Художник Оскар Яковлевич Рабин на одной из своих картин написал про себя: «еврей-русский-француз». Его отец был украинским евреем, родился и вырос Рабин в Москве, но вот уже 36 лет живет в Париже. О его жизни можно снимать кино: рано осиротел, работал грузчиком, был отчислен из художественного института за формализм, превратил барак в Лианозово в место встреч авангардных «антисоветских» художников и поэтов, был арестован за тунеядство, лишен советского гражданства и в итоге оказался в Париже. Оскар Яковлевич мало выставлялся в России, но сейчас ситуация меняется. В марте в петербургском музее современного искусства «Эрарта» открылась выставка картин Оскара Рабина. На ее открытие приехал и сам автор, который обычно редко выбирается из своей мастерской в центре Парижа. 

В беседе с корреспондентом Jewish.ru Оскар Рабин рассказал о легендарной «Бульдозерной выставке», своем отношении к современному искусству, возвращении российского паспорта, а также о том, почему не может рисовать черемуху без яичницы.

«ПОЛТОРЫ ТЫСЯЧИ МОИХ КАРТИН РАССЕЯНЫ ПО ВСЕМУ МИРУ»

— На выставке «Мне подарили Париж», привезенной в Петербург, вы представили 14 новых работ. Вы вообще много сейчас пишете?

— Со временем все меньше и меньше работаю, пишется все дольше и дольше. Перемазываю, переделываю, пока мне не кажется, что процентов на двадцать, на тридцать что-то получилось из того, что я задумывал. Иногда получается совершенно не похоже на то, что изначально хотелось. В общем, редко выходит так, что начинаешь работать и заканчиваешь без проблем. И физически все-таки мне трудно стоять у холста. Когда я был молодой, я мог по восемь-десять часов выстоять. Конечно, это уже не такое простое дело для человека моего возраста и здоровья (в этом году Оскару Яковлевичу исполнилось 87 лет — Прим. ред.). К тому же за жизнь я много написал работ, поэтому теперь пишу медленно.

— А вы когда-нибудь подсчитывали, сколько картин написали?

— Точно не знаю, но приблизительно не меньше полутора тысяч картин моих существует. Они рассеяны по всему миру. Приходилось некоторые продавать, чтобы жить и дальше работать. Да и невозможно хранить все свои работы. Но все они оказывают на меня какое-то влияние. Они не просто где-то существуют — они у меня в душе и в голове существуют. Появляются какие-то тревоги из-за них, начинаешь в себе разбираться, копаться, и это, конечно, мешает работать. На 100% вообще ничего не бывает в жизни, и в живописи тоже. На 100% я не могу нарисовать то, что бы мне мечталось, так что есть ощущение, что лучшую свою картину я так и не нарисовал. Правда, теплится надежда, что все-таки нарисую.

— Говорят, советские краски были не очень хорошими. Правда ли это? Когда вы переехали во Францию и перешли на качественные краски, стало ли проще писать?

— Нет, наоборот, это была проблема для меня, потому что мне больше подходили наши некачественные краски. А французские были слишком тонко тертые, слишком какие-то изысканные, нежных цветов, которые для меня несвойственны, так что ко всему этому надо было привыкать. Вот эти великолепные краски, великолепные по качеству, приходилось брать и портить, смешивать с песком, опилками и Б-г знает чем, чтобы более грубоватую поверхность создать, ту, которая мне свойственна. Это даже неприятно было, потому что такой великолепный материал приходилось портить! А потом как-то приспособился.

— Вашу живопись называют мрачной. Вы согласны с такой характеристикой?

— В советское время это слово было прямо как обвинение. Мрачные! Но я ничего плохого в этом не вижу. Вообще-то может быть мрачное, может быть веселое, может быть драма, а может — комедия или трагедия. Да я и не верю, что все на моих картинах так уж мрачно. Сплошь и рядом картины, где лирика какая-то присутствует, например, с черемухой («Композиция с черемухой и яичницей» — Прим. ред.). Правда, я там еще яичницу нарисовал, чтобы чересчур сентиментально не было, разбавил, так сказать, бытом. Там даже какой-то барак виднеется…

— Это ваши воспоминания о жизни в Советском Союзе — черемуха, бараки, яичница в сковороде? Или отчасти уже и парижские впечатления?

— Черемуха в Париже не растет. Хотя… В Болонском лесу есть искусственная посадка, каждый год весной цветет. Я там бываю, один раз даже ягоды там сорвал, сохранились как-то, птицы их не съели. Но все-таки адрес у этого персонажа не парижский, а все-таки российский, откуда-то из детства он. В Ханты-Мансийске были заросли этой черемухи, мы три года с мамой там жили, она врачом работала. И под Москвой черемуха была...

— Что еще общего, кроме черемухи, у Москвы и Парижа?

— Ну как что общего? Знаете, я родился и вырос в Советском Союзе, уехал оттуда в 50 лет. Когда я жил в бараке в Лианозово, я и представить себе не мог, что буду жить парижской жизнью, это было что-то из области фантастики и никогда мне в голову не приходило. Но в жизни все случается, и я оказался разрезан на две части: одна там осталась, а другая в Париж уехала. Но, по сути, это одно и то же: просто жизнь, жизнь на земле. Вообще-то, у нас у всех две руки, две ноги —все мы похожи друг на друга больше, чем не похожи. И жизнь у нас похожая, точно так же и города, и страны…

— Как вы относитесь к тому, что ваши работы часто подделывают?

—Ну да, целыми пачками подделывают. Но дело-то человеческое. Вы знаете, деньги всем нужны, жить как-то надо. И если есть возможность заработать безопасным путем, то почему нет? Ведь все эти подделки и продажи якобы моих картин —это не уголовное дело. Вот Рафаэля подделать —это, может быть, еще скандал. Или огромные деньги, если получится продать. А наши работы поддельные… Даже на каких-то аукционах международных они проходят.

— Оскар Яковлевич, а что вы думаете о современном российском искусстве? Не стало ли оно излишне политизированным? Все эти выступления Петра Павленского, Pussy Riot…

—К Pussy Riot я никак особенно не отношусь, потому что мне это как-то не близко. Я не могу сказать, что непонятно, понять-то их можно, но не близко. Да, это одна из разновидностей современного искусства, она вписывается вполне в тот мировой контекст, который сейчас существует. Ничего в этом смысле в Pussy Riot удивительного нет. Но вот какое это получило звучание —политическое, — пожалуй, мне напомнило наши времена советские, когда из ерунды делали черт знает что. Мне умом хочется понять, зачем это все, почему это все происходит именно так, но как искусство меня это не интересует и не волнует.

— Ваша работа «Облака, колбаса, православие» тоже ведь довольно политизированная вещь? Что вас вдохновило?

—У меня несколько таких картин, с надписями. Когда я читаю какие-то статьи в интернете, газеты, я замечаю все эти заголовки. Я и раньше всегда включал их в свои картины, потому что благодаря этому можно рассказать что-то, что средствами живописи рассказать невозможно. Фраза может что-то добавить к общей идее, передать какую-то современность, жизнь, которая меня окружает. Ну, а с этим заголовком… Это одна из таких, как я их называю, «компьютерных» картин: я просто из интернета взял заголовок, ничего даже не придумывал, и захотелось сделать к нему иллюстрацию. Да я никогда и не выдумываю надписи, потому что лучше, чем в жизни, уже не придумать все равно.


«”БУЛЬДОЗЕРНАЯ ВЫСТАВКА” — ВСЕГО ЛИШЬ ЭПИЗОД В МОЕЙ ЖИЗНИ»

— «Бульдозерную выставку», участником которой вы были, называют сегодня переломным моментом в истории русского искусства, ознаменовавшим победу нонконформизма. Как вы относитесь к ней сегодня, спустя сорок лет?

—Как к одному из эпизодов моей жизни в Советском Союзе. Причем это был эпизод вполне нормальный для той страны, для той системы политической. Таких скандалов, если вспомнить, тогда было много, и необязательно по поводу выставок. Сама система была так устроена. Понимаете, дело даже не в том, кто устроил выставку, да и сама выставка не важна была. Важно, что система так на нее отреагировала (выставка неформальных художников около станции метро «Беляево» была разогнана милицией с использованием поливальных машин и бульдозеров —Прим. ред.). И непонятно, зачем они это сделали. Ведь им это было невыгодно, им пришлось после этого что-то объяснять, выступать перед другими странами —из-за скандала, который они сами же и устроили.

— Как вы вообще решились на такой демарш? Вы же понимали, что это опасно — устраивать публичную акцию, демонстрировать работы, которые власть не одобряла, называла антисоветскими?

—Мы все планировали, не просто так стихийно вышли на воздух и устроили выставку. Мы поручили художнику Евгению Блохину пригласить иностранцев, у Жени были связи, знакомства, он великолепно справился. На выставку несколько послов приехало, из Южной Америки, например. И журналистов очень много было. Такая публичность могла стать нам какой-то защитой, не стопроцентной, конечно, но все-таки. Если бы не эти журналисты, дипломаты и всяческие политические отношения с Западом, с нами никто бы считаться не стал и эффект был бы противоположный. Нам это все было понятно, мы ведь каждый день видели нашу власть, мы же были советские люди.

На самом деле, для нас все это кончилась очень благополучно, потому что впервые это государство, неповоротливое, упрямое, вдруг пошло на попятную и уступило нам. Из политических соображений, конечно, а не ради художников. Но после этого нас стали принимать в Союз Художников. И выставки стали устраивать —и абстрактной живописи, и сюрреализма, всех этих западных направлений, которые до этого назывались только ругательным словом «антисоветская живопись»! Говорили, что художники, которые рисуют абстракцию и прочее, продались иностранцам за сигареты, за бутылку виски, за кальсоны или джинсы. Ну, вот такой был абсурд.

— А почему вообще власть так остро отреагировала на эту выставку?

—Сейчас очень трудно ответить, почему и отчего. Сколько раз в жизни мне задавали вопрос: «Что такого в ваших картинах, из-за чего все время случались скандалы и, в конце концов, вас даже гражданства лишили?» И я никогда не знал, как на это ответить. Такое огромное мощное государство, второе в мире по значению — и какой-то ерундой, глупостью занималось. Вот что по поводу той выставки я могу сказать. А для меня это просто один из эпизодов моей жизни, не больше. Кстати говоря, если бы мне не напоминали о той выставке так часто, сам бы я о ней не вспоминал.

— Но в чем-то же вас обвиняли, за что-то ведь называли антисоветским художником?

— Говорили: «А вот ты черные краски любишь. Много у тебя черной краски, ты черной краской рисуешь нашу жизнь». Ну что на это ответить? Отвечал глупости всякие: «Ну не продавайте эту черную краску тогда. Если вы считаете, что рисовать ею — это преступление». Или: «Вот бараки рисуете, помойки всякие». Так это потому, что я живу в бараке! Он у меня каждый день перед глазами, и публика кругом барачная. «Да, — говорили, — но вы же знаете, у нас новостройки, достижения». Все это ужасно примитивно и абсурдно.

— Вы как-то отмечали сорокалетие «Бульдозерной выставки»?

—Неожиданно вдруг решили отметить эту дату в Москве. Как раз на том месте, где эта выставка не состоялась, потому что нам даже не дали картины развернуть. Там сейчас есть какая-то галерея («Галерея “Беляево”» —Прим. ред.), устроили выставочку, даже издали некий каталожек по этому поводу. Все это официально! Мало того, наверное, месяц назад русский посол во Франции предложил устроить у себя в резиденции вечер, посвященный 40-летию Бульдозерной выставки. Он, я боюсь, никогда и слыхом об этом не слыхивал, да и не его это посольское дело. По-видимому, ему из Москвы сказали. И действительно, такой вечер состоялся. Видимо, государство решило, что это их какой-то праздник. Какая-то комедия получается.


НАРИСОВАЛ РОССИЙСКИЙ ПАСПОРТ

— С государством у вас отношения всегда были непростые. В 1978 году вас лишили советского гражданства. Паспорт вернули только в 2006-м. По чьей инициативе это произошло?

— Я мог этот паспорт получить еще при Ельцине, когда он решил, что с эмигрантами надо налаживать отношения, и принял вот такое постановление. Тогда можно было просто прийти в русское посольство и сказать, что у меня был паспорт, верните мне его обратно. И они возвращали без особых проблем, все формальности были сведены к минимуму. Но у меня к тому времени уже был французский паспорт, и не было особой надобности в российском. Когда у меня первый раз открылась выставка в Русском музее в Ленинграде, я приехал в Россию по французскому паспорту. Я жил, особо об этом не думая. К тому же я не просил, чтобы меня лишали гражданства. Так почему я должен идти просить, чтобы мне его вернули?

— То есть российские власти сами решили вам его вернуть?

—Не совсем, судьба все по-своему решает. У меня знакомая француженка была, по-русски она не говорила, но очень любила русских художников, которые в Париже живут и работают. Написала диссертацию на эту тему и вообще всячески пыталась всем помочь. Она вдруг узнала, что у меня нет русского паспорта, и сказала: «Хотите, чтобы вам его вернули?». Я говорю: «Ну что значит “хочу”? Если мне дадут, я не откажусь, но ничего делать для этого не собираюсь. Ну, то есть не настолько хочу, чтобы что-то предпринимать». Она спросила, может ли она действовать от моего имени. Я ответил: «Пожалуйста, ради Б-га».

— И что она сделала?

—Она написала письмо ни много ни мало президенту Франции Жаку Шираку. Я, конечно, очень удивился. Причем тут Ширак? Он меня не лишал гражданства. Но она сказала, что я ничего не понимаю: «Если бы можно было Б-гу написать, я бы ему написала, потому что, чтобы решить вопрос, нужно обращаться к тем, кто на самом верху». Ширак вряд ли это письмо получил, но в канцелярию оно все-таки пришло, и оттуда его отправили в консульство российское, куда же еще. Авдеев (Александр Авдеев, посол России во Франции в 2002-2008 годах —Прим. ред.) таким образом и узнал. Он приехал, ни на какие колени не становился, конечно, но официально извинился за Советский Союз. У меня даже картина есть с этим паспортом, там написано: «Выдал чрезвычайный посол России Авдеев». Авдеев посмотрел и сказал: «Не выдал, а вручил!» Но я перерисовывать не стал.

— В Москве вы часто бываете? Какими вам видятся люди, живущие в сегодняшней России? Сильно мы отличаемся от тех, советских людей?

—Люди как люди, не меняются, по крайней мере, для меня. Такие же, как в Париже, никакой я не вижу разницы. А в Россию я приезжаю редко, я вообще малоподвижный человек, не часто куда-то езжу. К тому же тут у меня никого нет, кроме друзей. Ну, вот приеду я в Москву, жить мне есть где, ну а что я дальше там буду делать? Честно говоря, не представляю. Москва для меня осталась той Москвой, в которой я родился, вырос и из которой я уехал. Новая Москва, может, и красивее, но мы теперь чужие, какой-то другой город стал. В Париже я 36 лет уже живу, там у меня все налажено: я встаю, работаю, все у меня под руками, все понятно. Париж —очень удобный город для житья, никто меня не дергает, и работается спокойно.