В начале 90-х юный драматург Илья Члаки переехал в Германию и на свой страх и риск продолжил писать на русском. Сегодня его пьесы ставят во всем мире. В интервью Jewish.ru он рассказал, как учился с детьми диссидентов, что завещала ему актриса Михоэлса и почему в России меняется все и не меняется ничего.

Известно высказывание Бродского на суде: «Я не думаю, что поэзии где-то учат». А что стало с вашей школой драматургии?
– Первую свою пьесу я написал в пятом классе. Мой отчим, Лев Сергеев, был театральным критиком – хорошим, он первым заметил талант Высоцкого-актера, который был тогда еще студентом, и написал об этом. И вот он как-то привез из ленинградского кукольного театра списанную куклу – Пенелопу. Для этой куклы и была написана моя первая пьеса, сыгранная позже в школе. Но потом был долгий перерыв. Уже после армии я взялся за драматургию и с тех пор не могу не писать. Одна из моих первых пьес, «Соковыжималка», очень понравилась знаменитому критику Свободину, он пытался ее «пристроить» повсюду: это было в 1984-85 годах – не самое свободное время. Он помог мне попасть на семинар драматургов при Союзе писателей, руководил которым Злотников. Потом по совету моего приятеля, режиссера Пети Гулько, я отправился к Виктору Розову домой. Ему очень понравилась моя пьеса про веселых покойников на кладбище, и я стал вольным слушателем литературного института. А вскоре поступил на заочное отделение в мастерскую Эдлиса. Параллельно с учебой работал в театре миниатюр – сначала осветителем, потом художником по свету. У каждого драматурга в голове должен быть свой театр. Задача нашего брата – попытаться отобразить, зафиксировать этот театр на бумаге с тем, чтобы сцена смогла переварить написанное.

Вы родились в Москве, а где выросли?
– Мы с мамой жили на Петровке, 15. Квартира была с высокими потолками, но под землей. Там же задолго до моего рождения жило все наше семейство – моя мама, круглая сирота, ее бабушка, мамины тетки. В этом подземелье мы прожили до моих трех лет. Запомнил лишь крошечное окошечко где-то высоко-высоко. А потом мы переехали в дом 17 на той же Петровке, в квартиру на первом этаже. Правда, и сюда никогда не пробивалось солнце – напротив стоял дом, перекрывавший солнечный свет. Эту коммуналку я любил. В ней жили четыре старушки – одна из них души во мне не чаяла, Рахиль Ильинична Именитова. Она когда-то была актрисой в театре Михоэлса, снялась с ним в «Еврейском счастье». И вот я пропадал в ее комнате, пока мама была на работе, сидел на ее старинном диване, слушал ее рассказы, разглядывал старинные флакончики от духов, витиеватые коробочки с пудрой, любовался маленьким буфетом начала XX века – дверца его иногда открывалась, и я получал мармелад. Рахиль Ильинична была очень одиноким человеком. После закрытия театра перебивалась озвучкой и чем-то подобным, на сцену не выходила, не было больше сцены. В 20-е годы она писала стихи – говорят, превосходные, дружила с поэтами и писателями, Есенин своей рукой написал в ее альбоме стихотворение. Видимо, я, маленький человечек, был для нее отдушиной. Всю свою старинную мебель и книги с дарственными надписями она завещала не своим родственникам, а мне. Больше того, она положила на книжку деньги – с тем, чтобы я ими воспользовался после 18-летия.

Учился же я тогда в самой известной в Москве 127-й школе рабочей молодежи. Когда я в нее пришел, там еще оставалось немного этой самой молодежи. О школе говорила вся Москва, попасть в нее было трудно. И в те времена во всей Москве вы не нашли бы более свободолюбивого места. Напомню, это был 1975 год. Мы не знали, что такое школьная форма – мы же рабочая молодежь, а не школьники, поэтому ходили в джинсах. Мы позволяли себе говорить на уроках истории о сталинских репрессиях, чем, безусловно, подставляли учителя истории Марка Мироновича, критиковали советскую действительность. И учителя закрывали на это глаза. В школе учились дети известных актеров, писателей, диссидентов. А еще мы могли курить в коридорах. Короче, свобода. Уверен, многие, окончившие 127-ю школу, назовут ее своим лицеем, и я принадлежу к ним.

Жива ли ваша мама, как сложилась её судьба?
– Мама умерла в 2014 году. Удивительная – деловая, прямолинейная, но при этом мягкая, я бы сказал, душевная. Мама, как магнит, притягивала к себе людей. Она была адвокатом, занималась исключительно уголовными делами. Причём в 36 лет она закончила заочное отделение юридического института и стала одним из лучших и самых востребованных адвокатов Союза. Думаю, не будь она круглой сиротой, не смогла бы бороться с жизненными трудностями. Жизнь ее закалила. Вопреки устоявшемуся мнению, что в Советском Союзе невозможно было что-либо сделать, ей удавалось спасать людей. Как-то ее пригласили в Киев вести дело человека, обвиняемого в спекуляции книг. Возможно, обвиняемый и торговал книгами, но главная причина была в другом – он вместе со своей семьей хотел эмигрировать, и его нужно было остановить путем посадки. Дело было выиграно, и семейство благополучно покинуло Советскую Украину. В Туркмении человека обвиняли в казнокрадстве, речь шла о миллионах рублей – то есть над ним висел реальный расстрел. Мама доказала, что дело на все сто процентов сфабриковано. До конца своих дней, несмотря на очень тяжелую болезнь, мама продолжала оставаться неисправимым оптимистом. Она всегда была моим первым читателем. И корректором, кстати, тоже. Ее русский язык был безупречен. Ее мнение было для меня весьма важным.

В ваших текстах видно всегда, что автор намеренно доводит сюжет до абсурда, но понятно, что история от этого только заостряется. Какие истории цепляют именно вас?
– Мне интересны люди в сложных ситуациях, в рамках, и то, как они себя проявляют в иногда странных, непривычных, невероятных для них обстоятельствах. Начинается всегда все по-разному: с идеи, персонажа, обрывка мысли, намека. Потом все это дело обрастает костями, мясом и начинает дышать. Я могу задумывать и планировать что и как угодно, но в какой-то момент не я, а мои персонажи начинают диктовать условия и вести себя так, как они считают нужным. Моя задача – успевать записывать за ними.

Вы уехали из России в начале 90-х в Германию – что послужило причиной? Как встретила вас новая страна?
– В 1991 году жить было непросто. Ни политическая, ни экономическая ситуация не предвещали ничего хорошего. Хотя на тот момент я достаточно спокойно и даже с интересом наблюдал за происходящим в Москве. На отъезд решилась моя жена. Не думаю, что я смог бы пойти на такой шаг, будь я одинок. У неё в Берлине, когда он еще был Западным, жила двоюродная бабушка. Как могла встретить Германия? Как обычно – лагерем. Правда, на сей раз со сносными условиями и трехразовым питанием. Долго было невозможно найти отдельную квартиру, на тот момент квартирный вопрос одолел Германию – дешевых квартир не было во всей стране.

Эмигранты из России иногда говорят, что немцы не такие уж хорошие соседи. Вам какие попадались?
– С соседями у меня были плёвые недоразумения лишь в самом начале. Мы жили тогда в небольшом провинциальном городке, где иностранцев никогда не видели. К итальянцам там уже привыкли, но тут появилось что-то совсем невообразимое – русские. Поначалу мы были для них инопланетянами. Но прошло время, и они поняли, что мы похожи друг на друга. В моем доме на первом этаже живет пожилой немец по имени Хорст – образец дружелюбия по отношению ко всем окружающим, мы с ним вместе ездим за грибами. Не я, а он меня возит на своем BMW. Мне всю жизнь везло с соседями: в подвале, в коммуналках, в России, в Германии. Я думаю, что сосед – это прежде всего ты сам. Понимаете? Это я его сосед, а не он мой.

Не слишком ли рискованным был переезд для начинающего русского драматурга?
– Рискованный – не то слово. Я вообще не понимал, что я буду делать в Германии, кому я нужен вместе со своими пьесами на русском языке. Волна интереса ко всему русскому давно прошла. Но мое дело маленькое – писать, независимо от волн, бурь и штилей. Это были письма в никуда. Не знаю, сколько бы это безобразие продолжалось, если бы не перевели одну из моих пьес. Перевод я послал на литературный конкурс и чудом получил свою первую стипендию в Германии. А потом перевели еще одну пьесу, потом ко мне проявило интерес издательство Drei Masken, и снова я получил стипендию, и всё пошло потихоньку.

Герои ваших пьес – преимущественно русские. Россия правда из-за границы видна лучше?
– Россия такая большая, что видна отовсюду и ниоткуда. Мне кажется, что люди, живущие в ней, должны попытаться посмотреть на себя как бы со стороны. Конечно, быть патриотом проще, все одним цветом – все красно. Смотришь издали – действительно, все красиво, ярко, на поле с цветами похоже. Но если увеличить картинку, окажется, что это не цветочное поле, а свалка. Как мы знаем, не углами красна изба. А пироги, если они, конечно, в этой избе есть, почему-то совсем не видны, видимо, не там лежат, и не те их едят, вот я о чем. Каждый день читаешь – в Москве разрушено здание XVIII века, снесено здание XIX века. Сердце кровью обливается! Ничего же не осталось! Как тут Чехова не вспомнить. Нельзя собственными руками гробить свою историю.

А насчет пьес – в 1996 году я спросил себя: слабо написать простую немецкую пьесу? Так появилась пьеса «Картинки из провинции», это четыре истории из жизни немецкой глубинки. Пьеса получила всякие призы, была поставлена в Англии, Румынии, переведена на несколько языков. Примерно тогда же я написал пьесу о еврейском доме престарелых, героями которой стали немец и немецкий еврей. История людей, далеко не случайно оказавшихся в одной комнате, людей, которых мучает прошлое. И она была переведена на немецкий и удостоена вниманием. С той поры героями моих пьес становились как русские, так и немцы. Но если раньше было значительно больше «русских» пьес, то последние года два чаша весов склоняется в другую сторону.

Постановки ваших пьес довольно активно идут в российских театрах, видела упоминания о Казахстане, куда ещё простирается их география?
– Англия, Румыния, Германия. Шесть сезонов идет комедия «Соковыжималка» в Молдавии. В Петербурге пятый сезон идет совсем непростая для восприятия и достаточно трудная для постановки пьеса «Ты, я...» Периодически мне присылают очень интересные зрительские отзывы на этот спектакль. Испанское издательство La Fragatina выпустило не спектакль, а детскую книжку с прекрасными иллюстрациями израильской художницы Пудалов, и продает ее сразу в двух странах – Испании и Италии.

Вы в России бываете?
– Очень редко. Я был в Питере в 2013 году по приглашению театра Балтийский дом, на их ежегодном фестивале, в котором участвовал спектакль по моей пьесе. Провел в городе на Неве целую неделю, великолепную неделю! Увидел прекрасные спектакли, познакомился с замечательными людьми! Естественно, каждый день катался в метро. Еду, слушаю разговоры людей. И знаете, о чем думаю? Ничего не изменилось, те же разговоры, те же проблемы, что и 30 лет назад. С одной стороны – странное, но с другой – весьма позитивное ощущение. Питер – это моя последняя поездка в Россию. В Москве я не был уже семь лет.

Так ли трагична участь эмигранта, как принято считать в России?
– Если дело касается точных наук – все не так уж плохо. Россияне, которые приезжают в Германию сейчас – приезжают на работу. Какая разница, куда ехать в командировку – во Владивосток или в Берлин? Главное – цель и язык. И то, и другое у этих людей есть, общий английский постепенно становится немецким. Гуманитариям, особенно привязанным к родному языку, конечно же, сложнее. Приходится довольствоваться малым – местными русскими литературными журналами и газетами. Что касается меня, не могу сказать, что все шло и идет гладко. Было трудно, но было и легко, было уныло, но было и радостно. Уверен, живи я в Москве, ходил бы по той же зебре. Здесь, в Европе, мой труд был отмечен немалым количеством призов, хотя я писал, пишу и буду писать только по-русски. Был бы рад ошибиться, но судя по тому, что я вижу в интернете, что слышу и что читаю, отношение к уехавшим людям в России стало меняться в худшую сторону. Нам не привыкать, мы это уже проходили, так было при советской власти – все уехавшие были предателями Родины. Грустно, что люди не заметили, что время совсем другое, что мир стал меньше, границы разрушены интернетом, и очень грустно, что люди опять забыли, что слово «друг» лучше слова «враг», хотя тоже имеет четыре буквы.