С актером театра и кино Сергеем Дрейденом мы беседуем в фойе петербургского театра «Приют комедианта». Здесь царит обычная суета перед спектаклем: рабочие сцены монтируют декорации, кто-то берет несколько аккордов на пианино, по лестнице поднимаются и спускаются люди... Сергей Симонович со всеми здоровается: «Привет, Максим!», «Здравствуй, Анечка». Через пару часов Дрейден выйдет на сцену в роли Альфреда Дуллитла в «Пигмалионе» Григория Дитятковского, а пока рассказывает Jewish.ru о своих дедах-типографах, чугунных воротах на Чайковского и увлечении рисованием.

— История вашей семьи известна до прадедов. Она хранилась, передавалась из поколения в поколение или вам пришлось ее восстанавливать?

— Что-то передавалось, что-то сохранилось в фотографиях, что-то нашли в архивах, когда в 1990-х годах они стали доступны. Материнская сторона у меня ярославская. Прадед был старостой деревни. Предки по матери были огородниками, а еще лен возили в Петербург водным путем, по Волге. Так они и оказались в Петербурге. Дед мой по «русской» линии, Иван Донцов, был, на минуточку, главным дворником Казанского собора! Вернее, управдомом, то есть он не просто с метлой ходил, а с какой метлой! И жили они в одном из желтых домов, которые образуют углы вдоль канала Грибоедова. Это был дом священников, он принадлежал Казанскому собору.

— А со стороны отца какая семейная история?

— А по линии отца — черта оседлости. Мой прадед, Шимон Дрейден, 25 лет отслужил в русской армии. У его вдовы был документ, который позволял ей и их потомкам поселиться здесь, в Петербурге. И если бы не вот этот прадед наш... Я своими глазами этот документ видел. Где он сейчас, не знаю, может быть, в ЦГАЛИ (Центральном государственном архиве литературы и искусства — Прим. ред.), где хранится отцовское дело...

Еще я видел справочник конца XIX века — «Весь Петербург», вроде наших «Желтых страниц». Там есть и Дрейдены, и Флейтманы, это уже бабкина сторона. В справочнике упомянуто, что мой дед, Давид Шимонович Дрейден, — типограф и что у него место в синагоге куплено. То есть это были люди относительно состоятельные, жители Петербурга, члены еврейской общины… Флейтманы тоже были мелкими типографами, печатали визитки, наклеечки и все такое. Они работали на Казначейской, а Дрейдены — на Надежденской, которая нынче Маяковская, в доме номер 11, где жил когда-то Хармс.

— А родители ваши чем занимались?

— Отец был известный критик, журналист, театровед. Он дружил с очень замечательными людьми, например, с Сергеем Владимировичем Образцовым. Отца репрессировали в 1949 году как врага народа, дали десять лет лагерей.

— За что-то конкретное?

— В то время шла борьба с космополитами, когда «вот они все западники, а тут Русь!». С маленькой буквы писались их фамилии в газетах и журналах. С этим я столкнулся еще ребенком в пионерском лагере: в библиотеке кто-то разыскал, кажется, журнал «Звезда», где фамилия Дрейден была написана с маленькой буквы. А потом отца арестовали. Ему предъявлялись и антисоветчина, и анекдоты, и высказывания, ну и сионизм, якобы он сотрудничал с «Джойнтом». Но ничего такого не было! В общем, около года он провел во внутренней тюрьме НКВД на Шпалерной, в двух шагах от нашего дома на Чайковской. Получил десять лет лагерей, из них пробыл там пять. В 1954-м он вернулся в Ленинград.

А мама моя была актрисой, чтицей. Она окончила Институт слова (был такой в 1920-х годах) и работала до выхода на пенсию в чтецком отделе филармонии. У нее были свои программы, она много выступала.

— Рассказывают, что у вас была еще одна мама, молочная, Ирина Всеволодовна Мейерхольд. Это правда?

— Правда. Получилось вот как. Отец мой обрабатывал мемуары крупных театральных деятелей, и его взяли на работу в литчасть Пушкинского театра, чтобы мы могли эвакуироваться, когда началась война. В то время он был тесно связан и с [Юрием] Юрьевым, и с [Николаем] Черкасовым, и с другими, поэтому проблем никаких не было: отца включили в эвакуационный список, и семья уехала, причем мама уехала беременная мной. Я родился 14 сентября 1941 года в Новосибирске.

Жили актеры вместе. И когда у мамы пропало молоко, Ирина Всеволодовна Мейерхольд, которая сама только что родила дочку Катю, какое-то время кормила и меня. Поэтому дети Ирины Всеволодовны и Василия Васильевича Меркурьева — это мои молочные братья и сестры. А еще есть легенда, что досталось ее молоко и Сереже Довлатову, который тоже был в этой эвакуации.

— С Довлатовым вы ведь потом были друзьями?

— Это было далеко от дружбы, просто взаимная симпатия. Одно лето наши мамы снимали дачу в Зеленогорске, там и Боря был, брат Сергея. И мы вместе дурака валяли. А дальше были только случайные встречи. Раза два я ему звонил, когда хотел заехать в Пушкинские горы (Довлатов работал экскурсоводом в музее-заповеднике Пушкина — Прим. ред.). Он объяснял, как там и что. А когда осенью я позвонил ему, чтобы поблагодарить и рассказать, как все прошло, то услышал, что он вместе с мамой и с собакой уехал в Америку.

— А самому вам не хотелось из страны уехать? Ведь многие ваши друзья и коллеги тогда эмигрировали.

— (пауза) Ну, у меня совершилась перемена в жизни тогда: мы поженились с Аллой Николаевной Соколовой, у нас родился сын Коля. Мы сами сочиняли свои спектакли. Все это для меня уже было необыкновенным и счастливым путешествием. К тому же у меня тогда началась интенсивная актерская жизнь: театр, кино, радио…

— Правда ли, что об актерской карьере вы не мечтали, а собирались стать оператором?

— Да. Я занимался фотографией в детстве. Отец, находясь в ссылке, просил маму купить мне фотик, чтобы я снимал домашнюю жизнь: себя, маму, собаку, стены дома, город... Мама подарила мне первый аппарат, «Кодак»; в комиссионке тогда можно было купить пленочный. Потом у меня был «Любитель», затем уже я перешел на «ФЭД», но так и не добрался до операторского факультета ВГИКа. Поступил в Театральный институт и забыл, что хотел.

То, что я актером стал, — чисто случай. Но любопытный. Когда я закончил девятый класс, меня пристроили в Дом актеров. И я много общался с Борисом Вульфовичем Зоном (советский актер, театральный режиссер и педагог — Прим. ред.), он тогда отдыхал после сложного набора. Набрали первый курс: Дьячков Леня, Женя Меркурьев и другие замечательные в будущем артисты, и я с ними общался целый год! Для меня десятый класс пролетел как одна секунда: с одной стороны, я увлекался девочками, с другой — ходил на занятия в Театральный институт. Я уже сдал документы на киностудию, чтобы быть такелажником (поступить на оператора просто так я не мог, нужно было набрать стаж), но однажды прохожу мимо Театрального [института] на Моховой, а мне говорят: «Серега, давай! Консультация сейчас! [Татьяна Григорьевна] Сойникова набирает, иди поступай». Я знал какие-то стихи, басню. Прочитал и поступил.

— В детстве вы занимались фотографией, а уже во взрослой жизни всерьез увлеклись рисованием. Как это получилось?

— Дело в том, что семья Аллы (супруги Дрейдена — Прим. ред.) жила в Киеве. Ее мама, которая была искусствоведом, увидела как-то мои рисунки и сказала: «Сережа, вам нужно очень серьезно к себе отнестись». Раньше я рисовал от случая к случаю: в гримерках, в электричках делал наброски. И научился это делать очень лихо. Ну, там были свои сложности, так сказать… Могли за это и побить: «Ты че делаешь? Че ты там рисуешь? Не, че он там рисует?» А в Киеве я начал рисовать так, как никогда раньше этого не делал. Ходил по утрам по городу и делал наброски. Я в Киев влюбился страшно. Днем гулял с сыном, ходил по надобности по магазинам, а вечером сидел и обрабатывал эти рисунки. Брал альбомы живописи с полок тещи и штудировал классиков, копируя их произведения.

А потом меня увлекла Алла: вспомни, говорит, какое-то место и расскажи про него. И таким воспоминанием стали ворота из моего детства. 1950-е годы, мы с мамой жили на Чайковского, в дом вели чугунные ворота, на которых мы детьми катались. Забираешься на них, от стенок подворотни ногой толк! — и поплыл в воздухе… Что-то бесподобное! Через эти самые ворота под утро 22 декабря отца на «воронке» увезли на Шпалерную.

— То есть вас эти ворота вдохновили на творчество?

— Я никогда про это не думал, но, очевидно, так и было! Рассказывая о давних событиях, я каким-то внутренним взором их видел и выводил на бумаге. Алла-драматург мне показывает: «Ты здесь промахиваешься, здесь нужно бы что-то другое, вспомни...» И я вдумывался глубже, еще глубже, и у меня возникло ощущение родства с этими воротами. Я в Киеве, на улице 1980-е, а я вишу на воротах в 1950-х! Передо мной яркая картинка и буквы на бумаги, и кто-то под руку говорит: «Рисуй, Серега!» Я начал вспоминать ту жизнь, квартиру нашу, посыпались случаи и происшествия, и стали рождаться рисунки. А вместе с ними радость, потому что ты это делаешь для себя, добиваешься точности, а если не знаешь, что здесь должно быть, то сначала пропускаешь это место, а потом вдруг оно заполняется: «А-а-а! Вот что здесь было!» Ну а дальше работает уже вкус, если ты много ходил по музеям, много рассматривал альбомов....

В 1992 году мои картинки в групповой выставке «Арт-наив» выставил музей Достоевского, а в 1996 году галерея «Борей» сделала мою первую персональную выставку. В 2011 году в «Борее» прошла моя большая персональная выставка, был издан каталог, за что я им страшно благодарен.

— Вам приходилось когда-нибудь сталкиваться с проявлениями антисемитизма?

— Были отдельные случаи, так что я могу себе представить, что это такое. Конечно, я видел эти глаза, этот оскал… Но у меня были свои приспособления, свои «вуали»: шутил и «проезжал» на этом деле. В пионерских лагерях у меня тоже был фокус. Если даже дух антисемитизма и существовал там среди детей, то я умел в этой атмосфере выживать. Я очень много читал, благодаря ангинам и прочим гриппам. И когда тушили свет в палате, я начинал пересказывать книжки! Любые!

— Вы не раз уходили из профессии, а потом возвращались. Даже в геологические экспедиции уезжали три полевых сезона подряд. С чем это было связано? Сомневались в правильности выбранного пути?

— У меня были очень сильные сомнения в моем актерском выборе. Мама мне говорила: «Ты сам реши для себя». А отец всячески убеждал не уходить. Я же уходил постоянно из театра, убегал. Учился на водителя, дизайнером работал. Но все это было игрой с актерством, теперь я понимаю: это был своеобразный набор материала, впечатлений… Я всегда это очень любил, мне это помогало и в рисовании, и в актерстве. Тут уже дело было не в победах и плодах, а в самом умении себя организовать.

— Была ли какая-то конкретная роль, в театре или в кино, после которой вы поняли, что стоит двигаться дальше, что у вас получается?

— Не роль, а конкретное время — 1970 год. Я тогда снялся в фильме Михаила Богина «О любви» (эта работа победой моей не была), вернулся в Театр комедии, играл много и неплохо. Лет через пять-шесть затосковал: и уходил из театра, и не мог уйти из него. А когда в 1980-м встретил Аллу, она меня с легкостью вынула из этой ситуации. Долгое время мы с ней вместе актерствовали, она сочиняла пьесы, и это было настолько замечательно… Трудно, но замечательно, потому что это и есть неказенное существование в театре. Для меня это самое невыносимое, ненавистное, омерзительное, причем не только в театре, а везде, — когда надо подчиняться, приспосабливаться…

А если говорить про определенный спектакль, то могу назвать «Мрамор» Бродского, который мы делали вместе с Гришей Дитятковским. И еще «Отец» по Стриндбергу в БДТ. А в кино это, конечно, был «Фонтан» Юрия Мамина и Владимира Вардунаса. Это уже 1989 год. Мне все было радостно в этой работе: и партнеры, и обстановка на площадке, и сценарий, и помощь Юры. Я боялся озвучания, а Юра ввел меня в это дело «элегантно, как рояль». Да и не только в это, во многое. Для меня это было чудное путешествие…

— Именно в фильмах Мамина вы впервые появились в титрах как Сергей Донцов. Почему вдруг?

— Дело в том, что я еще в пионерских лагерях иногда был Донцов, это мамина фамилия. Когда снимали «Фонтан», я сказал Мамину: «Юра, а что если маме мы посвятим это вот так?» Мне до конца неясно, что мной двигало, но могу сказать, что я не убегал от еврейства. Мотивация, скорее, была такая: посвятить удачную работу своей маме. Вернулся я к Дрейдену в «Русском ковчеге» [Александра Сокурова].

— Одна из самых ярких ваших ролей — Шмуэль Спрол в спектакле «Потерянные в звездах» по пьесе Ханоха Левина. Вы за нее и «Золотую маску» получили. Как вам далась эта роль?

— Лихо! А как же еще? Это замечательная пьеса! Но это не первая моя «еврейская» роль: до этого я играл в «Бесе счастья» по Шолом-Алейхему. Алла написала чудную инсценировку, мы этюдами сыграли переписку мужа и жены. И наш маленький сын Коля с нами играл. Это была замечательная постановка, мы сами ее сочинили и сами сделали. Ну а потом еще была череда еврейских персонажей в кино: Лейзер Цвибель «Срочный фрахт» по рассказу Бориса Лавренева, Мейер Вольф в «Папе» [Владимира] Машкова по мотивам «Матросской тишины» Галича, потом Янкель в «Тарасе Бульбе». А года три назад Саша Прошкин снял фильм по повести Фридриха Горенштейна «Искупление», в котором я играю профессора. На самом деле, какую мою роль ни возьми — в каждой есть что-то еврейское.