В эксклюзивном интервью Jewish.ru писатель и литературовед Александр Генис рассказал, как Довлатов читал рэп, а Бродский покорял Америку, и объяснил, почему Пелевин и Толстая – современные классики, Аксёнов и Войнович – генералы, а Солженицын – генералиссимус.

В рецензии на недавно вышедший фильм «Довлатов» вы написали, что считать Сергея не признанным при жизни – ошибка. А разве он был признан?
– Это единственное место в фильме, которое меня задело. Многим просто не приходит в голову, что Россия – не пуп человечества. Довлатов был признан в Америке ещё до того, как приехал туда. На Западе уже напечатали его «Невидимую книгу». Он приехал в ореоле славы, которая окружала его с первого дня в США. Тогда в эмиграции был новый «золотой век»: за рубежом жили Бродский и Солженицын, Аксёнов и Войнович – это были генералы нашей словесности. Солженицын, может, был даже генералиссимусом. И в это время появляется Довлатов, который был молодым капитаном. Но он на моих глазах за 12 лет перерос практически всех, кроме, разумеется, Бродского. По моим представлениям, Довлатова сейчас читают больше, чем даже Солженицына.

Сергей печатался в лучших американских издательствах: за 12 лет вышло 12 книг! Он сразу стал писать для New Yorker – одного из ведущих журналов в США. Поэтому говорить, что его признали лишь после смерти – оскорбительно! Он наслаждался в полной мере своим успехом и умер накануне возвращения в Россию на гребне заслуженной славы. Но в фильме одной фразой о непризнании перечеркнули всю его эмигрантскую жизнь. За исключением этого, мне фильм понравился. Меня поразило, как естественно и органично играют все актёры – это удивительно, потому что русские актёры обычно переигрывают.

Я спросил как-то у Германа-старшего, почему у него в кино все хорошо играют, на что он ответил: «Потому что я режиссер хороший». Этому он научил своего сына, снявшего «Довлатова». Я, кстати, знал его еще мальчиком – мы с его отцом выпивали в Гринвич-Виллидж, а он играл рядом на детской площадке. Я очень рад, что у него получился такой фильм. Для меня это было большое испытание: трудно смотреть, как твоих друзей играют актёры. Но это портрет той среды, которую я хорошо знаю и высоко ценю. Это исповедь богемы, а я считаю, что богема – лучшее, что существовало в те страшные годы застоя.

Для вас советские 1960–70-е годы – это кинематограф или литература?
– Как ни странно, самое хорошее, что возникло в 60-е и даже 70-е годы, было сделано на киноэкране. Советский кинематограф, как и французская Новая волна, оказался очень тонким и глубоким. Это Хуциев, Иоселиани, Параджанов. Недавно я устроил себе фестиваль Тарковского. Конечно, не фокус хвалить Тарковского, но с другой стороны, я ведь смотрел все эти фильмы, когда они только вышли, а теперь я посмотрел их заново с некоторым испугом, но пришёл в полный восторг. Это говорит о том, что искусство неистребимо. А вот советская литература плохо пережила своё время. В Союзе писателей было десять тысяч членов, но среди них не было Венедикта Ерофеева, создавшего самую адекватную эпохе книгу «Москва – Петушки». Довлатов, к слову, ценил её больше остальной советской литературы, «Москва – Петушки» осталась памятником той эпохи. Я обычно сравниваю её с книгой «Горе от ума», потому что она тоже разошлась на пословицы.

В фильме «Довлатов» в одном из диалогов Бродский весьма экспрессивно произносит: «Не хочу уезжать, не вернусь больше». У него действительно был такой надрыв или это наигранно?
– Бродский, конечно, не хотел уезжать – его вытолкнули из страны. Для поэта покинуть страну своего языка – трагедия, которая не проходит со временем. Бродскому было тяжело сразу после эмиграции, поскольку наша «русская Америка» была ещё очень незначительной. Первая волна эмигрантов совершенно не понимала Бродского. Редактор «Нового русского слова» Андрей Седых никогда не печатал Бродского, потому что не понимал ни одного слова в его стихах – он считал, что это написано на каком-то варварском советском наречии.

Знаете, любимым античным поэтом Бродского был Овидий, живший в изгнании у даков. Они были варварами, и Овидий страдал оттого, что писал стихи на золотой латыни, но его окружение не понимало ни одного слова, да и вообще не умело читать и писать. В «Скорбных элегиях» у Овидия есть строчка, в которой он сравнивал себя с танцором, пляшущим в темноте. И однажды в разговоре с Бродским о том, как трудно писать сложно придуманные стихи с гениальной рифмовкой и изощренным ритмом, а окружающие тебя американцы не могут этого понять, и вся виртуозность стиховой техники идёт мимо, я ввернул цитату про танцора, пляшущего в темноте. И Бродскому она страшно понравилась – он сказал, что именно так чувствует себя в эмиграции.

Эта история характерна для всей эмигрантской литературы. Конечно, со временем появилось критическое количество русских, и слава Бродского разошлась по миру, да и в России у него появилась огромная читательская аудитория. Но ни один писатель не уехал бы из СССР, если бы там можно было жить и печататься. Я – в том числе.

Почему в современной России столь популярен Довлатов, а значительная часть «демотиваторов» в социальных сетях снабжается цитатами Бродского?
– Меня это не перестаёт удивлять. Думаю, это удивляло бы и Бродского. Он ведь стал истинно народным поэтом. Когда проводились юбилейные мероприятия в честь его 70-летия, американское посольство в Москве пригласило меня выступить. Размах был грандиозный. Там был друг Бродского поэт Евгений Рейн, он сказал, что такого юбилея со времён Пушкина не было. Это поразительно, потому что из всех русских поэтов Бродский считался самым трудным и уж точно не предназначенным для массовой аудитории, но сейчас его цитируют, не ссылаясь на источник, – его и так узнают. Решать, что должно нравиться массам, – это ошибка снобов. Например, Мандельштам разве простой поэт? Но он стал первым поэтом XX века. Великие стихи проникают в толщу культуры.

С Довлатовым ситуация проще – он изначально хотел и был массовым писателем. Он ненавидел элитарную литературу. В молодости мне казалось, что сложность – признак гения. Довлатов сам вырос в среде непризнанных гениев, где все писали сложно. И в ранних сочинениях Довлатов сам пытался так писать: «Я отморозил пальцы ног и уши головы». Но со временем он вышел к такой простоте, которая понятна всем. И от которой невозможно оторваться. Самое поразительное его свойство – нравиться всем: и академикам, и водопроводчикам. Это отличная массовая литература, которой советской прозе так не хватало.

Однако есть ещё одна причина, о которой я только недавно задумался: мы по-разному читаем Довлатова. Его книги американского периода рассказывают, как люди уезжают в эмиграцию и как непросто им в ней живётся: был режиссёр, а стал таксистом, и так далее. Это, конечно, только часть правды – все давно перестали быть таксистами, а стали программистами и уже ушли на пенсию. Но Довлатов описывал достаточно тяжёлый начальный период эмиграции. И в России это читается иначе: «стоило ли уезжать, если в Америке так хреново живётся?»

Я это знаю по себе, потому что наша книга «Русская кухня в изгнании» – самое популярное сочинение, которое постоянно переиздаётся в России. Я не сразу сообразил, но если два еврея – Вайль и Генис – уехали на Запад и не могут жить без русских щей, значит, не стоило и уезжать. И это прочтение льстит российскому человеку.

Кто из современников станет классиком, на ваш взгляд?
– Я убеждён, что рассказы Татьяны Толстой войдут в хрестоматию XXI века. Рассказ «Соня», например, так и останется классическим произведением русской прозы. Мне чрезвычайно нравится книга Пелевина «Чапаев и пустота», но вопрос, сможет ли она пережить свое поколение – потому что она очень тесно связана с советскими и постсоветскими обстоятельствами русской жизни.

Как вы относитесь к рэп-культуре и относите ли её к современной поэзии?
– Стихи существуют на всех уровнях, и не зря Бобу Дилану дали Нобелевскую премию – это тоже поэзия. Но я сам рэп ненавижу – это мой личный недостаток. В 1980-х годах, когда появился рэп, я к нему прислушивался, убеждая себя, что это аналог фольклора, но чем дальше, тем меньше он мне нравился. А вот Довлатов был человек широчайших взглядов: он терпимо относился и к советской литературе, и к рэпу, и ко многому другому. Однажды мы сидели в студии радио «Свобода» и речь зашла о рэпе, и Довлатов говорит: «Давайте я вам покажу, как это делается». Сергей стал, не знаю, есть ли такой глагол, «рэповать» в микрофон, производить эти мелодические ритмические завывания, сочиняя стихи прямо на глазах у нас. А надо сказать, что Довлатов мог написать том стихов за ночь. Думаю, это был первый рэп в русской культуре.

Вы зарегистрированы в соцсетях?
– Я завёл аккаунт в Facebook с некоторым скепсисом и только потому, что вышел фильм «Социальная сеть», который я, кстати, так и не посмотрел. С одной стороны, в результате нескольких лет отбора у меня в Facebook остались только мои единомышленники, но с другой стороны, я живу в зеркальной клетке, потому что слышу эхо своих мыслей. Зато у меня в друзьях есть самые разные люди: например, цирковой клоун и оперная певица, священник и водитель грузовика – я стараюсь как-то разнообразить свою аудиторию и читать людей, которые не похожи на меня.

В одной из своих книг вы пишете: «Будущее не продолжает, а отменяет настоящее. У будущего нельзя выиграть. И непонятно, как жить, зная об этом». Сейчас вам стало понятнее?
– Нет. В 1990-е годы я писал книжку «Вавилонская башня», которая вся посвящена будущему, – мне казалось важным, каким будет XXI век. А сейчас будущее перестало меня так остро интересовать. У Бернарда Шоу есть прекрасная фраза: «Не верьте старикам – их не интересует будущее». Каждый раз, когда я прикидываю, к чему всё идёт, я думаю: «Ну, это уже без меня».