«Ксенофобия есть в каждом»

Павел Бардин прославился фильмом «Россия 88», а сейчас выпустил сериал «Салам Масква», где вновь поднял тему ксенофобии. Несмотря на то, что сопродюсером был Константин Эрнст, сериал не пошёл в эфир. В интервью Jewish.ru Павел Бардин рассказал, зачем он снимает провокационное кино, откуда берётся ксенофобия и что помогает человеку принять «чужого», для начала – в себе.

Глядя на главного героя «Салам Масква», даже где-то понимаешь позицию «Первого канала», который отказывается выпускать сериал в эфир...
– Я надеюсь, канал не отказывается, а осторожничает.

Хорошо, осторожничает. Тем не менее этот ваш Ребров у либерально настроенного зрителя может вызвать припадок ярости – таким плоским и тупым он выглядит.
– Он не совсем тупой...

Он агрессивный дебил!
– Вот видите, он вас спровоцировал – отлично! Осталось понять, что ксенофобия есть в каждом. Когда в 2009 году вышел мой фильм «Россия 88», я слышал такие мнения: «Зачем вы снимаете об этих людях кино?! Их надо вывести на стадион и расстрелять!» А чем эта позиция отличается от того, что предлагают сделать ксенофобы с предметом своих страхов? Чем это отличается от Холокоста? Ничем. Поэтому нельзя уподобляться, нельзя использовать те же методы. А чтобы не использовать, надо в них тоже увидеть человеческое. У Реброва есть эволюция, есть своя травма, которая повлекла эту ксенофобию. Он не во всех своих проявлениях симпатичен, но у него есть своя правда. Я за него играю по-честному, хотя я над ним, конечно, смеюсь. Но я смеюсь и над его напарником.

У вас ещё есть полковник условно русский, по фамилии Червоненко. Он такой хороший, что ему не очень веришь.
– Я считаю, там нет хороших людей. Я думаю, что смысл современной драматургии, вообще настоящей драмы в том, что однозначности – нет. Есть герои, которым мы симпатизируем, но они должны совершать определенные поступки, а не быть носителями положительного образа. При этом они должны быть узнаваемы, поэтому не могут быть идеальными. И поступки могут быть для них мучительными. Плохие люди способны на добрые дела по велению сердца, а могут совершать их из циничных соображений, по привычке. И тогда мы им тоже сочувствуем, потому что они, как Воланд: не хотят, но творят добро. У меня таких друзей как будто нет, а если присмотреться – они обнаружатся. Может быть, где-то я и сам такой Червоненко. У него правильные мысли, но такие ли правильные методы? Действительно ли он идеальный или просто старается и у него ничего не выходит?

Правильно ли я понимаю, что «Первый канал» заказал вам сериал?
– Мне показали пилот. Это был проект студии Дениса Евстигнеева и Эрнста. Поэтому тут сложно определить, кто кому в каком качестве что заказал. Я, скажем так, механик. Увидел сценарий пилота, предложил, как сделать менее стандартную историю. Мы нашли взаимопонимание по всем пунктам, и получилось то, что получилось.

Сериал попал на фестиваль, его показывали на Урале. Будете поддерживать эту практику?
– Не от меня зависит. В Омске показали три серии: первую, десятую, одиннадцатую – фестиваль попросил, и я приехал представить фильм. Вместе с другим главным автором, Марией Сапрыкиной, и оператором (Сергей Дандурян. – Прим. ред.) получил приз. А так – все права принадлежат каналу, я не распоряжаюсь судьбой кино. Еще в день интернет-премьеры был показ в рамках Московского урбанистического форума, в небольшом зале, такая мини-премьера получилась. К сожалению, качество исходного материала не позволяет сделать кинопроекцию на полноценный большой экран. Но задача перед группой ставилась такая, как будто мы снимаем настоящее кино.

Картинка в фильме – жизнь как на духу: пыльные интерьеры, похмельные герои, почти святые персонажи, которые на поверку оказываются не такими уж и безупречными. Камера дрожит.
– Я это называю «дышит». Если она дрожит, значит, плеер в интернете не справляется с потоком: низкий битрейт, и тогда изображение начинает дергаться. У нас всё плавненько. Эксперимент был не столько в том, что это ручная камера, сколько в том, что мы снимали однокадровые сцены – когда сцена снимается от и до, а не частями. У нас есть сцены по семь минут, а самая длинная – 12.

Расскажите, а как вы вообще начали снимать фильмы? Вы же учились на журфаке – почему ушли?
– Плохо учился. До определенного времени. А в кино ушёл, потому что мне интереснее фантазировать, чем работать с фактами, – я люблю «творчески» их интерпретировать. Здесь можно быть страстным, при этом тоже объективным. Нужно по-честному играть за условно хорошего героя, который на самом деле не должен быть хорошим абсолютно, и за условно плохого, который не должен быть абсолютно плохим. И когда ты за них играешь по-честному, они получаются живыми, не одномерными, не бинарными. В этом появляется своя правда, но это игра, такая увлекательно заданная вещь. Журналистика же призвана стремиться к объективности, взвешенности, отображать все стороны конфликта. Если это не публицистика, она требует отстранения. Мне это некомфортно: увлеченность теряется. Ну и потом, хорошо заниматься журналистикой, когда есть культура журналистики и консенсус в обществе по поводу того, что да, действительно, должны быть представлены разные точки зрения. А заниматься пропагандой не хочется.

Известность к вам пришла после фильма «Россия 88», в котором, как и в «Салам Масква», поднимается тема ксенофобии. Что в ней вас задевает?
– Меня как еврея не может не задевать ксенофобия. Это не основная мотивация, но она, безусловно, есть. Я имел возможность почувствовать себя «не таким» при наличии вокруг всяких «не таких» людей, большая часть из которых мне была интересна. Вообще, большая часть людей, которых я в жизни встречал, если копнуть поглубже, оказывались «не такими». Даже те, которые «-фобы», всегда оказывались немного «ксено-». Поэтому мне кажется, что тема живая.

В каких ситуациях вы чувствовали себя «не таким»?
– Я был другом-евреем, ко мне было классически снисходительное отношение. Мы не были близкими друзьями, это не было страстной и сложной дружбой с антисемитом, нет. Но такое общение было, безусловно. Ну, и еще по мелочи – дурацкие обзывательства. Первый раз, когда я с этим столкнулся, было смешно: меня обзывал мальчик, у которого была такая еврейская бабушка, что никому и не снилось. Но, видимо, на всякий случай он от нее дистанцировался перед одноклассниками. Часто так бывает – лютыми ксенофобами становятся те, у кого есть четвертушка, восьмушка крови или неудачный сексуальный опыт, детская травма. И они начинают ненавидеть в себе эту слабость, другую сторону своего то ли доктора Джекила, то ли мистера Хайда, и возлагают на него причины всех своих неудач и потерь. «Чужой» не внутри них живет полюбовно, а куда-то вытеснен.

Посмотрев «Россию 88», я стала вспоминать другие фильмы, поднимающие тему современного фашизма либо агрессии по национальному признаку, – драму «Скины» и «Американскую историю Икс»…
– Это плакат. «Скины» – слишком чистая драма. Режиссер устранился даже от внутренней оценки происходящего в фильме. Околофинальные кадры, когда японцы фотографируют кровавую сцену на пляже, говорят нам о том, что «эти узкоглазые – все-таки бездушные твари, а наши арийские ребята – нормальные человеческие существа». Такой финал у меня вызывает много вопросов. В «Американской истории Икс» мне очень понравился Нортон, в первой части он такой агитпроповский, а-ля герой Лени Рифеншталь. «Скинов» я видел давно, «Американскую историю Икс» – уже ближе к «России 88». Когда пришла идея «России 88», я эти фильмы пересмотрел, чтобы понять, как не надо. Не хотелось делать плакатную или безоценочную драму. Для меня позиция автора пусть подспудно, но должна быть ясна: ненависть приводит к ненависти. Не потому что два парня девушку не поделили, а потому что изначально они заточены на агрессию. Не получился бы чистый плакат ещё и потому, что в фильме много комедийных моментов, где герои выглядят действительно придурками. Но такими же придурками выглядит большинство людей в реальной жизни.

Тем не менее «Россия 88» многим показалась больше плакатом, чем драмой.
– При этом сами носители субкультуры сказали, что они вышли смешными клоунами, им это плакатной драмой не показалось. Возможно, зрителям, которые не погружены в субкультуру, это представляется более бесчеловечным и мерзким, чем есть на самом деле. Многие из героев пассионарны, у них есть харизма и драйв – без этого нельзя было обойтись. А то, что в голове каша и этот драйв имеет оттенок идиотства, – должно было пафос снизить и сделать его комичным. Если совсем убрать пафос, надо было бы делать комедию, и эта история не сработала бы, потому что герой должен быть героем. И за ним надо следить до финала. Ненависть, которая порождает ненависть и убивает сама себя, надо со стартовой точки рассказывать. У Дунского и Фрида есть рассказ «Лучшие из них», где они нарисовали образ романтического героя, которого как бы и нет. Штык (главный герой фильма «Россия 88». – Прим. ред.) в этом смысле тоже лучший из них. У него есть идеи, он ксенофобию переложил в какую-то образную историю, сам себе её объяснил, нацелился, ведет за собой других. Не продается, что важно, в отличие от многих прототипов, которые рано или поздно купились. Мне не хотелось уводить повествование в политику, поэтому драма развивается на любовном фронте. И, по-моему, так правильнее, потому что глобальная ксенофобия упирается именно в это: рядом есть тот, кого можно или нужно ненавидеть, а ненавидеть по каким-то причинам ты не должен или не хочешь.

Понятия «терпимость» и «толерантность» выглядят несостоятельными в глазах многих.
– «Толерантность» – длинно и непонятно, «терпимость» для русского уха звучит как «терпила», а у нас к этому хорошо не относятся. Давайте скажем «сопереживание». Кино не может учить ни терпимости, ни толерантности, но оно способно настроить зрителя на сопереживание, и в этом качестве преподать урок первого и второго.