Елена Макарова – автор более 40 книг, переведенных на 11 языков, арт-терапевт и куратор крупных международных выставок, посвященных истории Холокоста. В интервью Jewish.ruона рассказала, как погибшие в концлагерях люди изменили ее жизнь и кто пытался убить ее саму в СССР.

Кто же вы все-таки по профессии?
– Я занимаюсь тем, что люблю. Способности в какой-то мере даны мне родителями-поэтами: мама – Инна Лиснянская, отец – Григорий Корин. Первую книжку я написала в 16 лет. Потом мне надоели слова, я стала заниматься пластическим искусством. Работала в мастерской у Эрнста Неизвестного, училась в Суриковском институте на отделении монументальной скульптуры. Литература и изобразительное искусство – не чуждые области, просто материал разный. Все это синтезировалось, когда я стала куратором международных выставок. Кстати, последнюю книжку – она сейчас в печати – мы сделали вместе с художником Яном Раухвергером.

В этом году вы получили «Русскую премию». Увеличился ли круг читателей в России и насколько это для вас важно?
– Про читателей понятия не имею. Мне важна судьба тех вещей, которые случаются, а не тех, которые уже случились. Вот скоро должна выйти в издательстве «НЛО» книга нашей с мамой переписки с 1990 по 2000 годы. На сломе веков мы с мамой много писали друг другу. После маминой смерти я уткнулась в ее и свои письма. Это своеобразный портрет времени, только в ином жанре – эпистолярном. Особая форма литературы, между прочим. Вроде бы документ. Складывай по хронологии, да и все. Но это же не академическое издание! Предстояло выбрать 500 страниц из 3000, и тут уже нужен взгляд писателя, поиск формы выражения.

Как вы находите эту форму выражения для ваших крупных проектов?
– Последний большой проект «Три тысячи судеб» мы делали с дочкой, художницей и дизайнером Маней Макаровой, в музее гетто в Риге. Когда я приехала в музей на конференцию, я обратила внимание на стену с именами погибших местных евреев. Но я знала, что в стране погибло еще 25 тысяч евреев из Европы, из них три тысячи были депортированы в Ригу из концлагеря Терезин, историей которого я занимаюсь очень давно. И я предложила сделать что-то про этих европейских евреев. Не про 25 тысяч, разумеется, на это мне и жизни бы не хватило! Исследование историй трех тысяч людей –тоже работа не одного дня, но это можно попытаться сделать. И вот погружаешься в процесс исследования, читаешь документы из полицейского отдела, рассматриваешь анкеты и фотографии. Сначала тонешь в этом горестном море, но потом какие-то вещи не оставляют тебя, а какие-то забываются. Те, что не оставляют, становятся основой. В тебе просыпается писатель, художник, скульптор. Ты видишь место выставки – темное помещение бывшей конюшни с выбитыми стеклами. И свет, не общий свет, а точечный. Рассказываешь об этом дочери. Она делает набросок, и в нем материализуется видение. Ну, а дальше превращаешься в рабочего наравне с Маней, ассистентами и моими учениками, которые по очереди приезжали бесплатно нам помогать. За две недели мы своими руками создали 108 объектов – лампы с лицами погибших, судьбы, выхваченные из тьмы.

Почти все заключенные Терезина в результате погибли, но остались тысячи рисунков, текстов. В этом «образцово-показательном» для нацистов лагере загнанные в угол люди самозабвенно занимались искусством. Как вы открыли для себя историю Терезина?
–Я занималась лепкой с маленькими детьми. Это было еще в Советском Союзе. Дети как дети, но социум требовал от них быть «маленькими взрослыми», они должны были вести себя хорошо и создавать понятные их родителям произведения. Со временем их деятельный интерес ко всему происходящему подавлялся системой, они из талантливых детей превращались в зомби. А в 87-м мой муж Сережа привез мне из Праги каталог с рисунками детей из концлагеря Терезин. Рисунки поразили меня необыкновенной композиционной свободой. Довольно быстро я узнала имя «учительницы рисования» – Фридл Дикер-Брандейс. Тогда я не знала, каким она была художником, но поняла, каким она была педагогом. В подвале детского дома для девочек Фридл дважды устраивала выставку детских рисунков – в 43-м и в 44-м годах. Сохранился ее текст «О детском рисунке» – это была официальная лекция, которая проходила через цензуру комендатуры. Педагоги детских домов в Терезине читали друг другу лекции, чтобы делиться опытом на случай, если завтра кого-то из них отправят на смерть. «О детском рисунке» – это основополагающий труд по искусствотерапии, хотя Фридл, скорее всего, и слова такого не знала. Потом обнаружился еще один текст Фридл – комментарии к определенным рисункам, о которых она хотела рассказать педагогам летом 44-го года. Тогда уже все надеялись на близкий исход войны и строили планы на будущее, думали, как адаптировать детей к будущей жизни на воле. Из этих двух текстов Фридл вырисовывалась картина, которая стала для меня очень важной.

Получается, вы нашли очень близкого по духу человека в прошлом?
– Да, не зря я написала роман от ее лица, ей же я посвятила и свою первую выставку еще в Советском Союзе. Фридл за свои 46 лет, а погибла она в 44-м в Освенциме, оформила десятки спектаклей. Она работала как художник по тканям и как дизайнер интерьеров, преподавала детям. Будучи еврейкой и коммунисткой, подделывала в Вене паспорта для беженцев, сидела в тюрьме, после освобождения эмигрировала в Чехословакию, в Праге за ней был хвост. Я нашла документы в полицейском управлении народного архива Праги, где говорилось, что она политически неблагонадежна, и что ей следует отказать в виде на жительство. Видимо, отчасти поэтому она вышла замуж за своего кузена Павла, иначе ее бы выслали из страны в 1936 году. Я тоже была из семьи неблагонадежных. Мама со своим вторым мужем, Семеном Израилевичем Липкиным, участвовали в альманахе «Метрополь», вышли из Союза писателей, маме пригрозили тем, что меня не будут публиковать, что мне закроют все пути. Собственно, так оно и было. У нас в Химках в последние годы хранилась рукопись Василия Гроссмана «Жизнь и судьба», мама с Липкиным были под колпаком, и многие вещи приходилось делать «во спасение» литературы.

Вы из-за этого в итоге уехали из страны?
– Это более сложная история. Я была в Праге в 68-м году, когда туда вошли советские танки, и меня после этого 20 лет вообще никуда из страны не выпускали. Но в 88-м я оказалась в Праге вновь. Там я встретила чешских диссидентов, о которых думала постоянно эти годы. Тогда как раз Гавел сидел в тюрьме, и его друзья просили меня передать в ПЕН-клуб бумаги, которые могли бы помочь его освобождению. Это, конечно, было наивным планом, но я его приняла. В Праге, как потом выяснилось, за мной следили. В Шереметьево у меня изъяли все бумаги и кассеты с разгоном демонстрации, потом начались допросы и прочее. А я еще и выставку о Фридл параллельно готовила. В общем, мне прямо пригрозили, что меня убьют, если я не буду себя правильно вести. А потом на меня напал насильник – после всех ужасов мне удалось спастись и выплыть из реки, но я решила никому об этом не рассказывать, четко понимая, что это не обычная криминальная история. И вот за два часа до открытия выставки ко мне подходят двое и говорят, что пришли охранять мою выставку, так как слышали про мои «неприятности». Вот после этого я решила, что уеду из СССР. После выставки я вернула оригиналы Еврейскому музею в Праге и там же встретила очень хорошего человека из Израиля. Он сказал, что сможет меня вытащить, предложить выставку про Фридл в Яд Вашем, и если получится, мы сможем уехать всей семьей. История, как мы выехали в 90-мгоду и про кэгэбэшницу, которая за мной следила, есть в моей последней книжке «Вечный сдвиг». Так что я приехала в Израиль не как новый репатриант, а как приглашенный куратор музея Яд Вашем. То есть и тут Фридл была ключевой фигурой в моей судьбе.

Дальнейшая ваша жизнь пошла под знаком Фридл?
– Фридл подарила мне много замечательных людей. Через нее я познакомилась с Эдит Крамер, родоначальницей арт-терапии. Эдит в юности училась у Фридл в Вене и Праге, в 1938 году ей удалось эмигрировать в Америку. Мы с ней встретились в Нью-Йорке, я посещала ее занятия в местном университете, позже она приезжала в разные страны на открытия выставок о Фридл.

Постепенно мы «сработались», я помогала ей с ее семинарами в Европе. Это укрепило мою изначальную позицию арт-терапевта – создавать творческую атмосферу, оставаясь «невидимкой», поддерживать внутренне, не давать советов и оценок, верить в творческий потенциал, верить, что другой способен в процессе найти свое, а не твое решение задачи.

Не тяготит ли вас, что вы так много времени уделяете теме Холокоста?
– Нет. Знаете, была такая замечательная женщина, Ефросинья Керсновская. Пережив лагеря, она написала и проиллюстрировала книгу под названием «Сколько стоит человек». Совершив побег из лагеря, она пробиралась одна больше тысячи километров сквозь тундру. А потом ее снова схватили. И вот однажды в 90-х я поехала на Валдай работать с «нетривиальными» людьми, которые российскому обществу, по сути дела, не нужны. В дорогу я взяла один из томов книги Керсновской. Поселили меня в пустом холодном помещении – спальник на полу, жуткий холод, мошки во рту, в ушах, все чешется, зудит. Ну, думаю, с ума здесь сойду, надо уезжать. Но у меня был фонарик и была Керсновская, начала читать и успокоилась.
Проснулась от слов юноши лет тридцати: «Мама велела бриться, а я не хочу бриться, потому что хочу быть маленьким мальчиком, у которого не растет борода». Я ответила, что тоже хочу быть маленькой девочкой, у которой не растет борода. Он посмотрел на меня и говорит: «А у тебя не растет». А я: «Ну так она же вырастет, и мне придется бриться, что поделаешь, нужно быть красивой». Он согласился и пошел бриться. В общем, спасибо Керсновской, именно она призвала меня к порядку, дала мне возможность остаться в этом диком месте и работать с теми, кому это было необходимо. Люди стремятся на многое закрыть глаза, спрятаться. Но кто-то же должен слышать людей – и больных, и тех, кто пережил концлагеря и ГУЛАГ. Я слушала и слышала.

В одном из рассказов вы пишете: «Возможно, мои исторические исследования и арт-терапевтическая практика имеют один источник – противостояние бездействию». Это, если вернуться к началу нашего разговора, в какой-то мере и есть ответ на вопрос о роде ваших занятий?
– Знаете, в детстве я провела два года в больнице. В одном из корпусов находились маленькие дети, в основном лежачие, они никогда не видели того, что происходит за стенами палаты. Я к ним ходила и все рассказывала. Устраивала им представления, лепила с ними. Такая вот миссия. Была и осталась, судя по всему.