Эли Люксембург — человек удивительной судьбы, писатель и… боксер. Еврей, родившийся в Бессарабии, ставший чемпионом по боксу в Узбекистане и знаменитым писателем в Израиле. Являясь толкователем древних еврейских текстов, сам он пишет на русском, языке своего детства. Такие вот парадоксы судьбы… 

— Эли, я всех своих визави спрашиваю вот о чем. Несмотря на то что все мы были советскими людьми, не возникало ли у вас еще до отъезда в Израиль и увлечения своими корнями, такого, как бы сказать, «ветхозаветного наваждения»?

— Впервые я открыл для себя Библию зимой 1964 года. Дело было так: в лютую питерскую стужу я сидел в квартире своих друзей, Славика [Паперно] и Долорес (дочери Давида Яковлевича Дара — Прим. ред.), на окраине Васильевского острова. А Давид Дар был знаменит тем, что вел в Питере «альтернативное» литобъединение и в то же время был мужем писательницы Веры Пановой. Между прочим, из этого объединения вышли Мамлеев, Горбовский, Соснора, Кушнер, Довлатов, Бобышев — все сплошь классики, писатели и поэты, «альтернативные» таким, как Панова… Помню, как Давид Яковлевич, несмотря на жену, лауреата Сталинской премии, устраивал личные дела Оси Бродского, попавшего в судебный конфликт. Вера Панова и Дар жили на Марсовом поле; и по сей день на стене их дома висит мраморная доска: «Здесь жили…»

— А как вы с Даром познакомились? И как вам вообще удалось в советские времена так просто поселиться в Питере? Вы ведь жили в Узбекистане.

— Из Ташкента я к тому времени уехал по личным обстоятельствам. Вернее, удрал. Перед тем как переехать в Питер, я уже обитал в Кишиневе, был мастером спорта по боксу, чемпионом, работал тренером на республиканском стадионе «Динамо». А в перерывах стучал на машинке свои рассказы. Рассказы типа бабелевских, еврейские по духу, либо откровенно антисоветские, за что за мной охотился КГБ: обыски, слежка, допросы, провокации… Хотя писал я, собственно, правду: что видел, то и писал. И вот как-то раз мне на глаза попалась книжка «Богиня Дуня» — коротенькие рассказы Дара. Ну, я взял и написал ему письмо, мол, рассказы мне ваши понравились, и вообще, я и сам начинающий писатель… Причем писал, не знал ничего про этого человека!

— Что в те времена было небезопасно…

— Ну разумеется! И тем не менее мне повезло: он вначале попросил прислать ему свои рассказы, что я и сделал, хотя опыта у меня никакого не было, если не считать общения с молодыми ребятами из ташкентского литобъединения. А потом Давид Яковлевич и сам заявился в Кишинев, собственной персоной! С единственной целью — увезти меня в Питер, познакомить с будущими литературными гигантами.

— Потрясающе!

— Ну да, и такое бывает… Так я покинул Кишинев. И поселился у дочери Дара.

— И там же в первый раз прочитали Библию. Так как это случилось?

— Рассказываю. Чуть ли не в первую ночь в Питере, страдая бессонницей, я подошел к книжным полкам и сразу же вытащил толстенную, жутко истрепанную Библию с ятями, изданную лет сто назад Синодом. Открыл ее — и пропал, утонул. Вся остальная литература надолго перестала для меня существовать. Я и понятия не имел, что Библия, которую я видел раньше только на иврите, существует еще и в кириллице и что ее можно читать! Поскольку у четы Паперно я жил долго, Славик обратил внимание, что я читаю исключительно Библию, даже держу ее под подушкой. Прямо как один знаменитый писатель, который раз в пять лет перечитывал Святое Писание и ничего другого не читал…

— И? Я все жду про наваждение…

— Да, «наваждение» было такое, как будто я входил в давно знакомый мне мир. Прамир, матрица, понимаете? Приехав в Израиль, я сразу надел кипу, стал ходить в синагогу молиться. Учился я и в разных иешивах. И так поднаторел, что, когда уже учителя-раввины не могли отвечать на мои вопросы, записался в каббалистическую ортодоксальную иешиву в Старом городе [Иерусалима]. Я проучился в ней 26 лет! И это были самые счастливые годы, ибо нет ничего более притягательного, чем открывать в себе хорошо забытое старое.

— Вы потом встречались с Даром?

— Да. Он приехал в Израиль в 1978-м, поселился в Иерусалиме. Приехал один. Я всеми силами о нем заботился, как о духовном отце, учителе и наставнике. Его выгнали с Марсова поля сыновья Пановой от предыдущих двух браков, когда она скончалась… А Долорес и Славик уже к тому времени переехали в Италию.

Дар умер спустя три года. Хроническая астма его таки задушила; он ведь трубку изо рта не выпускал, все курил и курил. Умер он буквально у меня на руках… Похоронен на кладбище «Гиват Шауль». И знаете что? За 35 лет никто не обратился ко мне с вопросом, где могила этого великого человека.

— А люди же беспамятные…

— Да, к сожалению.

— Эли, а задавались ли вы вопросом, почему так быстро исчезают народы, лишившиеся своей земли, государства? Всего два или три поколения на чужбине — и все, нет языка, культуры, традиций.

— Да! Где они все сегодня: Арам, Мидьян, Пелешет, Амалек, Моав, Византия, великая Римская империя?! Люди ассимилируются с той средой, куда попадают, растворяются в ней. И только евреи живы, будто бы и не было двух тысяч лет изгнания. А это ведь без малого 80 поколений! Сбылись пророчества Торы, с точностью до последней буквы: возродился древний Израиль, возвращается на свою землю еврейский народ, готовый и далее исполнять свое предназначение — договор с Всевышним, заключенный еще Моисеем при выходе из Египта…

Недаром есть такая байка. Один из королей Франции пригласил к себе во дворец архиепископа парижского, попросив убедить его, короля, в существовании Б-га.

— Святой отец, — сказал король. — Времени у нас мало, попробуйте убедить меня парочкой фраз. Вы ведь сумеете, не так ли?
— Более того, — ответил архиепископ, — одним только словом, ваше величество.
— Какое же это слово, святой отец?
— Евреи.

— Забавно. Но как, однако, судьба играет нами! Вот вы родились в Бессарабии, которая тогда была частью Румынии, жили в Узбекистане, теперь в Израиле, а пишете все равно по-русски. Дает ли такое кочевничество дополнительный объем, универсальность понимания мира? Родись вы в Израиле, не были бы вы более ограничены как писатель и мыслитель?

— Израиль, разумеется, маленькая страна, пересечь ее из конца в конец можно за пару часов. Но в духовном смысле это империя, особенно Иерусалим. Когда я покидаю его даже на три дня, да хоть на три часа, в груди моей образуется дыра. Сквозное отверстие пустоты, будто вынули что-то.

Моя биография кочевника — типично еврейское явление. Мы народ скитальцев. В этом, я думаю, метафизический смысл изречения «Никто не дорос учить нас, как надо и что не надо…» Ибо за две тысячи лет мы обогнули «шарик» несколько раз, накопив немыслимый опыт. Чуть ли не каждый еврей — это свой мир, своя галактика. Здесь нет никакой спеси, поверьте. Это не спесь, а часть Б-жественной милости, награда за пережитые страдания… Вы знаете, со мной случались странные вещи, когда вдруг во мне пробивалась память веков. Как-то раз в Малаге я вышел из машины, почему-то страшно взволновавшись. Напротив на вершине холма, поросшего сухой травой, стоял конь. Одинокий конь, мотавший хвостом… И тут меня прошибло: я ведь здесь уже был пятьсот лет назад! Нас выгнали тогда из Испании. Все вспомнил, все узнал, как будто я это уже видел!

И хотя я понимаю Кафку и Пруста, «гениев места», никуда не выезжавших, мне самому нужно ощущение больших пространств. Кстати, пространственную перспективу мне дала жизнь и в России, и в Узбекистане, и в Румынии… То же самое говорили Мандельштам и Бродский: в империи им было вольготно.

— Писатели-евреи, пишущие на еврейские темы на русском языке, — что это за явление, по-вашему? Определяет ли язык сознание? Не богаче ли, не аутентичнее ли иврит или идиш для создания такой мистической глубины, как, скажем, у Башевиса Зингера? В какой мере язык, как прасмысл, влияет на аутентичность прозы? Ведь Башевис в иных переводах и по-русски звучит великолепно.

— Лет через восемь-девять после эмиграции мне показалось, что я уже достаточно овладел ивритом, чтобы начать на этом языке писать. Иначе, думал я, зачем я сюда приехал, если дети мои и внуки не смогут меня прочесть? Я мучился этим вопросом и решил проделать хешбон нефеш, «отчет души», это что-то вроде медитации. Ну вот, сказал я себе, ты станешь писать на иврите. Так, хорошо. Но чувствуешь ли ты его, как русский, на котором сейчас пишешь? Это счастье языковой стихии — тончайших нюансов и подтекстов, намеков и полунамеков? Счастье, когда слово, перекатываясь у тебя под языком, дает тебе ощущение всесилия, открытия, радости? Ты, обращался я к себе, мистически настроенный человек, сможешь ли ты выразить себя на иврите, реализовать сюжеты, которые питаются из глубочайших глубин души? И я понял тогда: нет, ничего не получится, ибо для этого надо родиться и вырасти в лоне этого языка. И я решил, что буду по-прежнему русскоязычным.

В Израиле существует несколько союзов писателей, пишущих на других языках: арабском, английском, испанском и так далее. И это естественно, ведь мы, израильтяне, — «евреи разных национальностей». В одном лишь нашем союзе пишущих по-русски несколько сотен. Что же касается писания в принципе, то я не могу не писать. Моя проза — мое лечение, моя терапия, избавление от гнойников. На языке Каббалы — тикун. То, ради чего я послан сюда.

— В ранних повестях Рубиной чувствуется, что, живя в Узбекистане, она ощущала свою «отдельность». А у вас было что-то подобное? Угнетало ли вас это или, наоборот, ставило как бы выше других?

— Было. И как бы я ни стремился от этой своей отдельности, особенности удрать, забыть о ней, чтобы и окружающие забыли, — ничего не получалось.

В Ташкенте мы жили в районе Алайского базара. В классе было всего два еврея: я и Срулик Баренбойм, сын тети Цили, школьной буфетчицы. Чернявый, как цыган, запуганный мальчик. Каждую большую перемену наши придурки-одноклассники запирали дверь аудитории и начинали нас со Сруликом, «вонючих жидков», жестоко метелить — все, кому не лень. Регулярно, изо дня в день, ногами, кулаками, портфелями. Били и во дворе школы, и на улице, гнусно обзываясь. Только за то, что ты еврей. Мне не повезло, я не жил, как Дина Рубина, на «солнечной стороне улицы»: чуть ли не в каждой семье в нашем районе сидели по тюрьмам и лагерям отцы или старшие братья моих сверстников. Народ был исключительно уголовный. И тогда я пошел на бокс. И вот тут-то моя «отдельность» сразу перестала быть таковой. Меня перестали обзывать, колотить. Весь мой вид, очевидно, излучал флюиды: попробуй тронь! Но чуть ли не каждый день приходилось вступаться за соплеменников. По сей день в Ташкенте ходят об этом легенды.

«Отдельность» моя проявилась и в том, что я не был обласкан советской властью. Мои рассказы и повести никогда не печатались в популярных журналах, книги мои никогда в СССР не выходили. В 23 года я написал свой первый рассказ «Тунеядец». Послал его в Москву, в Литинститут. Приемная комиссия тут же переправила его по адресу, на Большую Лубянку. А ведь интуиция мне нашептывала, что так приблизительно оно и будет. Но я почему-то не боялся: тот же таинственный голос, что ведет меня по жизни, говорил, что такой опыт мне не нужен, ведь я уже когда-то, «в другой жизни», в своем «прасуществовании», там уже был. Это, наверно, были голоса ангелов или же самого Б-га… Хотя до самого моего отъезда в Израиль за мной следило тигриное око КГБ. Люди из комитета прекрасно знали, что я увезу с собой свои рассказы и повести. Поэтому на таможне в Шереметьево нам устроили неслыханный «шмон». Меня и жену развели по двум кабинетам, велели раздеться донага, прощупали нас, промяли. И не нашли ничего. Затем принялись за чемоданы. Прокалывали специальным шилом даже тюбики с кремом! И тоже ничего не нашли. Я же оставался невозмутим: мои тексты уже с месяц как находились в Израиле: друзья-хабадники отправили из Ташкента деревянный ящик со свитками Торы, священными книгами, старинными рукописями. Были в этом ящике и мои повести и рассказы. И еще на фотопленках, вшитых в подошву новеньких спортивных кед в картонной коробке. На таможне пришлось дать огромную взятку… А уже год спустя в Израиле вышла моя первая книжка «Третий Храм». Чуть позже ее перевели на иврит и английский.

— Израиль как «форпост европейских ценностей» на Ближнем Востоке вечно под угрозой. Но рухнет Израиль — и, возможно, рухнет половина мира, захваченная варварами. Что вы об этом думаете?

— В Торе имеется предсказание об Ишмаэле и его потомках в арабских странах, наших двоюродных братьях-семитах, ведущих свое происхождение от праотца Авраама. Только матери у нас были разные: мать Ишмаэля звали Агарь, а мать Ицхака — Сара. В тринадцать лет Ишмаэль совершил Б-гоугодный поступок, за что Всевышний благословил его, пообещав потомкам его огромные богатства и, самое главное, владение Святой Землей. Правда, временно, в отсутствие жизни на ней сынов Израиля. Придет день, когда земля и богатство у них будут отняты и жить они снова станут за счет грабежа и разбоя. Как сказано в Торе об Ишмаэле: «Твоя рука будет на всех, и руки каждого — на тебе!»

Так вот, мы живем в эпоху, когда все эти пророчества сбываются с точностью до последней буквы. На наших глазах арабские страны рушатся одна за другой. Мало-помалу от них отходит богатство, полученное от Б-га просто так, задарма — в виде нефти. Дело в том, что интеллектуальный успех — в генетическом умении абстрактно мыслить. И вообще, если заглянуть в завтрашний день, будущее человечества все больше будет зависеть от компьютерных разработок, электроники, кибернетики, научных технологий на грани материального и духовного. А иудаизм совершенно блестяще к этому подготовлен. Иначе не объяснить расцвет еврейского государства за столь короткий срок его существования. Это только кажется, что Израиль вот-вот рухнет под угрозой исламского терроризма. Да, по всей Европе идет процесс исламизации свободного мира. Да, варвары начинают открыто гнать отовсюду евреев, не брезгуя погромами и резней. Это мы видим на примере Англии, Франции, Германии… Но не забудьте, что еще должно свершиться самое важное из предсказаний древности: «И соберу Я вас со всех концов земли — из всех стран и народов, куда Я заброшу вас за ваши грехи, и возвращу снова в страну, текущую медом и молоком…»