Судьба «Черной книги», документально зафиксированных свидетельств Холокоста на территории СССР, как известно, драматична: ни Илья Эренбург, ни Василий Гроссман, ее редакторы-составители, так и не дождались ее выхода. В конце 40-х, почти одновременно с разгромом Еврейского антифашистского комитета (ЕАК), был рассыпан набор «Черной книги», уничтожены уже отпечатанные листы, конфискованы гранки и рукопись. В 1980 году книга впервые вышла на русском языке в Иерусалиме. А еще через 34 года — в России. 

30 ноября в Москве в рамках книжной ярмарки non/fiction состоялась долгожданная презентация книги-события, книги-артефакта, книги-судьбы. Jewish.ru поговорил с «зачинщиком» этой непростой затеи — редактором, переводчиком, издателем и продюсером Феликсом Дектором.

— Феликс, можно ли сказать, что сегодня великий день, без преувеличений и патетики? Ведь произошло нечто из ряда вон: «Черная книга» наконец увидела свет в России?

— Точно. Из ряда вон. Ибо долгое время думали, что «Черная книга» исчезла навсегда. В 1947-м, на исходе лета, было приказано остановить печатный станок, были изъяты все черновики, экземпляры готовой рукописи и корректурные оттиски набора, а в январе 1948-го — убит председатель ЕАК [Соломон] Михоэлс… Ну, и все остальное: полный разгром ЕАК, аресты деятелей еврейской культуры, охота на «космополитов», позорное «дело врачей»…

— На презентации кто-то из выступающих сказал, что малейший шаг в сторону антигуманизма мгновенно порождает монстров: фашизм (я так понимаю, необязательно в немецком исполнении) всегда подстерегает всех нас. Все мы, человечество то есть, бываем заворожены апологией зла…

— Абсолютно согласен. То, что произошло с евреями «благодаря» немецкой идее национальной исключительности, арийскому мифу, может произойти в любую минуту с любым народом. Причем, если официальная доктрина, идеология предписывает национализм как норму, большинство сразу же идет за ней. Судьбе же тех, кто умеет мыслить самостоятельно и противится этому, не позавидуешь. Вначале — идеи, идеологемы, а потом, когда это воплощается в жизнь, наступает ад — то, что нельзя описать словами. Сегодня как раз открывал презентацию Саша Гельман, известный драматург, описавший этот ад на земле в эссе «Детство и смерть». Ты читала его?

— Читала. И говорила с ним об этом: возможно, по силе воздействия в мире нет ничего равного.

— «Черная книга» — всего лишь документ, это тоже нечто, чему нет равных. Я ее вообще рассматриваю как шестую книгу Пятикнижия, не меньше… Она свидетельствует о попытке окончательно уничтожить мой народ. Вряд ли она войдет в канон, это понятно. Но полагаю, что должна…

— Говорили также о том, что эта книга должна быть в каждой школе.

— Более того, в каждом доме. Пусть даже не сразу ее прочтут, но одна мысль, что она вот здесь, где-то рядом, что она у тебя дома, чрезвычайно важна. Между прочим, это как бы «двойная» память — и о загубленных жизнях, и о тех, кто создавал «Черную книгу»: иные из них были убиты, арестованы, посажены.

— Двойной памятник человеческому горю и мужеству?

— Именно так. Для меня, кстати, не было принципиально издать ее непременно самому. Было важно, чтобы она вышла в принципе.

— Допечатка тиража будет? Мне вот не досталось: сразу раскупили…

— Книга будет жить своей жизнью: раскупят — будет допечатка. Тем более что цена ниже себестоимости. Школы и библиотеки получат ее бесплатно.

— Феликс, я часто беру интервью у людей еврейской национальности. Судьбы у них разные, конечно, но век-волкодав проехался по многим с нечеловеческой силой. Скажем, известна трагическая судьба Марии Рольникайте, «литовской Анны Франк», на свой лад ощутили на себе прессинг времени и Войнович, и Александр Гельман… А вы пережили что-то подобное?

— Ну, я, конечно, избежал многого, но чисто случайно. Начнем с того, что первый раз я попал в тюрьму в семилетнем возрасте…

— То есть как?

— Пришли за мамой и нас с братиком годовалым заодно прихватили. Я лежал с воспалением легких и загремел в тюремный лазарет. Родители мои, «отпетые» коммунисты-идеалисты, сидели за решеткой еще в буржуазной Литве. В 1924 году маму из этой «буржуазной» тюрьмы выпустили под залог, и она бежала в СССР. Ну а в 1938-м, уже во времена «ежовщины», ее взяли уже «свои».

— А отец?

— Отец сидел с 1936 года, ему дали пять лет, опять-таки «свои». Он отбывал срок в Амурлаге, а маму держали под следствием девять месяцев. Но тут расстреляли самого Ежова, и ее освободили. Я жил в детдоме, мама приехала, забрала меня. Я, кстати, тогда был как Павлик Морозов: страшно переживал, что мои родители — «враги народа». И фраза Сталина знаменитая, что, мол, «сын за отца не отвечает», меня поддерживала в эти дни.

— Сталина тогда любили больше, чем своих родителей — вот в чем ужас, собственно… В начале войны, когда вторглись немцы, вы были в Каунасе. Как вас угораздило оказаться в эти дни в Литве?

— Опять же случайно. Мамина сестра росла в Литве и вышла замуж за литовского коммуниста, который тоже посидел в тюрьме за свои убеждения, еще когда Литва была независимой. А в 1940-м Литва «присоединилась» к СССР, и он стал большим начальником — уже сам сажал. Мама очень хотела повидаться с родителями, и муж сестры это устроил. Летом 1941 года мы с мамой приехали в местечко Рокишкис, где я впервые увидел дедушку с бабушкой. Мы были вместе четыре дня. А тут выяснилось, что у тетиного мужа, как и у меня, день рождения 21 июня. Тетя позвонила и говорит: приезжайте, день рождения отпразднуем двойной и все вместе поедем в Палангу, отдохнем.

— А 22 июня на рассвете начали бомбить Каунас…

— Ты, конечно, знаешь, что сделали в Каунасе с евреями?

— Разумеется.

— Немцам даже не нужно было особо стараться: постарались сами литовцы. И вот тут — судьба наша такая счастливая, повезло, что дядя был большой чин, — мы попали в единственный эшелон с эвакуированными, который ушел из Каунаса в первый день войны. Больше таких эшелонов не было…

— Это просто невероятно! Приехать за несколько дней до начала войны в Литву и уйти от верной смерти! Если бы драматург написал такое, ему непременно бы заметили, что это выдумки, «литературщина».

— Это точно. Судьба, что называется…

— После всего произошедшего неужели вы не верите в предназначение свыше? Для чего-то же нужно было, чтобы этот единственный поезд ушел из-под носа нацистов.

— Однако шесть миллионов евреев не уехали на таком поезде... И я, к сожалению, в знаки свыше не верю: я человек неверующий. Хотя умом понимаю, что без веры человек живет чисто биологически.

— На вашем счету немало издательских и кинематографических проектов, причем, насколько я понимаю, некоторые из них осуществили на свой страх и риск, без особой поддержки «сверху»: «Подстрочник», «Нота»… Все это давалось с огромным трудом? «Подстрочник» ведь вообще пролежал без движения десять лет?

— Все мои проекты давались с трудом, это правда. И «Подстрочник», и издание гениальных книг Ицхокаса Мераса... На пробивание его романа «Ничья длится мгновенье» ушло без малого три года! Следующий его роман я носил по редакциям издательств и журналов целых два года. О «Подстрочнике» уже много рассказывал режиссер Олег Дорман: как он пытался найти 100 тысяч долларов на фильм, как его отфутболивали телеканалы и Министерство культуры…

— А потом выяснилось, что «Подстрочник» — рейтинговый фильм: улицы пустели во время его демонстрации по телевидению, будто это не исповедь пожилой дамы, а «Семнадцать мгновений весны». Было забавно, если тут уместно такое слово, когда Олег Дорман отказался от премии ТЭФИ, «припечатав» наше телевидение принародно! Услышав это, я ликовала, если честно…

— Интересно, что оба фильма — и «Нота», и «Подстрочник» — были закончены, когда их героев уже не было в живых. Главное, что удалось запечатлеть их вживую. Потом была огромная, дорогостоящая работа: досъемки, монтаж, архивы, много чего еще…

— А кто давал деньги на «Черную книгу»?

— Преимущественно люди, обычные люди — через краудфандинговую площадку «Планета.ру», созданную для того, чтобы собирать народные средства на проекты.

— Знаю. Мы с Евгением Цымбалом, известным режиссером, сейчас пытаемся с помощью «Планеты» собрать средства на фильм о Маше Рольникайте.

— Это непременно нужно сделать. Непременно.

— Задам, так сказать, геополитический вопрос. Денис Драгунский написал тут короткую статью, получившую большой резонанс: о том, что Израиль необходимо сохранить и защитить от нашествия варваров. Ибо эта страна — единственный оплот европейских ценностей на Ближнем Востоке.

— И не только там: рухнет Израиль — рухнет цивилизация в том виде, в каком мы ее понимаем, со всеми ее завоеваниями в области прав человека хотя бы. Исламистов полно и в Европе, и в Америке, они задают там тон.

— Благодаря толерантности европейских властей?

— Да какая там толерантность! Чистый прагматизм. Это реальные избиратели, и политики должны с ними считаться, чтобы быть избранными.

— А потом их же страны полетят в тартарары…

— Ну а кто об этом думает? «Тартарары» когда еще будут... А избираться нужно сейчас.

— Это вопрос ответственности. При нынешнем состоянии современного мира, с его сверхмощным оружием, ответственность ведь усиливается?

— Что правда, то правда. Ответственность сейчас, возможно, главное слово.

— Ну а мера вашей личной ответственности — ваши проекты?

— Да нет, зачем так серьезно? Мне просто интересно. Я живу этим: издать романы Мераса или первое полное собрание сочинений Владимира Жаботинского, поддержать Дормана… Вот и «Черная книга», наконец, увидела свет в России. Живя в Израиле, я часто приезжаю в Москву: сижу в «Ленинке», отыскиваю неизвестные работы Жаботинского, которые четверть века назад были освобождены из спецхрана и переданы в свободный доступ, но ни у кого до них руки не доходили. Между прочим, в связи с изданием книг иногда странные вещи происходят. В 60-х годах я работал в «Детгизе», и мой хороший товарищ, замечательный поэт Володя Соколов, попросил помочь его другу издать первую книжку. Друга звали Юз…

— Алешковский?

— Ну а какой еще у нас есть Юз? (смеется) Я, разумеется, помог. И что вы думаете? В 70-х, когда я был уже в Израиле, мы породнились.

— Каким образом?

— Он женился на моей дочери Ирине.

— Вот уж, действительно, чудны дела твои, Господи…

— Приводя его в «Детгиз», я, конечно, не мог этого предвидеть. Да и он в ту пору шоферил в «Мосводоканале». Но только вся Москва распевала его песенку:

Товарищ Сталин, вы большой ученый,
В языкознанье знаете вы толк,
А я простой советский заключенный,
И мне товарищ — серый брянский волк…

— У вас в жизни много странных сплетений, совпадений?

— Главное сплетение, может быть, то, что я живу в стране, которая находится в эпицентре большой истории. Израиль сейчас далеко не тот, каким был почти сорок лет назад, когда я туда приехал. Будь я религиозным человеком, непременно сказал бы, что это и есть промысел Б-жий.