Выставки художника Яна Раухвергера, ученика знаменитого советского нонконформиста Вайсберга, сегодня проходят по всему миру – от Парижа до Москвы. В интервью Jewish.ru Раухвергер рассказал, почему ему не нравилась еврейская культура в СССР, что плохого в коммерции и чем необитаемый остров хорош для развития художника.

Ян, вы – потомок известной раввинской династии. Как получилось, что и ваш отец, и вы стали художниками?
– Среди моих предков был один из основателей хасидизма, Леви Ицхак из Бердичева. Мой дед, Иосиф Райхваргер, был раввином в Харькове. А отец, Мордехай Райхваргер, ушёл из дому в 13 лет, потому что на Украине был голод и в семье раввина нечем было его кормить. Пока он искал, чем жить, чтобы выжить, он «докатился» до занятий искусством. «Докатился», конечно, с точки зрения семьи. В раввинской среде только изучение Торы и Талмуда считается серьезным делом. Кроме нас, все остальные наши родственники, те, кто выжил – все хасиды. Они хорошо ко мне относятся, хотя контактов между нами не так много. Но в 1973 году, когда я оказался в Израиле, они приехали из Нью-Йорка, чтобы прибить мне на косяк мезузу, кашировать посуду.
Есть забавная история, связанная с моими корнями. В 1994 году у меня была выставка в Москве, в галерее «Московская палитра», и ученик предложил мне пригласить на нее одного коллекционера. После выставки тот позвал меня к себе на ужин посмотреть его коллекцию. Уже ночью этот коллекционер, немолодой человек, пошел меня провожать к метро. Мы шли по снегу и разговаривали. Я ему рассказал о своей раввинской династии, а он мне в ответ – что он в девятом или десятом колене потомок Баал-Шем-Това. Вот так в Москве, на снегу, на подходе к метро «Аэропорт» встретились два потомка основателей хасидизма.

Насколько еврейская тема присутствовала в вашей жизни в СССР?
– В детстве мы отмечали дома еврейские праздники, на Йом-Кипур, Рош а-Шана ходили в синагогу с отцом, у меня была бар-мицва. В возрасте между 15-16 и 24 годами у меня были рисунки, картины на еврейские темы. Я думал тогда, что вижу последнее, уходящее еврейство. К моему отходу от еврейской темы привели два случая. Как-то раз, когда я еще учился в институте, меня пригласили в «Советиш геймланд» – это был единственный в Союзе еврейский журнал. Там посмотрели мои работы и предложили мне сделать несколько цветных разворотов с репродукциями картин. Обещали за это заплатить 120 рублей – две месячные зарплаты уборщицы. Я очень гордый пришёл домой и рассказал семье. Дядюшка, который оказался дома, послушал меня и спросил: «Сколько они тебе готовы заплатить?» Я повторил, что 120 рублей. Тогда он полез в карман, положил на стол 120 рублей и сказал: «Вот. Теперь тебе не нужно принимать участие в создании видимости еврейской культуры». Для меня этот случай был большим уроком.
Вторая ситуация, которая меня отвратила от еврейской темы, была связана с Ильей Эренбургом. Он тогда напечатал свои «Люди, годы, жизнь» и я подумал, что было бы хорошо показать ему мои работы. Я встретился с Эренбургом, принес картины, рисунки. Он посмотрел и сказал, что работы мои ему нравятся, но всё это еврейское направление не имеет никакого будущего. Может быть, он меня боялся – такое было время. Может быть, он был со мной неискренен. Но я вышел от него в замешательстве.
На первых выставках, в которых я участвовал, я еще выставлял «еврейские» картины, но дальше эта тема меня стала гораздо меньше волновать. Я переключил внимание на то, что я еще недостаточно умею рисовать, и цвет у меня не в порядке, и над рисунком надо работать. Я сосредоточился на развитии профессиональных качеств и думаю, что очень выиграл от этого. Потом я уже не возвращался к еврейской теме, разве что на каком-то подсознательном уровне. К тому же в Израиле еврейское искусство никого не интересует. Еврейские художники были именно в галуте. Например, Шагал – художник галута.

Вы репатриировались в Израиль в начале 1970-х – в маленькую страну с небольшим арт-рынком без развитой художественной традиции. Как вы себя тут ощущали?
– Я ехал в Израиль из Москвы как на необитаемый остров. У меня был большой культурный багаж, я много знал. И от всего этого мне нужно было избавиться. Художнику нужна свобода, отсутствие давления со стороны великих мастеров. Скажем, когда я жил в Париже, у меня в голове сидели Пуссен, Шарден, Коро – художники, которых я очень люблю – и требовали заниматься «серьёзным искусством». Израиль же для меня был как необитаемый остров в том смысле, что здесь нет богатой изобразительной культуры, более свободная атмосфера, не давят традиции. Когда я приехал сюда, я еще не был сложившимся художником. Для моего развития Израиль был правильным местом. Поэтому я поехал добиваться успеха сюда, а не в Америку.

Как вас приняли в Израиле?
– Хорошо приняли. Только приехав, еще даже не зная языка, я начал преподавать. Местные «старики-художники» тоже уважительно ко мне отнеслись. Мне тогда было 30, а им, по меньшей мере, 65. Но они почувствовали, что я прошёл хорошую школу, что я неплохой мастер и качественный зритель. Я был учеником Вейсберга, и хотя они тогда не знали, кто такой Вейсберг, но почувствовали, что благодаря жизни рядом с настоящим художником я умел смотреть и видеть. Для человека в 30 лет это редкое качество. Так что я их интересовал в том числе как коллекционер, как зритель, который может увидеть и оценить их творчество.

Вы часто упоминаете роль вашего учителя Владимира Вейсберга в формировании вас как художника. Расскажете о нем?
– Владимир Вейсберг был уникальной фигурой в русском, советском искусстве. Для меня было большим счастьем встретиться с ним и выбрать его своим учителем. У меня были хорошие преподаватели в институте, но когда я увидел живопись Вейсберга, я понял, что все брошу и пойду к нему учиться. Я почувствовал, что он может дать мне основы. У него была высота живописи, ее понимание, нравственная чистота. С 1965 по 1973 годы мы общались почти каждый день, не только как учитель и ученик, но как близкие люди. Это общение имело на меня огромное влияние. Вот уже больше 30 лет его нет на этом свете, но диалог с ним продолжается до сих пор.
В Советском Союзе Вейсберга не выставляли. Он мог показывать одну работу в год. Его первая персональная выставка состоялась, когда ему было 50 лет. Она прошла в Иерусалиме, в музее Израиля, на основе моей коллекции. Владимир Вейсберг никогда не был официально признанным советским художником, но его высокий профессионализм, его талант мыслителя были известны всем, кто серьезно интересовался живописью. Сам факт существования его искусства уже был конфликтом с существующим режимом. Сегодня же то, что он вырос и сформировался как художник – это уже «достижение советской власти».

Ян, вы сами больше 25 лет преподавали искусство в Израиле. Как вы оцениваете местную художественную школу? Израильские учебные заведения, я знаю, часто критикуют за то, что студентов здесь практически не учат классическому искусству.
– С одной стороны, как я говорил, большой культурный багаж может мешать. С другой стороны, желание стать художником возникает, если видишь картины в музеях. Откуда иначе узнаешь о существовании работы художника? Кроме того, искусство – это профессия. В ее основе – умение видеть, наряду с умением держать кисть. Здесь этому не учат. В Израиле начинают заниматься поздно, потому что все служат в армии. Поэтому молодые художники Израиля старше, чем молодые художники других стран. И у них есть большое желание добиться быстрого признания и коммерческого успеха. Но это не только местная болезнь, то же самое происходит по всему миру.
Коммерческая сторона – самое ужасное, что происходит с современным искусством. Мы думали, что не было ничего страшнее советской власти и цензуры. Но они ничто по сравнению с тем, как влияет на художника желание успеха и стремление выбиться в дамки. Сейчас художнику не дают спокойно вырасти и созреть. Когда он ещё только учится, на первом-втором курсе, на него уже ведут охоту хозяева галерей и арт-дилеры, которые хотят прослыть первооткрывателями новых талантов. Молодые художники мечтают, чтобы их открыли, но полезного в этом для них мало. Такая ситуация разрушает возможность серьезного становления. Картины позднего Рембрандта, Сезанна появились, потому что им была дана возможность созреть. Сегодня, можно сказать, вся актуальная жизнь направлена на уничтожение художника.

Как вы для себя определяете, кто вообще такой художник?
– У художника есть функция в жизни – он учит видеть. Большинство людей считают, что если у них есть глаза – они видят. Но глаза ведь не только для того нужны, чтобы разглядеть цены в супермаркете, их возможности гораздо больше. Умение смотреть и видеть можно и нужно развивать, как музыкальные способности, это требует времени. Этим и занимаются художники. Например, сегодня люди восхищаются импрессионистами, а 100 с лишним лет назад публике их картины не нравились. Люди начали видеть иначе, и в этом заслуга художников, которые научили публику смотреть по-другому. Есть люди, которые умеют видеть искусство с рождения, но их единицы. Остальные учатся. Небольшой процент из них становятся художниками. Должен сказать, художники сегодня в основном любят не само искусство, а себя в искусстве. Ценителей скорее найдёшь среди поэтов, писателей, философов. Поэтому среди моих друзей меньше художников, а больше поэтов и музыкантов.