У него всегда при себе бивень мамонта и все, чтобы устроить взрыв. Глава лаборатории биологии Политехнического музея, педагог и популяризатор науки Илья Колмановский рассказал Jewish.ru, в чем были изъяны советской школы, насколько опасно мракобесие и почему миру нужно гораздо больше людей.

Вы преподавали в школе, работали в издательстве, вели подкаст «Карманный ученый» и устраивали театрализованные экскурсии, а теперь читаете лекции, пишете научно-популярные статьи и руководите Лабораторией биологии в Политехническом музее… Какое образование надо получить, чтобы вести такую разноплановую деятельность?
– В 9-м классе меня выгнали из одной школы, я оказался в 57-й, тут в моей жизни и возникли несколько невероятных учителей, которые на меня сильно повлияли. Я не знал, куда буду поступать, но знал, что наверняка придется писать сочинение и сдавать математику, так что стал брать уроки у двух замечательных репетиторов по этим предметам. Меня в то время интересовала в основном история культуры и само возникновение культуры, и я выбрал биологию. Я хотел получить естественно-научное образование и заниматься историей культуры с этих позиций. Думал, что стану учёным, но получилось немножко по-другому.

А какая работа была первая?
– Преподавание. Мне всегда очень нравилось преподавать. Впервые я этот опыт получил с Машей Рубинштейн, дочерью моего старшего друга Левы Рубинштейна (поэта Льва Рубинштейна. – Прим. редакции). Мне было восемь, ей – четыре, мне было жутко интересно ей объяснять, я ее учил складывать. И сам этот опыт был, на мой взгляд, совершенно метафизическим: меня тогда, в восемь лет, заворожила эта магия передачи идеи, способность «изъяснить себя».

В 1996 году, ещё учась на биофаке МГУ, вы с друзьями организовали Центр адаптации и обучения для беженцев, и в течение семи лет были содиректором этой школы. Почему вы решили, что это важно?
– Это была первая чеченская война, в Москве насчитывалось около ста тысяч беженцев со всей территории бывшего Советского Союза, и их детей не пускали в школы. Было ощущение, что нам необходимо прямое действие. Если их не берут в школы, то мы просто должны брать и учить их. Очевидно, что это в наших интересах. Мы довольно многое тогда сделали, потрясающе, что этот центр до сих пор активен, а дети там теперь из Африки и Сирии.

Почему «это в наших интересах»?
– Я бы предложил видеть в этом возможность. Я твёрдо верю, что чем больше людей на планете живёт, тем лучше будет наша жизнь. Благополучие и будущее цивилизации зависит от людей, которых в каждом поколении рождается очень немного. Как правило, они обладают комбинацией генов, которая даёт способность делать открытия, меняющие нашу жизнь. Роль этих гениев непропорциональна их количеству: один такой человек прокормит своим открытием сто тысяч, или миллион, или десять миллионов. Не важно, будет ли это поворот в социальной сфере, в науке, в технологиях или в философии. Важно, что мы тысячелетиями теряли половину потенциала из-за того, что женщины не имели доступа к образованию. Точно так же сейчас, не давая доступа к цивилизации большому количеству людей, мы ухудшаем свою жизнь. Ну, и кроме того, стоит соотнести это с альтернативой, когда, например, беженцы вообще не имеют доступа к образованию – это тянет за собой очевидный ворох социальных проблем. Просвещение смягчает сердца и улучшает нравы.

В чем главный вызов профессии учителя?
– Когда думаешь о смысле любой профессии, кажется, что самыми счастливыми людьми должны быть врачи. Но мы прекрасно знаем, что это не так, и среди них уровень счастья распределён ровно так, как и у других людей. А почему? Потому что часто с годами негативный опыт начинает перевешивать позитивный. Рутина затягивает, и исчезает ощущение, что ты спасаешь жизни, хотя ты продолжаешь их спасать. Счастье, ощущение смысла сохраняется, только если ты пытаешься понять что-то новое, по-другому применить старый опыт. Только если растешь сам, поднимаешься над текущей ситуацией.

В случае с преподаванием ещё проще почувствовать себя, как говорят англичане, «в ботинках» скучного человека – в состоянии тяжёлой, бесконечной, мучительной рутины. Я знаю многих таких учителей, и несчастнее людей нет. Вызов в том, чтобы каждую минуту поднимать планку. Необходимо бескомпромиссное отношение к интересности, к созданию приключения, неповторимого опыта у тех, с кем ты оказался в одной комнате, и у тебя самого. Если непрерывно выкручивать эту ручку на максимум, учитель – действительно счастливая профессия.

Но вы ушли из школы и руководите Лабораторией биологии в Политехническом музее. В школу больше не вернётесь?
– Иногда я мечтаю об этом и вернулся бы, если бы знал, как смогу оборудовать практическую часть. Сейчас в школах нет лабораторий, и я очень сочувствую учителям. Мне ужасно повезло, я работаю в музее науки.Я точно отдам ещё много лет жизни этой лаборатории, пока не увижу всё выполненным. Сейчас я вижу это здесь, на территории Культурного центра «ЗИЛ», а через два года все продолжится в историческом здании Политехнического музея. Огромный поток детей будет попадать в атмосферу уникального приключения. Такую атмосферу можно создать только в музее, она невозможна в школе.

Поток детей? А их родители? Вы часто сталкиваетесь с «дремучестью» взрослых людей?
– Я думаю, это изъян советского образования. Тогда сложилось недоверие к школе: там объясняли некий материал, который надо было ответить, но к реальности он не имел отношения. По опросам, которые я читал, треть населения нашей страны считает, что Солнце вращается вокруг Земли, а 15% не чистят зубы. Я сталкиваюсь с самыми разными формами этого недоверия и скепсиса.

У моего друга Маши Гессен в книге «Человек без лица» есть мысль, которой я дорожу: любому тоталитарному режиму нужна одна простая, но значимая «сверхценность», философская идея. И у нас ключевой стала идея цинизма: «весь мир прогнил», «а у них не лучше». У нас нет правосудия – да его нет нигде! Это гнилой цинизм, опасный и очень соблазнительный, потому что он оправдывает любую несостоятельность: что твоя жизнь не удалась, что ты не свободен, что проспал свой шанс. Ты не несёшь индивидуальной ответственности за то, чтобы состояться. А ведь есть притча, где реб Зося говорит: «На том свете меня не спросят, почему я не был пророком Моисеем. Меня спросят, почему я не был ребом Зосей!..» Но этой ответственности нет, потому что якобы весь мир прогнил, всё плохо, всюду коррупция, все воруют, и ничего невозможно в любом случае.

И это также касается науки: большинство людей не верит, что есть наука, которая исследует реальность. Нет идеи истины. Есть идея заговора фармацевтов, каких-то корпоративных учёных, которые давно всё придумали, но нам никогда не скажут. Главное, что выучило поколение советских школьников – всё не так, как кажется. Слова имеют другой смысл. И про науку я часто слышу: то, что объясняли в школе, это, скорее всего, какая-то ерунда и не имеет отношения к жизни.

А если вдруг, например на телевидении, решат прославлять российскую науку, будет о чем говорить?
– В России до сих пор жива наука. Есть люди, которые работают на мировом уровне, но их всё меньше и меньше. Они в невероятно тяжёлых условиях, ведь почти сломаны важные механизмы, без которых не может жить современная наука: механизмы честной диссертационной аттестации, слепой экспертизы при распределении денег.

Если бы моей задачей было не говорить ни слова о чудовищном количестве шарлатанства и фейка, об обмане и растрате государственных денег на позорные цели, а делать такой супероптимистический канал и рассказывать, чем живёт учёное сообщество, то это было бы фантастически сложно. Потому что у этого сообщества есть традиция закрытости, оно повёрнуто спиной к людям. Опыт российских учёных состоит в том, что публичность вредна, и в лучшем случае она не принесёт пользы. Это опыт шарашки, тоталитарного государства. Промолчишь –целее будешь. С другой стороны – у нас вообще низкая культура публичного высказывания. Нет способности донести идею, нет просто нужного языка, нет осознания ценности взаимодействия с обществом.

Тем не менее вы верите в возможность донести свою точку зрения, и с этой верой пошли зимой 2012 года на пикет «поговорить с противниками гей-сообщества и объяснить им, что гомосексуалы – психически нормальные люди». Это, кстати, вызвало негодование у руководства школы, где вы тогда преподавали. Вы действительно верите, что в России возможен публичный диспут?
– Мне кажется важным сесть и поговорить – лицом к лицу, не в интернете. Давайте поговорим, хорошо ли, что мы поссорились со всем миром, хорошо ли, что мы аннексировали кусок чужого государства, хорошо ли, что закон превратился в насмешку. Давайте поговорим, может быть, вы считаете так, а я считаю так. Я думаю, надо разговаривать. Мне, кстати, тогда дико понравилось, я видел, что мои аргументы явно производят впечатление.

Я знаю, что кроме аргументов у вас всегда с собой настоящий бивень мамонта. Чем еще вы любите удивить аудиторию?
– Мне нужно иметь возможность произвести очень громкий звук. Это аргумент, который часто срабатывает в любой сложной ситуации с детьми. Поэтому у меня есть всё, чтобы произвести некоторое количество водорода и взорвать его. У меня есть всё, чтобы создать столб пламени и взять его голой рукой. Нет большего волшебства, чем то, которое даёт естественно-научный подход, потому что он расцвечивает мир красками, он делает жизнь интересной, и дети очень к этому отзывчивы.