Переводчик и фольклорист, литературовед и антрополог, доктор химических наук и преподаватель Европейского университета в Санкт-петербурге Валерий Дымшиц в декабре прошлого года получил премию Федерации еврейских общин России «Скрипач на крыше» за многолетний переводческий труд. В интервью Jewish.ru Валерий Аронович рассказал, как поездки на Украину и пуримшпили вдохновили его на изучение идиша, как изменилось отношение к еврейской культуре в России за последние годы, а также объяснил, что у евреев общего с водкой. 

— Хотелось бы начать разговор с запоздалого поздравления с премией «Скрипач на крыше».

— Спасибо большое. Должен вас, наверное, разочаровать. Дело в том, что вручение этой премии в Кремлевском дворце каждый год устраивает Федерация еврейских общин России, уже много лет такая традиция существует. Каждый год они вручают эти самые премии, а издательство «Книжники», которое публикует большинство моих переводов, — оно тоже является структурой ФЕОР. То есть они некоторым образом сами меня издают и сами меня награждают. Это не очень спортивно. Я не умаляю значения этой премии: и издательство замечательное, они делают огромное, очень важное дело, и если бы не они, то многие книги еврейских авторов не вышли бы в свет на русском языке. Но в данном случае, мне кажется, награда — это такая виньетка.

Другое дело, что мне очень приятно. Я не очень плохой переводчик — думаю я про себя, — у меня есть некая профессиональная гордость, но совершенно не потому, что мне дали премию. Оценку моим переводам, положительную или отрицательную, я склонен видеть не в ней, а в тех критических замечаниях или похвалах, которые слышу от своих коллег, от людей, чьим мнением я дорожу.

— Как получилось, что интерес к еврейской культуре стал для вас профессией?

— Ну смотрите, я как-то всегда догадывался, что я еврей, и в моей семье был всегда интерес, может быть, и не очень горячий, к еврейской культуре. Но вот летом 1989 года я случайно поехал со своими тогдашними друзьями в экспедицию, которая должна была расчищать и обнаруживать памятники еврейской старины на Украине. И там я увидел многое из того, что не видел и о чем не мог даже догадываться.

И так совпало, что примерно в то же время, в конце 1988 — начале 1989 года, я начал возиться с пуримшпилами. В те времена я занимался естественными науками: я был и отчасти остаюсь химиком, биологом, защитил одну диссертацию, потом вторую. Но кроме этого занимался художественным переводом и дружил с замечательной переводчицей (она мне как старший товарищ) Еленой Баевской. Мы с ней не только профессионально общались, но и достаточно близко дружили. И она мне тогда сказала, что ее дед — тот самый Моисей Береговский, о котором я до этого не слышал, и показала мне копию его фольклорного собрания, вот этих самых пуримшпилов. Или пуримшпилей, не знаю, как правильно: если вы более склонны к немецкому смягчению, то тогда «пуримшпилей».

Идиша я тогда никакого не знал, но, поскольку это было фольклористическое собрание, тексты там были напечатаны не еврейскими буквами, а фонетической транскрипцией на основе латинского алфавита. И я стал эти материалы смотреть. Нельзя сказать, что я там много чего понял. Но это все было страшно интересно, потому что это такое сочетание несочетаемого, средневековая мистерия, которую реально записали от носителей фольклорной традиции в середине XX века, то есть совсем недавно. И вот я понял, что надо с этим разбираться, ну и стал понемногу переводить эти самые пуримшпили и учить одновременно идиш. Ну а дальше втянулся.

— И за сколько вы выучили идиш?

— Понимаете, можно сказать, я его и сейчас не выучил. Это же не мой родной язык, я не носитель, хотя сейчас, кажется, знаю его неплохо. Ну, это длинный был процесс, потому что я вообще человек не очень способный к языкам. Есть люди, которые такие вопросы решают за полгода, это явно не я. Во-вторых, у меня было много — и тогда, и сейчас — всяких дел. Я, к сожалению, человек увлекающийся, много всего сразу делаю...

— Почему к сожалению? Это, наоборот, здорово.

— Это совершенно не здорово, потому что сказывается на глубине результата. Ну и вот я учил язык себе потихонечку, сначала прочитал самоучитель Сандлера, потом стал немножко читать на идише, потом походил на курсы, которые при филфаке Ленинградского университета вел Исроэл Некрасов — лучший, по моему мнению, на сегодня переводчик с идиша на русский, по крайней мере из тех, кого я знаю. Потом меня пригласили на интенсивный курс в Оскфорде. После Оксфорда с языком дело пошло, я стал много переводить. Еще я был в 2004 году на семинаре, своего рода «курсах повышения квалификации» в Израиле. То есть систематических занятий было относительно немного, но вот, поскольку все время читаешь и переводишь, язык выучивается. Я подсчитал, что перевел с идиша или отредактировал, подготовил более двадцати книг.

— А какие из них были самые интересные, самые сложные в переводе? Понятно, что вы их все любите, но все же.

— Сначала я их полюбил, а потом стал их переводить. Понимаете, я в этом смысле очень счастливый человек. Поскольку с идиша на русский переведено не так много, то существенную часть книг не мне предлагало издательство, а я ему. В Петербурге это было издательство «Симпозиум», в Москве — «Книжники». И я очень благодарен издателям за то, что они с моим выбором соглашались или доверяли моему вкусу и говорили: «Да, это интересно, это хорошо. Давай переводи, мы издадим».

Впрочем, там была одна книжка очень хорошая, заказная: я впервые переводил на русский язык политические фельетоны Шолом-Алейхема, собранные в том под названием «Менахем-Мендл. Новые письма». Это очень интересные политические фельетоны, и работа очень интересная — просто потому, что классик первого ряда. Для меня это была и большая честь, и большой вызов. Работа была заказная, ну и, как говорится, побольше бы таких заказов. Так что в этом смысле я очень избалованный человек, и мне везло гораздо больше, чем большинству переводчиков.

— Вы не раз отмечали, что Исаак Башевис Зингер — чуть ли не единственный еврейский писатель второй половины XX века из писавших на идише, кто прорвался сквозь языковой барьер. Изменилась ли эта ситуация?

— До известной степени изменилась, потому что за последнее время появилось — прежде всего благодаря усилиям московского издательства «Книжники», но не только их — довольно большое количество переводов с идиша разных авторов, преимущественно XX века. Переведены и старший брат Башевиса, Исроэл-Иешуа Зингер, и Залман Шнеур, и всякие другие авторы. Другое дело, что, насколько они угнездились в сознании, — вопрос открытый.

Ведь сама природа литературного процесса, природа чтения изменилась. Грубо говоря, вот вы приходите в книжный магазин в 1989 году: стоит книжка, фамилия автора вам ничего не говорит, но на книге написано, что, во-первых, он нобелевский лауреат, а это круто, а во-вторых — что перевод с еврейского. А в конце 1980-х — начале 1990-х на слова «еврей», «еврейский» народ бросался, как на слово «секс». А вот сегодня в магазине вам не все ль равно, с еврейского ли перевели, с мордовского или с вьетнамского? Нет больше этого налета недоступности, все стало доступно, поэтому очень трудно книжки находят свой путь к читателям.

— А каких еврейских писателей из пока еще не вышедших на русском нужно переводить и издавать в первую очередь?

— Тут есть несколько «провисаний». Во-первых, толком и более-менее репрезентативно из главных еврейских писателей переведен на русский только Шолом-Алейхем. И с Шолом-Алейхема начинаются проблемы. С одной стороны, многие его важные произведения на русском отсутствуют, с другой — переводы старые. А переводы, вообще говоря, скоропортящийся материал. Классиков надо освежать. Вы ведь, скажем, читаете Дон-Кихота в переводах Любимова, которые появились во второй половине XX века, хотя Сервантеса переводят с XVIII века.

Во-вторых, в любой литературе есть миф о «золотом веке». В русской литературе это пушкинская эпоха. А «золотой век» еврейской литературы — это конец XIX столетия, эпоха Ицхока-Лейбуша Переца, Менделе Мойхер-Сфорима, Шолом-Алейхема. И если у Шолом-Алейхема худо-бедно есть шеститомник, то Менделе и Перец изданы в виде маленьких томиков избранного, а это огромные писатели, гигантского таланта дарования. Понятно, что нужно хотя бы трех-четырехтомник для каждого, чтоб представить их хоть сколько-нибудь полно.

Если мы переберемся в XX век, то там какие-то тоже чудовищные провалы. Ну вот самый, на мой взгляд, большой еврейский писатель XX века (но это, знаете, дело вкуса: кому нравится поп, кому попадья, кому поповская дочка) — это Дер Нистер. И он на русском практически отсутствует, только в 2010-м его «Семью Машбер» издали «Книжники».

Бергельсон по-русски существует, хотя в относительно небольшой, но репрезентативной подборке текстов. Залман Шнеур, Шолом Аш — тоже, а куча первоклассных прозаиков не переведены вовсе, и это не считая драматургии, не считая поэзии, которой тоже много хорошей, разной и интересной.

— Давайте вернемся к вам. Расскажите, как вам жилось в советское время. Ощущали ли вы какой-то пресс, связанный с вашим происхождением?

— Какие-то определенные дискриминационные штуки были, но они были совсем не смертельны. В некоторые институты нельзя было поступить. Я был увлечен в школьные годы биологией и демонстрировал довольно большие успехи на школьных олимпиадах, был дважды чемпионом Ленинграда по биологии. Но при этом не мог поступить на биофак, потому что для евреев прием в ЛГУ был закрыт. Было известно, что это пустая трата времени: документы можно не носить — не примут. Но я окончил замечательный Технологический институт, где учили не хуже, а даже лучше в каких-то отношениях, так что не могу пожаловаться на свое образование.

Это такие общие вещи, которые любой человек еврейского происхождения и моего возраста вам скажет. Я не был борцом с режимом, не был отказником, не был диссидентом. У меня есть друзья и знакомые, которые начали заниматься еврейской культурой тогда, когда это было проблематично, запретно и закрыто. Но у меня не было такой героической биографии. Среди тех гадостей, с которыми сопряжена советская власть, легкие элементы государственного антисемитизма хоть и составляли некую неприятную компоненту, но все-таки, наверное, не главную.

— Вы не только профессионально интересуетесь еврейской культурой, вы в ней живете, принимаете участие в фольклорных еврейских концертах, и недавно как доктор химических наук даже читали лекцию на тему «Евреи и водка». У евреев с водкой какие-то особенные отношения, как и у русских?

— Ну да, была такая отчасти шуточная акция. У русских и водки, кстати, никаких особых отношений нет, это, по-моему, как раз художественное преувеличение. А в лекции речь шла о том, что в XIX веке, особенно в западном крае Российской империи, там, где проживала основная масса еврейского населения, производство и продажа спиртных напитков составляли одну из наиболее распространенных еврейских профессий, она кормила очень многих людей. И поэтому, с одной стороны, есть некоторая реальность — этнографическая, экономическая и так далее, а с другой — есть штамп «евреи спаивают русский народ», еврей-шинкарь, еврей-корчмарь. Там есть о чем поговорить, конечно.

Живу ли я еврейской культурой? Ну как вам сказать. Любой человек, который хорошо к своему делу относится, им живет. А чем еще жить-то остается?

— Вы как-то обмолвились, что «еврейская культура в России — пустырь, на котором еще предстоит вырастить сад». Как сейчас обстоят дела с пересадкой еврейской культуры на российскую почву?

— Понимаете, это ведь процесс. Это как в том анекдоте. Почему в Англии можно ходить по газонам и трава не портится, газоны не вытаптываются? Потому что их подстригали 300 лет подряд. Вот если у нас будут триста лет подстригать, тогда поговорим. То есть надо много книг, поколение переводчиков, читателей; язык обкатывает феномены и термины чужой культуры, как море обкатывает гальку, пока, наконец, она не становится ровной и круглой.

Мне кажется, процесс идет, потому что количество раздражающих меня, плохо написанных текстов с нелепыми попытками внедрить те или иные еврейские слова на почву русского языка становится, как мне кажется, меньше. Понятно, что это вопрос не года, не двух, а, скорее, десятилетий. Сколько длится контакт с еврейской литературой? Сто лет. Да еще и с большими перерывами и провалами. Понятно, что это вопрос не одного дня.

Но я оптимистически смотрю в будущее, потому что за последние годы сделано гораздо больше, несопоставимо больше, чем за предыдущие несколько десятилетий. С другой стороны, любая, даже самая небольшая положительная величина больше нуля в бесконечное количество раз. Если раньше не было ничего, а сейчас появилось некоторое количество книжек, то мы можем это рассматривать как колоссальный успех.