Советская диссидентка Мария Слоним, покинув Союз, стала голосом Русской службы «Би-Би-Си» и вышла замуж за английского лорда. В эксклюзивном интервью Jewish.ru она рассказала, почему вернулась в новую Россию, зачем кормила котлетами Бориса Березовского и как принимала в своей московской квартире Анатолия Чубайса и Михаила Ходорковского.

С каким настроением в 1974 году вы уезжали из СССР?
– Нас с сыном провожала в Шереметьево толпа друзей, все плакали. Я говорила: «Не волнуйтесь, я вернусь», но абсолютно не верила в это, совершенно. Тогда в это было нереально поверить – я действительно уезжала навсегда. Наташа Горбаневская сунула мне стихотворение, которое напечатала ночью, его отобрали таможенники, сказали «неположено»:

…На пороге октября
с полосы аэродрома
поднимается заря,
как горящая солома.

На пороге зрелых лет,
словно пойманный с поличным,
трепыхается рассвет
над родимым пепелищем...

Вы тосковали по людям, по стране?
– Этому чувству нельзя давать развиваться. Я сразу поняла, что надо хватать и душить ностальгию железной рукой, потому что иначе невозможно жить. Тоска по людям и по Москве – это убийственно. Я просто не давала себе воли и, если эти мысли закрадывались, сознательно зажимала их в себе. Поэтому тоски по родине не было. Я жила «здесь и сейчас».
Но очень хотелось видеть друзей. Когда Горбачев и Тэтчер встретились в первый раз (встреча члена Политбюро Михаила Горбачева и премьер-министра Великобритании Маргарет Тэтчер произошла в 1984 году. – Прим. ред.), и она увидела в его глазах душу или что-то такое, как она позже выразилась в воспоминаниях, я поняла, что Русскую службу «Би-Би-Си» перестанут глушить и я смогу приехать. В 1987 году я одной из первых поехала в Союз, купив тур на три дня и четыре ночи. Это, конечно, было совершенно невероятное счастье и волнующие встречи: целыми днями и ночами я встречалась с людьми.
Я должна была жить в гостинице «Россия», но только сдала свой паспорт на прописку, оставила чемоданчик и ни разу там не ночевала. Когда я через три дня приехала к автобусу в Шереметьево, то вдруг вспомнила, что у меня нет паспорта. И тут меня охватила паника, что я не смогу уехать. Потому что я уже хотела обратно. Я была счастлива, что приехала и повидалась, потом ездила при каждой возможности, по нескольку раз в год. Но каждый раз сначала я дико волновалась, что меня не впустят, а потом волновалась, что не выпустят.

Как тогда случилось, что вы вернулись надолго?
– Мне предложили поработать на фильме «Вторая русская революция». Я ушла с «Би-Би-Си», бросив постоянный контракт. И это было прекрасно: большую часть времени я стала проводить в Москве, хотя дом был в Лондоне. Но к тому времени умер Робин, мой английский муж, в каком-то смысле английская страница моей жизни была перевёрнута, и потихоньку началась русская. Съемки шли полтора года. А потом я осталась.

Какие были ощущения от страны?
– Россия менялась на глазах. Мы были первыми, кому стали давать интервью в Кремле. Я видела, что происходит на улицах, на площадях. Было ощущение революции. Была уверенность, что всё изменилось и будет меняться дальше. И я осталась – потому что мне стало интереснее рассказывать англичанам о том, что происходит в России, чем русским о происходящем в их стране. Вещание из Лондона меня уже мало привлекало, а вещание из Москвы было интересно и обнадёживало.

Вы несколько лет вели на Рен-ТВ программу «Четвертая власть». Вы и другие журналисты действительно чувствовали себя в те времена «четвертой властью»?
– Не только мы так себя чувствовали. Власть тоже чувствовала, что мы делаем что-то важное. К нам приходили не просто что-то рассказать, но и у нас тоже спросить. Это была взаимная обратная связь, я думаю, что мы влияли тоже. Сергей Пархоменко мне рассказывал, как приходил брать интервью, а ньюсмейкер начинал спрашивать его мнение.
Я в 1990 году делала интервью с Бакатиным, который был тогда министром внутренних дел СССР. Интервью было позднее, мы сидели у него на Житной почти до часу ночи, он рассказывал о семье. Его дед был священником, его расстреляли. И вдруг Бакатин как-то странно на меня глянул и спросил: «Маша, как вы думаете, что будет с нашей страной?» Я чуть не упала под стол: это министр внутренних дел СССР спрашивает меня, что будет с его страной?

Почему вы решили организовать Хартию журналистов?
– Когда прекратились съезды народных депутатов, где мы вместе работали и очень подружились, мы стали собираться просто так у меня в квартире: «сверить часы» что ли, посидеть, выпить и пообщаться. Называли это клубом любителей съездов. Потом стали приглашать ньюсмейкеров. И пришла идея формализовать это, написать некий свод этических правил. Всех немножко несло – было ощущение полной свободы. Мы почитали разные хартии и кодексы, обмозговали и написали простенький список правил, которых, как мы считали, журналистам нужно придерживаться. Сначала подписали Декларацию, а потом нагло назвали себя Московской Хартией журналистов. Приглашали на встречу Хартии тех, кого знали. Борю Немцова, например.

И он приходил?
– Такие люди приходили вообще без пафоса. А потом начали приходить члены правительства, вполне солидные люди. Тогда вначале появлялась ФСО (Федеральная служба охраны, охраняющая первых лиц государства. – Прим. ред.), проверяли, нет ли мин, обнюхивали всё. Однажды я пылесосила перед встречей, и мне даже помогали, ФСО тогда была другая, более дружелюбная что ли. Приходили Чубайс, Таня Юмашева, Ходорковский – они были интересными. Березовский остался до часу ночи, замучил нас, не хотел уходить, съел все котлеты, бутерброды и выпил много водки. Как-то чуть не пришёл Черномырдин, но ФСО решила, что моя квартира не подходит по безопасности для визита премьер-министра. К Сергею Шахраю мы отправились сами – потому что он был дико занят и сказал: «Я к вам прийти не могу, но вы ко мне можете». И мы пошли на Старую площадь с какими-то авоськами, сумками, выпивкой и закуской, и сидели в его торжественном большом кабинете, расставив колбасную нарезку. Мы договаривались, что все разговоры останутся между нами. Мы общались, чтобы понять, что происходит. Никто в своих изданиях о том, что говорилось, не писал никогда, поэтому ньюсмейкеры нам верили и приходили.

Когда для вас был первый знак, что что-то пошло не так?
– Скорее всего, когда появился Путин. До этого к власти было другое отношение – была надежда. Был Ельцин, был 1993 год, расстрел парламента, нечестные выборы 1996 года, когда организованно мочили Зюганова, который выигрывал. Это было неприятно, но не казалось, что «наши» сейчас нам изменили и всё будет ужасно. Мы, конечно, спорили в 1996 году: мне было понятно, что так нельзя, но многие считали, что они спасают не Ельцина, а себя, прессу, свободу. Мне было проще, потому что я смотрела чуточку со стороны, а для многих моих коллег было так: это война, и надо выбирать сторону. Мы спорили, но не было ощущения, что это конец, надежда оставалась. А потом появился Путин, и стало понятно, что произошёл поворот. Стало неприятно работать. Я делала программу на Рен-ТВ, а Ирэну Лесневскую одёргивали из Кремля, когда мы говорили что-то не так про вторую чеченскую, а потом и программу сняли. Позже разгромили НТВ и «Интерньюс», и стало ясно, что свобода журналистики пошла под откос. А свобода журналистики – это главное.

Вас часто спрашивают, почему в 2015 году вы вновь уехали в Англию. А я спрошу: если бы надежды оправдались и «вторая русская революция» окончательно изменила бы Россию, вы бы остались?
– Трудно сказать. Не знаю, меня почему-то потянуло в Англию. Это не от того, что всё противно, я хлопнула дверью и уехала. Был комплекс причин. Наверное, было ощущение, что мне больше нечего здесь делать. Возможно, это связано с некоторым изменением общественного климата, но и сын вырос, встал на ноги, надо было перестать его опекать. Потянуло в Англию и из России, из России и в Англию.

Давайте я спрошу, как Бакатин: Маша, что будет с Россией?
– Что я могу сказать? Скажу словами Чуковского: «В России надо жить долго». Нам повезло, мы увидели много интересных этапов, ещё бы годочков 50 прожить, понаблюдать, что происходит, и можно было бы вернуться. А с другой стороны, всё так быстро развивается, что и через месяц может измениться. Я ведь в 1974 году верила, что уезжаю навсегда, и в голову не приходило, что через 13 лет смогу приехать, а потом даже жить и работать в России. Мы не можем предсказать, как сложится. Надо просто жить долго.

Первую часть интервью с Машей Слоним читайте тут:
«Во время обыска я заснула»