Московский оркестр Klezmasters собирает громадные залы по всему миру и превращает даже филармонию в танцплощадку, стараясь везде создавать и дарить зрителю атмосферу старой Одессы. В интервью Jewish.ru солист оркестра Лев Сандюк рассказал, как играл на похоронах и на высоте 3000 метров, и объяснил, почему Утёсов и Лещенко актуальны и сейчас.

У тебя отец родом из Одессы, и ты, наверно, там тоже часто бывал? Есть что-то такое в одесском воздухе… Наверно, такого города на свете больше нет, недаром его жители так и говорят: наша национальность – одесситы.
– Что правда то правда: Одесса никого не оставит равнодушным. Я заболел ею в детстве, и по сей день этот город всегда со мной: такого колорита, обаяния и юмора я не встречал больше нигде, ни в одном месте на планете. И еще здесь, в Одессе, есть какое-то, что ли, безумство, хулиганство. Каждый раз, когда я туда еду, точно знаю: случится что-то невероятное, смешное, на грани фола.А об одесской публике и говорить нечего: остроумная, ласковая такая. Меня там все называют Лёвочка. Никогда не забуду, как после концерта за кулисы пришла бабушка с внуком и говорит ему: «Сёма, запиши их номер, будете меня хоронить – их позовите».

Ха, смешно: чисто по-одесски.
– У меня есть любимый одесский анекдот. Одесское кладбище, на могильной плите написано: «Здесь лежит знаменитый напёрсточник Моня», а на соседней плите: «Или здесь».

Прелесть.
– Хотя многие говорят, что Одесса уже не та, но это сочетание несочетаемого, которое никуда не исчезает, делает город особенным.

Ты у нас такой двойственный, амбивалентный: умный, а косишь под рубаху-парня. Часть имиджа? А сам, наверно, втихаря Пруста с Джойсом почитываешь? Как говорил Андре Моруа, публика предпочитает людей скучных: если человек веселый, стало быть, поверхностный, но на деле многозначительность порой всего лишь маска глупости.
– Ага… Твоими устами, как говорится… (смеется). Помнишь: «Купил я Ленина карманного и всё читал, читал, читал. Из парня умного и странного простым и добрым парнем стал».

Ну-ну, продолжай, не стесняйся. Мне, правда, платят не построчно.
– Да что ты? Тогда давай серьезно. И если серьезно, то, конечно, за нашей «бандой» стоит определенный бэкграунд: я, например, в свое время заканчивал музыкальное училище при консерватории, знаменитую Мерзляковку, и театроведческий факультет Школы-студии МХАТ.

Не похоже.
– Вот-вот (смеется). Но таки позволь продолжить: театр и музыка всегда манили меня…

Возможно, поэтому ваши концерты такие театрализованные – это не просто песни, они тянут за собой ворох ассоциаций.
– И, казалось бы, откуда такая страсть к еврейской, одесской музыке? Видимо, гены берут свое. Знаешь, мне часто кажется, что я родился слишком поздно, не в свое время – и я здесь не лукавлю, поверь. Дома у нас постоянно была музыка Утесова, Изабеллы Юрьевой, Петра Лещенко. Мне это и сейчас нужно как воздух, в наше время так никто не поет, к сожалению. Я ретроград, обожаю копаться в архивах, отыскивая неизвестные и редкие песни: 30 лет прошло, а я помню именно те, что пела мне бабушка. И мне совсем неинтересна сегодняшняя музыка, как ни странно.

Как сформировалась ваша команда?
– Нашему оркестру Klezmasters скоро будет уже 15 лет. Мы прошли большой путь, сильно изменился состав оркестра, да и репертуар тоже. И только несколько лет назад все совпало – и по-человечески, и музыкально: пазл наконец сложился. Мы начинали как исполнители музыки клезмер – традиционной еврейской музыки, которая звучала в местечках. Когда-то ни один еврейский праздник не обходился без клезмеров. Помнишь, у Чехова в «Вишневом саде» Раневская спрашивает: «Где наш любимый еврейский оркестр?» Вообще, влияние музыки клезмер огромно: она повлияла на многие музыкальные жанры. И то, что мы сейчас играем, основано на этой музыке: будь то цыганские романсы, одесские песни или даже песни советских композиторов.

Вы вроде чуть ли не на похоронах можете играть?
– Ну да. И на свадьбах тоже (смеется) – такой вот диапазон. Мы ничего не чураемся: съемки в фильмах, спектакли, а недавно играли в самолете на высоте 3000 метров! С нами выступают удивительные люди: Алина Ивах – актриса, исполнитель песен на идиш музыки 30–40-х годов, израильская певица Марина Якубович, совсем недавно с нами стала выступать Лариса Стерник, с которой мы сделали программу цыганских романсов, поэт Лев Рубинштейн с военными и послевоенными песнями.

У вас прямо «народный» оркестр?
– Причем в полном смысле этого слова: в последнее время к нам подходят незнакомые люди и спрашивают, можно ли с вами спеть, и я не могу отказать, понимая, как для них это важно. В результате после концерта начинается третье отделение.Как-то Слава Полунин в одном из интервью сказал, что у него в команде те люди, которых хочется обнять. Так и я: ужасно горд и счастлив, что окружен именно такими людьми.

По чьим следам ты идешь? Утесова? Советской эстрады в лучших своих проявлениях? Кто твой идеал в этом смысле?
– Знаешь, когда мне было три года, дома всегда крутились бобины с песнями Аркадия Северного. Этот хрипловатый и очень искренний голос меня сразу покорил – до сих пор не расстаюсь с этими бобинами. Это грандиозные записи: какая в них свобода, душа, кураж и, конечно, драматизм. А какая харизматичность! Потом были пластинки с Утесовым, эмигрантскими исполнителями… Все эти песни я пою на концертах, стараясь делать это максимально аутентично и при этом свободно. Нет у меня особенного голоса, пою, что называется, душой.

С голосом каждый дурак споет.
– Ну да, совсем забыл (смеется).

Что ты понимаешь под «еврейством»? Судя по тебе – а ты новое поколение, – «родовое проклятие» снято: ты не выглядишь тем, для кого эта ноша тяжела. Или это в генах? И в связи с этим – что для тебя значит Израиль?
– Конечно, гены очень сильная штука. И у меня, как и у любого еврея, наверно, чувствуется вся мировая скорбь в глазах. Но вырос я в абсолютно нерелигиозной семье, ходил в обычную школу, хотя, видимо, вечная еврейская ирония или даже сарказм жили во мне всегда: по-видимому, в качестве некоторой самозащиты.Правда, я не люблю спекуляций на эту тему, которых и так много в последнее время: это тонкие вещи и важно не пересолить. А в Израиль я всегда приезжаю с огромной радостью – сразу появляется ощущение дома. Но дом – это, прежде всего, люди, которые тебя окружают.

Московский внутренний дворик около клуба «Шагал», где вы играете, – прямо кусочек Одессы. Но когда выходишь на улицу, то вокруг – имперская столица. Что лучше: жить в глухой провинции у моря, как писал Бродский, или все же в центре империи?
– Знаешь, как говорят евреи: хорошо там, где нас нет. Я не чувствую себя москвичом – и даже не могу объяснить, почему. Я все время куда-то еду, в Москве бываю не так часто. Я не укоренен здесь. Помнишь, у Давида Самойлова: «Давай поедем в город, где мы с тобой бывали, года, как чемоданы, оставим на вокзале»? Так вот, когда мне плохо, я почему-то вспоминаю эти строки. Произношу про себя как мантру, и это спасает.

Ты имеешь в виду вечное кочевничество, бегство? Мой дом – всюду?
– Ну да, все так. В погоне, так сказать, за счастьем. Всюду хорошо и всюду… не знаю, как сказать.

Понимаю. Есть вещи неуловимые, а у тебя, я заметила, смена настроений от полного счастья до какой-то горечи…

– Кстати, можно и, сидя на одном месте, перенестись в другое: когда мы придумали делать концерты во дворике клуба «Шагал», то как будто перенеслись из шумной Москвы на Молдованку с накрытыми столами, самогоном, танцами, анекдотами и полным ощущением Одессы. Люблю вспоминать первые концерты в Одессе, любовь с продавщицей винного магазина с Молдаванки: может, тогда и стоило все бросить и переехать к ней. «Лёва, приезжай, я развожусь с мужем и жду тебя со всеми вытекающими последствиями» – только от одесситки можно получить такую эсэмэску!

Ну, а что такое, по-твоему, артист? Судьба? Или ты легче к этому относишься: артист – это что-то интуитивное?
– Я стараюсь быть легким, хотя, возможно, это и есть невыносимая легкость бытия. «Никогда не показывайте свои истинные чувства, иначе они будут растоптаны» – это Оскар Уайльд сказал, вроде. Я очень закрытый и достаточно одинокий человек, мало кого пускаю в свой мир. Как говорится, не оставляйте меня одного и не мешайте моему одиночеству. И у меня бывают по сто раз на дню перепады настроения.

Какие концерты в твоей жизни были самые счастливые? Когда ты испытал триумф и полное единение с залом?
– Бывают концерты, когда после первой песни ты берешь зал и понимаешь, что дальше можешь делать с ним все что угодно – зал откликается на всё. Я очень люблю импровизировать на сцене: мои ребята никогда не знают, какая композиция будет дальше, все происходит спонтанно. Совсем недавно мы выступали в Казани, в большом филармоническом зале с органом. Меня дрожь проняла, когда я увидел этот орган: что я буду петь, в ужасе думал я.
Обошлось? Триумф?

– Ну, типа того: люди в зале филармонии танцевали, прямо как в одесском дворике.
Ну вот, видишь…