной культуры речи и как привить детям интерес к книге.

— Михаил Давидович, вы родились в 1946 году и росли в послевоенном Ленинграде. Каково это было?

— Было нелегко, конечно. К тому же, когда мне было пять лет, арестовали моего отца, услали в Сибирь. За что? Был евреем, занимал определенную должность. После смерти Сталина отца реабилитировали, он вернулся, и все пошло более или менее. Но мои ранние годы были довольно сложными, бедными, и все эти коммунальные «радости», в которых мы оказались в то время, конечно, сыграли свою роль. Но ничего, выжили.

— Мне всегда казалось, что люди, у которых было тяжелое детство, вырастают оптимистами…

— Вы совершенно правы. Потому что когда детство счастливое, то всегда на него оглядываешься и думаешь: «Ах, как там было хорошо! А сейчас как плохо!» Когда же детство тяжелое, думаешь: «Черт, как же было тяжело. Зато сейчас не так!».

— Особенно непростым то время было для евреев. На себе вы это чувствовали?

— Конечно. Поначалу были очень большие проблемы. Могу привести вам замечательный пример, который люблю вспоминать. Я очень хорошо учился в школе, был отличником. Учительница Марья Ивановна — прекрасная женщина, я ужасно ее любил — разбирала наши домашние сочинения: стопочка тетрадок, самые лучшие внизу, и моя — самая нижняя. Постепенно отдавая тетрадки, комментируя, она доходила до меня. И однажды она взяла мою тетрадь и сказала: «Вот, все берите пример с Миши. Он очень хороший ученик, несмотря на то что еврей». Причем эта Марья Ивановна ко мне необыкновенно трепетно и нежно относилась, очень меня любила и выгораживала меня во всяких историях, но у нее уже была эта матрица в голове: «хороший, несмотря на то что…».

— Вам ведь даже фамилию потом пришлось сменить: Михаил Гурвич стал Ясновым.

— Да, это было позже. Не печатали с еврейской фамилией! И все мои еврейские друзья и коллеги, которые уходили в литературу, вынуждены были брать псевдонимы, потому что иначе никого не печатали.

— А о том, чтобы уехать в Израиль, вы не думали?

— Нет, никогда. Я был учеником Ефима Григорьевича Эткинда (филолог, теоретик перевода, переводчик европейской поэзии — Прим. ред.). Когда Ефим Григорьевич уезжал из страны, он сказал мне: «Только ты не эмигрируй. Все главное здесь, дома». Эмигрировать надо было, если прижимали — как его, например. Тогда одно из двух: либо в тюрьму, либо за границу. Честно говоря, у меня никогда и желания не было. Я посмотрел, как устраиваются наши дорогие писатели за рубежом. И мне это очень не понравилось.

— Когда вы решили поступать на филологический, родители вас не отговаривали? Не говорили, что это не профессия?

— У меня самого не было проблемы с выбором профессии. Свои первые стихи я написал в шесть лет и тогда же решил, что буду писателем. Родители, конечно, хотели, чтобы я был врачом или инженером, как в любой еврейской семье. Или музыкантом! Мама очень хотела, чтобы я стал музыкантом, водила меня на какие-то занятия музыкальные, но я там не удержался: было скучно и неинтересно. Но они никогда не возражали против моего выбора. Моим родителям надо памятник поставить: они относились к тому, что я делаю, с большим вниманием. Когда я захотел в литературный клуб Дворца пионеров, мама меня туда отвела. Когда я вырос и пошел в университет, родители сказали: «Делай, что хочешь! Делай человеческое дело». И я с тех пор всем говорю: делайте то, что вы любите. Если вы будете делать то, что любите, то постепенно все обязательно сложится.

— Себя вы всегда представляете как «поэта, переводчика, детского писателя». Именно в такой последовательности?

— Точно! Понимаете, я начал как поэтический человек. Потом прибавился перевод, потом детская литература. Поэтому такая последовательность вполне оправданна. Другое дело, что я абсолютно не вижу различий между тем, что пишу. Если не пишутся стихи, я перевожу, если не переводится, пишу эссе, не пишутся эссе — пишу рецензии, не пишутся рецензии — делаю еще что-нибудь. Механизм-то один и тот же. Просто разные подключаются какие-то клеточки, которые отвечают то за перевод, то за детскую литературу.

— Вы как-то сказали, что перевод — это искусство потерь. Что вы сейчас теряете?

— Сейчас я теряю очень многое. Меня попросили перевести книгу стихов замечательного французского поэта Блеза Сандрара — вот заканчиваю ее переводить. И я в ужасе, потому что пока что у меня очень мало что получилось. Пока что я больше потерял, чем нашел. Будем думать, что еще по дороге что-нибудь найду.

— У вас с переводом особые отношения: вы переводите и вас переводят. По какую сторону вам комфортнее?

— Комфортнее мне, конечно, переводить. Дело в том, что, когда наши стихи переводят на иностранные языки, начинаются очень большие проблемы, потому что только в Германии и в славянских странах переводят, что называется, в рифму и в размер. А во Франции, в Америке, в Англии всегда переводят не в рифму и не в размер, а в структуру стихотворения. То есть форма теряется. Для них форма ничего не значит, важна суть. Для нас же очень часто важна именно форма. Формальные вещи: рифма, размер, какая-то внутренняя звуковая система — чрезвычайно много значат для нашей поэзии. И вот это различие школ переводов очень серьезное. Я только что вернулся из Москвы, где проходил третий конгресс переводчиков, и мы очень много по этому поводу говорили. Но здесь все, конечно, зависит от конгениальности: если находишь того автора, которого ты любишь и понимаешь, тогда и переводится легче. Только это очень редко случается.

— А как вообще сейчас обстоят дела с переводами в России? Сильная школа у нас?

— Знаете, у нас изменилась структура издания переводов. Раньше книгу можно было переводить год, два, она проходила разные критические отсевы, мастерство переводчика много значило. А сейчас издатель гонит, ему не важно качество перевода. Главное, чтобы поскорее книжка была. Поэтому нанимают каких-нибудь глупеньких студентов, которые плохо знают язык, но зато могут быстро и за копейки перевести. А потом немного редактуры, наведут лоск — и все, поехали. Вот это огромная проблема. И, конечно, беда, что мы старую, советскую школу перевода растеряли. Появились довольно крепкие молодые переводчики, которые стараются что-то делать, но это касается в основном прозы. Со стихами все очень плохо, к большому сожалению. Я был бы счастлив, если бы у меня были конкуренты. Но у меня конкурентов нет: почти никто не переводит с французского стихи, могу назвать только три – четыре имени. Может быть, что-то изменится, если начнут платить деньги, потому что пока это дело исключительно энтузиастов.

— Но вы ведь сами растите переводчиков, ведете студию художественного перевода при Французском институте…

— Да, и она никак не может прекратиться. Я бы давно ее уже закрыл, но приходят новые люди, и приходится с ними работать. За те 18 лет, что студия существует, мы вырастили пятерых-шестерых очень хороших переводчиков. Процент небольшой, но зато переводчики хорошие.

— Что вы думаете о современной детской литературе? С ней тоже все плохо?

— На самом деле уже второй или третий год в детской литературе происходит настоящий бум. И даже не столько в «малышовой», сколько в подростковой литературе. Впервые в детскую литературу пришла такая большая и талантливая группа молодых писателей. В основном благодаря разным конкурсам — имени Крапивина, имени Михалкова, интернетовского конкурса «Книгуру», в котором судьями выступают сами дети. Вот благодаря этим конкурсам и вниманию издателей к молодым писателям, которые пишут для подростков, у нас в последнее время живая жизнь пошла, чему мы все рады.

— Детская литература почему-то обычно особняком стоит. О том, что в ней происходит, известно в основном только тем, кто ею занимается.

— Это не совсем так. О детской литературе все знают, просто ничего в ней не понимают. По одной простой причине: детских книг в последнее время стало издаваться так много, что, когда молодые родители приходят в книжный магазин, они теряются, не знают, что им выбрать для ребенка. Выбирают, как правило, самое яркое. А наши книгопродавцы даже посоветовать ничего не могут, потому что ничего не понимают в детской литературе. Поэтому на каждом из нас, на тех, кто пишет для детей, лежит особая миссия — просветительства. Мы должны просвещать наших молодых родителей: какие есть книги, кого читать надо, а кого не надо.

Самое главное, чтобы родители сами читали. Это первое условие нормального воспитания ребенка. 90% родителей ничего дома не читают — и дети вырастают не читающие, переходящие из колыбели сразу к интернету. В этом наша проблема. Если родители читают, если дома есть хоть какие-то зачатки вкуса, интереса к чтению, тогда и с детьми все может быть благополучно. Поэтому, когда меня приглашают где-то выступить, я всегда говорю, что с удовольствием выступлю перед детьми, но, если есть такая возможность, соберите родителей. Давайте с ними встречаться! Может быть, даже больше, чем с детьми, потому что с детьми все понятно, а с этими ничего не понятно еще.

— Вы затронули тему, которая сейчас многих волнует: дети не хотят читать книг, их больше интересуют компьютер и интернет. Есть ли шанс вернуть их внимание и интерес к книге?

— Если мы говорим о компьютере, то речь, скорее всего, идет уже о подростке, потому что маленький ребенок компьютером интересуется только на уровне игры. А на уровне какого-то познавания, узнавания мира это уже подросток. Такого человека, конечно, очень трудно вернуть к книге. Поэтому мы и говорим: чтением нужно заниматься с самого рождения ребенка. Если у вас есть дома возможность, поставьте книжный стеллаж так, чтобы ребенок все время ползал мимо книг. Чтобы он пальчиком по корешкам водил, когда ему захочется. Это очень важно, ведь такие тактильные воспоминания потом обернутся вниманием к книге. Он потом захочет эту книжку вытащить и посмотреть, что там внутри.

— Вы много общаетесь с детьми. Можете ли вы сказать, что говорите с ними на одном языке, что понимаете их?

— Я не знаю. Я начал выступать перед детьми лет сорок назад. Тогда я приходил в школу и видел в классе только две-три пары внимательных глаз, а кругом — болото. Прихожу в школу сейчас — и вижу те же две-три пары внимательных глаз. Этот процент читающих детей не исчезает. Другое дело, что понимать их становится труднее. Психология детская не меняется столетиями, даже тысячелетиями, но меняется атрибутика, меняются реалии жизни. И у нынешних детей реалии жизни таковы, что я в них ничего не понимаю. Я не очень разбираюсь во всех этих гаджетах, которые их окружают. Другое дело, что во мне самом сидит мой ребеночек 8 – 12 лет, который с ними общается, ну и мы как-то стараемся говорить на равных. Не знаю, насколько это получается.

— Язык современных подростков вас не смущает?

— С речью у наших детей очень плохо. Многие говорят нормально, но как только попадают в свою среду, подростковую, тогда начинается эта ерундистика словесная. Если ребенок с детства говорил нормально, то потом к нему вернется его нормальный язык. И если он с детства читал, чтение к нему тоже вернется. Обязательно. Даже если будет какой-то подростковый период, когда хочется заниматься совершенно другим.

Но с речью у нас вообще тяжело. Потому что культура речи теряется — благодаря нашим средствам массовой информации, где никто разговаривать не умеет по-человечески. Тяжело, конечно, общаться с людьми, которые знают пять слов, как Эллочка Людоедка, но проблема даже не в языке. Тут проблема понятийная. Мне однажды молодой человек сказал: «Сухие листья шуршат, как чипсы». А должен был сказать наоборот: «Чипсы шуршат, как сухие листья». У него первичны чипсы, а листья вторичны. Вот что опасно! Опасен вот этот материальный мир, который выталкивается на первое место. А мир природный, мир человеческий, мир эмоциональный оттесняется на второе. И это противоречие тяжело сказывается на развитии человека.

— В общении с детьми очень важно доверие. Как вам удается это доверие заслужить?

— У меня один ребенок спросил: «Ты писатель?». «Я писатель!» — ответил я. «Я даю тебе пять минут, понял?». Я его сразу взял в оборот — очень люблю с такими общаться! Ему хочется выпендриться, хочется быть на первом месте. Я говорю: хорошо, иди ко мне, будем вместе работать. Вместе поработали, расстались близкими друзьями.

— У вас, наверное, много друзей-детей?

— Ну, не то чтобы много. К сожалению, мое поколение уже вырастило своих детей. Но вообще детей-то ведь много, самых разных. Когда я начал заниматься довольно плотно детской литературой, то понял, что за границей нет моего читателя. Я вот ездил с большой программой в Германию, выступал перед детьми наших эмигрантов. И понял, что они настолько теряют язык, что все мои поэтические штудии ничтожны. Они рассчитаны на человека, для которого русский язык родной. К тому же дети эмигрантов вырастают, как правило, приличными людьми. А здесь так много неприличных людей, и вырастают они из самых обычных детей. Значит, надо здесь детям что-то такое говорить и что-то такое с ними делать, чтобы из них вырастали приличные люди. Этим и занимаемся.