Рои Хен, израильский писатель и драматург, творящий в театре «Гешер» в Тель-Авиве, прекрасно знает русский язык и русскую литературу. Это он переводил на иврит Пушкина, Достоевского и Бунина. В эксклюзивном интервью Jewish.ruРои Хен рассказал, почему легко быть писателем в России, как взрослые люди издеваются над собой и что нужно сделать Израилю, чтобы стать раем на земле.

– Рои, я знаю, что вы, не имея русских корней, блестяще выучили язык, и это для коренных израильтян – редкость. Что вас подтолкнуло к русской культуре?
– Первый толчок – это, конечно, русская литература, которую я читал в юности в переводе на иврит. Мои родители действительно не имели никакого отношения к России и литературе: папа – ювелир, мама работает в гостинице. Со стороны отца семья приехала из Испании, со стороны мамы – из Марокко, а родились они здесь. Нет, сначала это был просто интерес к чужой жизни, к чужой биографии. К чужой истории.

– Помню, вы как-то смешно с Пушкиным познакомились?
– А, да, так звали собаку моего дяди. Потом было забавно узнать, что есть такой поэт. И даже перевести многое на иврит. В общем, сначала – общение с литературой. Потом я искал живого общения. И нашел – в книжных магазинах, на улицах Тель-Авива, среди бомжей и олигархов... Я ведь учил не китайский, а язык, на котором тогда уже говорили вокруг меня. Вообще, задачи выучить русский не было, поэтому до сих пор делаю ошибки в падежах. Просто хотел читать и говорить.
Мне было 17 лет, моя юность проходила в книжных магазинах, на каких-то русских писательских вечерах, где я не понимал ничего, но сидел и слушал. Попадал в дома, где говорили по-русски. А потом уже случились поездки в Россию – первый раз я приехал туда в 1999 году. Был в Москве, Одессе и Киеве, позже – в Петербурге.

– И что вы почувствовали в России?
– Это было очень сильно похоже на то, что я читал. Литература – тогда я в основном читал классику – оказалась не романтизацией жизни, а ее зеркалом. Мне даже показалось, что очень легко быть писателем в России, надо просто смотреть на улицу – там уже все происходит. Конечно, я вырос на классической литературе и до сих пор недостаточно знаком с современной, хоть и читал Пелевина, Толстую, Улицкую, Рубину.

– Вы многое переводите с русского на иврит. Легко ли вам понимать поэзию на русском?
– Читать мне вообще становится все сложнее – я все время думаю, как это перевести или инсценировать. Последний мой перевод – «Маленькие трагедии» Пушкина – выйдет в этом году. Я очень долго работал над ним.

– Но там довольно сложный язык для вас, мне кажется…
– «Нет правды на земле, но правды нет и выше…» В этом нет ничего сложного. Все вполне доступно, хотя, когда мне говорили, что любой ребенок запросто может читать Пушкина – нет, конечно, это преувеличение. Мне интересны его мистификации – он брал сюжеты разных стран, стилизовал их…

– Никогда не выезжая при этом из России…
– Вот этим он и «выехал» из России. Конечно. И в его творчестве есть и любимый мною театр, и поэзия.

– Как вы считаете, в Израиле происходит взаимообогащение культур или страна просто поглощает иные культурные традиции?
– Обогащение, конечно, происходит. Даже во времена, когда в Израиле иврит был вынужден задавить идиш и ладино для того, чтобы развиваться, – даже тогда их влияние на культуру было велико, а сейчас чувствуется больше, чем когда-либо. Да, был период, когда евреи чувствовали себя неуверенно в своей стране, и происходило нечто ужасное: шел, например, вечер стихов на идиш – приходили воинственные израильтяне, отключали электричество. Рождение иврита как современного языка можно назвать революцией, и как в любой революции, были жертвы и победитель. Но сегодня все изменилось, и мое поколение с огромным уважением относится к предкам, с гораздо большим уважением, чем тогда.
Русский язык – это другое. Спустя какое-то время на нем разговаривать здесь не будут. Но в этом нет никакой трагедии. Я не говорил по-русски и вот – говорю. Для этого не надо быть русским, нужен просто интерес. Люди учат языки, если у них есть к этому интерес и склонность. А вот русская литература останется навсегда.

– А что вас привело в театр «Гешер», который начинался именно как русский театр с русскоязычными актерами и режиссером?
– Я учился в театральных школах, когда был маленький. И думал, что никогда не буду этим заниматься, потому что это ведь так скучно, когда взрослые люди издеваются над собой. А спустя какое-то время я понял, что нет ничего более замечательного, чем когда взрослые люди «издеваются над собой», становятся детьми. В «Гешер» я попал сначала как преподаватель иврита для русскоговорящих актеров, а потом стал потихонечку писать.

– Театр в Израиль пришел из России. Ведь в еврейской традиции его не было?
– Единственное, что было, это «пуримшпиль» – короткие пьесы, написанные для праздника Пурим. Их еще называют еврейским театральным наследием, и есть примеры этих пьес XVIIIвека, например, в Италии, Испании, России. Но первым театром действительно стал «Габима», выросший из студии Вахтангова и в 1927 году переехавший в Палестину. Так родился израильский театр.

– Сейчас и в «Габиме», и в «Гешере» играют только на иврите. Судьба «Гешера», на ваш взгляд, забыть о русском театре?
– Что такое русский театр? Создает ли режиссер Евгений Арье русский театр? Я не думаю. Из всех театров мира театр Арье для меня – в первой пятерке. Конечно, этот человек во многом сформировал мою жизнь, я ведь работаю с ним девять лет, и его театр для меня – теплица. Например, я написал пьесу «Я – Дон Кихот» за два месяца, он репетировал три месяца, и спектакль вышел. Сейчас идет новый спектакль – «Книга Царя Давида» по роману Стефана Гейма – очень важный материал для Израиля. Историк, работающий по заказу царя Соломона, выясняет, что Давид не был тем ангелочком, каким его представляют. Живой человек, наполовину преступник, наполовину талантливый музыкант, правитель и тиран. Помните у Пушкина: «Полу-мудрец, полу-невежда…» С одной стороны, это еврейская сказка, а с другой стороны – суперсовременный материал про художника и власть, про свободу слова, про наши мифы, про то, насколько честно мы рассказываем о своей истории.

– А то, что происходит в России, влияет на вас, на театр, на выбор материала?
– Да, мы много говорим о России. Это страна, которая нам близка. Но режиссер разговаривает не на русском или иврите, он говорит на языке театра. Он живет в своем мире. В чем-то такой гениальный «аутист»… Не подключен к времени.

– Сейчас в театре смешанная труппа – артисты из России и коренные израильтяне. Есть ли разница между ними?
– Знаете, очень легко тут впасть в некую карикатурность… Я, честно говоря, не вижу особой разницы. Все зависит от человека. Есть израильтяне, у которых «более русские мозги», хотя что это такое? Я выучил разные языки, и как только ты понимаешь, о чем люди говорят, сразу исчезает банальное восприятие людей как немцев, или французов, или русских: один напоминает тебе твоего соседа, а вот та женщина – маму. Французский язык не обязательно сексуален, он может быть дебильным, жестким, может быть разным. То же самое русский. Слышишь нюансы. В чем-то тебе становится сложнее жить, ты не воспринимаешь народ единым.

– Но язык отражает психологию народа?
– Скорее я могу точно сказать, что язык влияет на психологию. Когда мы говорим на другом языке, мы меняемся. У нас меняется голос, интонации, даже содержание меняется, вот что интересно. На иврите я бы с вами, наверное, говорил немного по-другому. Не хуже-лучше, а по-другому.

– Тель-Авив – это ведь не совсем Израиль. Что его отличает?
– Я родился в Тель-Авиве. Мне не просто в нем комфортно, я выбрал эту жизнь здесь. Да, я бывал в разных странах, получал приглашения на работу, могу общаться с людьми во Франции, России, в любой англоговорящей стране, в Италии… И даже хотел работать во Флоренции, думал об этом. Влюбился в Италию, как когда-то влюблялся в Питер, в Москву. Но мне трудно жить в другом городе. Так получилось, что в Тель-Авиве есть все. Люди очень разные, и в этом огромный кайф. Когда-то это называли «плавильным котлом», сегодня это скорее «салат». Все живут вместе, но не смешиваются, существуют рядом. Во всяком случае, в моем мире это так. Ночная жизнь Тель-Авива меня не интересует, но театры, книжные магазины на всех языках – это мое. Либеральный, открытый, принимающий город. Мне нравится, что к нам в театр ходят все – левые, правые, люди всех общин.

– А нет страха – все же политические вопросы здесь не решаются десятилетиями?
– Да, есть огромный страх, и он очень влияет на психику. Наши внутренние и внешние войны мешают превратить это место в рай. Все остальное мы бы сделали. Я не участвую в этой внутренней войне, но не могу не видеть войны религиозных и нерелигиозных, или тех, кто приехал с Востока и Запада. И еще существуют целые группы людей, у которых нет подобающего места в Израиле – эфиопы, например. И есть еще арабы христианские, арабы мусульманские, друзы. Русские завоевали свое место в Израиле, их очень уважают. Как любые иммигранты во все времена, они прошли огонь и воду, но они прошли.

– Но ваш сын пойдет в армию?
– Да, я боюсь этого смертельно. Но что мы можем сделать? Как люди театра, мы можем об этом только говорить. И учить детей воспринимать всех – в том числе тех, кто не воспринимает тебя. И быть открытым к людям. И может быть, один маленький секрет открою: когда ты говоришь с людьми на их языке, они меняются очень сильно. И ты их больше понимаешь. Это все, что нам остается делать – говорить на чужом языке, пытаться найти общий.

– Сейчас в Израиле поднимается новая волна репатриантов из Франции, России и Украины. Хорошо это для страны?
– Я бы хотел, чтобы вообще все приехали, если честно. Мне будет приятно, а им – не знаю. Это же такая авантюра для них. Те мои друзья-репатрианты, которые открылись Израилю – получили все, что хотели. А те, кто не открылись – живут в своем гетто. Иногда им хорошо там, иногда плохо. Можно всю жизнь тосковать по России, а можно съездить туда и вернуться домой.