«Прочитав все или почти все Ваши труды, хотел бы высказаться, но прежде — представлюсь. Эйдельман Натан Яковлевич, историк, литератор, 1930 года рождения, еврей, москвич; отец в 1910-м исключен из гимназии за пощечину учителю-черносотенцу, затем — журналист (писал о театре), участник Первой мировой и Отечественной войны, в 1950-55-м сидел в лагере; мать — учительница; сам же автор письма… специалист по русской истории XVIII-XIX веков (Павел I, Пушкин, декабристы, Герцен)». Так начинается первое открытое письмо, которое в 1986 году историк и литературовед Натан Эйдельман написал писателю Виктору Астафьеву, уличив его в антисемитизме и ксенофобии. Астафьев ответил, обвинил Эйдельмана в написании «черного письма, переполненного не просто злом, а перекипевшим гноем еврейского высокоинтеллектуального высокомерия». Переписка распространилась в самиздате и привлекла большое общественное внимание.

Jewish.ru поговорил с дочерью Натана Яковлевича, заслуженным учителем России, преподавателем истории в московской гимназии №1567, общественным деятелем Тамарой Эйдельман о ее отце и деде, сегодняшней истории России и трагедии нашего времени. 

— Ваш дед, театровед и журналист Яков Эйдельман, — автор самиздатовской книги «Незаконченные диалоги», популярной в среде еврейских активистов конца 60-х. О нем пишут, что он был убежденным сионистом, состоял в сионистском подполье, дружил в Москве с актерами театра «Габима» и даже собирался уезжать в Палестину. Вы знаете, что помешало ему уехать?

— Да, для него все связанное с еврейством было очень существенно. Наш приятель Ефим Меламед, который много занимается историей евреев, разыскал в архивах в Житомире, что дедушкины родители происходили из какого-то хасидского рода. И книга его посвящена целиком еврейской теме. Но мне кажется, «подполье» — слишком сильное слово. Просто в конце 1950-х—1960-е годы у него было много еврейских контактов. Дед действительно планировал уезжать в Палестину в конце 1920-х годов, но как-то у них это не получилось с бабушкой. Ну а потом уже началась война. А потом он сидел... 

— За что посадили? 

— Ну а за что сажали людей при Сталине? Арестовали его в 1950 году. Был некий человек по фамилии Лещинский, который ходил к нему в дом, разговаривал с ним, а потом донес. Ну а дальше стали предъявлять какие-то идиотские обвинения. Дед же был театральный критик, и вот однажды, когда он вышел из зала, где играли пьесу Анатолия Софронова, его спросили: «Ну как?» А он ответил: «Да, Софронов — это не Чехов!». За это ему шили клевету на советских драматургов. 

— Как вашему отцу с такой семейной историей удалось встроиться в советскую академическую среду? Ведь он и на истфаке МГУ учился в самый разгар антисемитской кампании. 

— Он учился в МГУ, но принимать его поначалу не хотели, несмотря на то что он все экзамены очень хорошо сдал. Когда он поступал, шел 1947 год. Дедушка надел все свои ордена — он был фронтовиком — и пошел качать права. И только тогда папу взяли. А что касается академической среды, я бы не сказала, что он так уж был в нее вписан. Конечно, особым гонениям он не подвергался, но, когда закончил университет, дедушка уже был арестован, и, естественно, несмотря на все его успехи, и в аспирантуру его сначала не взяли, и работать он устроился с большим трудом — учителем вечерней школы в городе Ликино-Дулёво. Ездил туда три часа в один конец. Потом, когда уже началась «оттепель», папа работал в школе в Москве — оттуда его тоже погнали, но не за еврейство, а потому что его приятели по университету устроили тайное общество (имеется в виду так называемая «группа Краснопевцева» — Прим. ред.), о котором папа знал, хоть и не был его членом. Его исключили из комсомола и снова долго никуда не брали на работу.

В начале 1960-х он защитил диссертацию, но дальше ни о какой докторской речи не было, ни в какие академические институты его не принимали. Что, может быть, даже и хорошо, потому что это его каким-то образом подталкивало к жизни такого вольного художника, к написанию книг, к тому, что ему технически было бы сложнее делать, если бы он все время работал в институте. То есть от академической жизни в строгом смысле он был не то чтобы отстранен, но, во всяком случае, к нему относились с подозрением. И мне кажется, что определенная уязвленность от этого у него была. 

— В своих интервью вы не раз говорили о том, что с детства были погружены в историю благодаря рассказам отца. Что из тех рассказов вам больше всего запомнилось? Какие пересказываете своим ученикам? 

— Да я много чего своим ученикам рассказываю! Передать это невозможно, столько всего запомнилось! Ну вот, скажем, я люблю воспроизводить, как он рассказывал про Александра Первого, про декабристов, про Древний Рим, про каких-нибудь рыцарей — про что угодно. Папа говорил так, что все сидели и разинув рты слушали, — всегда интересно, с массой увлекательных деталей и подробностей, которые, может быть, он сам и придумывал. Вот он просто открывал рот — и все заслушивались. 

— Вы работаете в школе с 1981 года. Что, по вашим ощущениям, принципиально изменилось в преподавании истории в России в последнее время? В связи с событиями этого года уже ощущаются какие-то перемены?

— Понимаете, я работаю в очень хорошей школе и в очень хороших условиях, потому что мне никто ничего не указывает. Но если говорить в целом, то, конечно, невыносимо растет уровень бюрократичности. Я бы сказала, что сейчас он, может быть, даже выше, чем в советское время. От учителей постоянно требуют какие-то бумажки, совершенно бессмысленные отчеты. Все это просто мешает работать! Вот, например, сейчас учителя и ученики должны пройти мониторинг на финансовую грамотность. Вот какое отношение к моему предмету имеет финансовая грамотность? 

Если же говорить о содержании учебников, беспрерывно ведутся разговоры о том, что вот-вот выйдет новый учебник, где Сталина будут хвалить и так далее… Естественно, это все очень неприятно. И потихоньку, конечно, историю опять превращают в идеологическое оружие. Но при этом, опять же, это в основном способ «распила» денег. Вот два года назад Путин сказал, что нужен единый учебник. И были дискуссии, обсуждения, создали группу ученых, которая этот учебник написала… А потом раз — они все денежки разворовали и решили этот проект отменить. А теперь депутаты Госдумы говорят, что единый учебник нужен не только по истории, но еще и по русскому языку и по литературе. И на это сейчас опять новые деньги выделят. Так и живем. В целом же пока никаких особо ужасных учебников нет. Они просто скучные — в этом их печаль. 

— А насколько вы придерживаетесь содержания учебников на своих уроках? 

— Я не пересказываю учебник. Мы занимаемся совершенно другими делами. Обычно я прошу детей прочесть вперед — ну чтобы они знали, что вот такое-то событие было в таком-то году. Это, в конце концов, в любом учебнике написано, независимо от его концепции. А дальше мы это обсуждаем на уроке. Я вообще стараюсь поменьше навязывать детям, хочу, чтобы у них было свое мнение. Вот были такие-то и такие-то факты, их можно оценивать по-разному, давайте обсудим. 

— Кстати, об оценке и переоценке исторических фактов сейчас много говорят в том числе на государственном уровне. Вот приняли закон, вводящий уголовную ответственность за «посягательства на историческую память в отношении событий Второй мировой войны» и «распространение заведомо ложных сведений о деятельности СССР» в годы войны. Что вы думаете об этом законе? К каким последствиям, по вашему мнению, он может привести? 

— Этот закон принят как очередное средство для борьбы со всеми, кто отходит от официальной линии. И я как раз и пытаюсь учить детей так, чтобы они могли распознать «заведомо ложные сведения» и спорить с ними. Вопрос только в том, какие сведения считать ложными. 

— В начале года разразился громкий скандал вокруг опроса телеканала «Дождь» о блокаде Ленинграда. Критики канала говорили о безнравственности и недопустимости дискуссий на подобные темы. Как к этому опросу отнеслись вы? На ваш взгляд, все ли в истории подлежит пересмотру и переоценке? Вот израильский Девятый канал, например, чтобы поддержать коллег с «Дождя», тогда же задал своим зрителям вопрос «Считаете ли вы, что европейские евреи сами спровоцировали Холокост?» 

— На мой взгляд, вопрос можно задать абсолютно любой, ну, очевидно, с какими-то моральными оговорками. Наверное, не стоит спрашивать людей, переживших Холокост, не спровоцировали ли его европейские евреи. Но при изучении истории задать в корректной форме можно любой вопрос, если обеспечить при этом корректное обсуждение — не взаимные оскорбления, а исследование разных точек зрения. Вопрос «Дождя», на мой взгляд, был абсолютно корректен. Я могу себе представить ситуацию, когда лучше помолчать. Например, вопрос Александра Плющева (журналиста радиостанции «Эхо Москвы» — Прим. ред.) насчет гибели сына [Сергея] Иванова, конечно, задавать не надо было, как нельзя было и увольнять Плющева за это. Я думаю, что не надо задавать провокационные вопросы там, где они могут спровоцировать реальный конфликт. Но, в принципе, даже не надо рассуждать о том, все ли в истории «подлежит» переоценке. История сама всегда все переоценивает. 

— Какой исторический период вам больше всего напоминает сегодняшняя ситуация в России? 

— (смеется) Вы меня хотите подвести к тому, чтобы я сказала про фашизм? Конечно, разговоры про то, что у россиян сейчас веймарский синдром, кажутся мне очень убедительными. А насчет эпохи… Я бы сказала, что начало Средневековья. Когда империя рухнула и начинается что-то совершенно новое, какая-то варварская жизнь. Ну, лет через тысячу, может быть, будут какие-то красивые готические соборы. А пока что мы в темных веках… 

— Что вы как историк чувствуете, наблюдая за тем, что происходит в России и вокруг нее с начала года? Есть ощущение, что прямо сейчас, на наших глазах творится настоящая история, о которой потом напишут в учебниках? 

— Конечно. Как гражданин, мать двух детей, учитель я испытываю возмущение, печаль, отчаяние. Но как историк я испытываю просто кайф! Все это видеть, естественно, очень интересно. Хотя, может быть, лучше все же читать про это в книжках, чем участвовать самой. 

— А вы не задумывались о том, как преподавали бы своим ученикам историю, которая вершится сегодня, скажем, лет через десять?

— Вы знаете, у нас давно ведутся дискуссии, на каком моменте история должна останавливаться. Все эти разговоры вокруг нового учебника… Там же еще такая мысль, что история должна доходить прямо до сегодняшнего дня. Мне-то кажется, что это совершенно неправильно, потому что мы не можем преподавать сегодняшнюю историю. Это еще слишком горячо, слишком болезненно, еще слишком пылают страсти. Мы внутри ситуации, мы не можем ее оценить по-настоящему. Все-таки история — это не просто изложение фактов, это некоторый анализ. И анализировать то, что с тобой происходит, очень сложно. Мне кажется, что вообще школьная история должна заканчиваться где-нибудь на 90-х, может быть, распадом Советского Союза. Все остальное может изучаться на уроках обществознания. А сейчас они быстренько Крым включат, и это будет полный идиотизм. 

— В последнее время вы стали, можно сказать, публичным человеком: ведете блог, даете интервью, к вам часто обращаются за комментариями, причем не только как к работнику сферы образования, но и как к общественному деятелю, гражданскому активисту. Вы помните, с чего ваша публичность началась?

— Конечно, помню! С президентских выборов. Вы знаете, до этого мои собственные дети меня подбивали: социальные сети, так здорово, давай. Я говорила, что у меня нет времени и вообще совершенно мне это неинтересно. Но когда мы еще готовились к выборам и были митинги, многие мои выпускники спрашивали меня, за кого голосовать, идти им на митинг или нет. И я подумала, что мое мнение для какого-то количества людей интересно и почему бы, собственно говоря, не начать им делиться. На президентских выборах на участке, где я была наблюдателем, подсчет голосов закончился в половине восьмого утра. Это был полный ужас! И все равно у нас Прохоров победил, несмотря на все, что там творили. Когда я оттуда вышла, готова была все разнести. И я решила, что надо это мое возмущение в какую-то более цивилизованную форму облечь, и тогда завела Фейсбук. Вот так все и пошло. 

— Как к вашей общественной деятельности относятся коллеги и ученики? 

— Ну, с кем-то из своих выпускников я по политическим причинам совершенно разошлась, с кем-то, наоборот, сблизилась. А на работе… Не могу сказать, что это вызывает восторг, скажем, у администрации, потому что, естественно, все опасаются за школу. Но меня поддерживают в том смысле, что никто ничего плохого мне не делает. Все-таки я уже 30 лет в этой школе работаю, поэтому вполне ощущаю за собой тыл. 

На своих уроках я никогда не рассказываю, что иду на митинг. Мало того, если мои ученики говорят, что сами собираются на митинг, я им, конечно, не могу это запретить, но всячески советую подрасти сначала, закончить школу, а потом уже этим заниматься. Да, конечно, у меня есть политические убеждения, и скрывать я их не собираюсь. Но я все время стараюсь подчеркнуть, что не внушаю своих взглядов детям. Я хочу, чтобы у них были свои взгляды, чтобы они думали. Мы спорим часто. У меня есть по обществознанию разные работы по современной политике, и очень часто мои ученики выражают такие идеи, от которых я просто в ужасе хватаюсь за голову. Но я не это оцениваю, а то, насколько хорошо они выражают свои мысли, насколько хорошо их обосновывают. Если ученик выражает какую-то идею политическую, которая мне противна даже, но он ее обосновывает, значит он получит «пять». А если он мой единомышленник, но пишет всякие глупости, то ничего хорошего он не получит. 

— Какая ваша любимая историческая эпоха? 

— Это очень сложный вопрос. Ну, вот я очень люблю про Французскую революцию рассказывать, Наполеона люблю, английский XVI век... В России, конечно, XIX век, особенно 1860-е годы, до убийства Александра II. Но это не значит, что мне хотелось бы в ту эпоху жить. Мне интересно про нее рассказывать, потому что это было очень страшное и трагическое время. 

— А наше время вы считаете трагическим? 

— Да, безусловно. 

— В чем его трагедия? 

— Во-первых, распалась империя, и это уже была большая трагедия для очень многих людей. Для кого-то трагедия моральная, а для кого-то, учитывая все, что происходило, еще и потеря близких, и войны… Империя распалась, мы на переломе, и при этом есть опасение, что, грубо говоря, мы упустили свой шанс в перестройку и теперь снова пятимся назад. Мне не хочется в это верить, но такой вариант возможен. В этом, наверное, и есть трагичность.