Патологоанатом Яков Рапопорт был одним из главных фигурантов «дела врачей». В интервью Jewish.ru его дочь Наталья, профессор Университета штата Юта, рассказала, чем ее семье запомнился погром в Симферополе, когда она, маленькая сталинистка, возненавидела Союз и как ее отец вскрывал тела академиков Ландау и Сахарова.

Ваш отец работал патологоанатомом до глубокой старости – в 91 год он вскрывал тело академика Сахарова. Вы ведь ассистировали ему в тот день?
– Профессия у папы была такова, что ему порой приходилось вскрывать тела друзей – такая последняя дань. Так было с Львом Ландау в 1968 году. Участие во вскрытии тела Андрея Сахарова стало последней папиной профессиональной работой. Он попросил заехать, потому что в тот день семь часов простоял на ногах – в таком возрасте это нелегко. Я просто присутствовала.

Папа был именно ученым, патоморфологом с мировым именем. В США его знает каждый студент-медик – он дал первую классификацию иммунных клеток, Rappaport classification. Первый в мире хирург, осуществивший пересадку сердца, Кристиан Барнард, прислал папе заборы образцов из сердец двух своих первых пациентов. Один из них прожил, по-моему, две недели, другой – около года. В обоих случаях пациентам были пересажены молодые сердца. Барнарда интересовало папино мнение об изменениях в пересаженном сердце. Папа сформулировал ситуации, при которых операция пересадки сердца оправдана, в отличие от других, когда она бесперспективна. Барнард прислал ему теплое благодарственное письмо.

Происходило все это вскоре после папиного освобождения из тюрьмы. Пересадка сердца была «горячей» темой, занимала первые полосы газет. Тот факт, что Барнард прислал папе образцы, вызвал большое оживление в медицинских и журналистских кругах. К нам приезжали из «Литературной газеты», из «Вечерки», с радио – всех интересовало папино мнение об эксперименте Барнарда. А всего несколько лет назад папа был «убийцей в белом халате», «извергом рода человеческого» и только чудом избежал позорной казни.

Вы видели худшие стороны советской науки и все равно решили стать ученым?
– В науке есть объективная правда, реальность, которой нет в других областях: в искусстве, литературе и политике. Она дает возможность говорить не кривя душой, не споря с совестью. Если это наука, то она не зависит от нашего мнения, понимаете? Вопрос, куда идти, просто не стоял. Я очень сильно была увлечена этим с детства. Родители радовались и стимулировали этот интерес. Только папа не хотел, чтобы я была врачом, после «дела врачей». А мама не хотела, чтобы я была химиком – опасная же область. Но я все-таки стала химиком. Мама моя была профессором-физиологом, доктором наук. Всю жизнь работала с Линой Штерн – первой советской женщиной-академиком. Папа – вопреки всему – прожил счастливую жизнь, потому что был от природы награжден мудрым оптимизмом. Блестящий человек, он любил свою профессию, еврейские анекдоты, вкусную пищу, вино, друзей и женщин. Друзья и женщины платили ему полной взаимностью.

В книге воспоминаний «То ли быль, то ли не быль» вы пишете, что отец запретил вам идти на Первомай, где вы должны были вручать цветы членам ЦК КПСС. Якобы он сделал это из-за вашей болезни. Но, наверное, специально?
– Ну конечно! Ему невыносима была мысль, что я буду вручать цветы этим бандитам. Был 1945 или 1946 год. Родителей девочки со знаменитой фотографии «Сталин и Геля», сделанной в 1936 году, через полтора года посадили. Тогда уже начались дела с Еврейским антифашистским комитетом, скоро убили Соломона Михоэлса, начали бороться с космополитизмом.

Мама работала с Линой Штерн, и та уже сидела, когда пришли за вашим отцом. Родители ждали, что их арестуют?
– Думали, что их одновременно арестуют. Лина Штерн уже пять лет находилась в ссылке, а мама была ее правой рукой. Они работали над гематоэнцефалическим барьером. Лина была одной из родоначальников учения о барьере между кровью и мозгом – это сейчас целая огромная наука. Мама стала с ней работать, когда пришла в институт.

Как происходил арест отца?
– Сотрудников КГБ в наш дом ночью привела дворничиха Люся. Она сказала, что у нас течет батарея. А у нас ничего не текло, и я очень удивилась. Она очень настойчиво сказала: «Течет. Соседи снизу жалуются, открывай». Ну, и я открыла, а там стояла огромная толпа, мне было 14 лет. Один в форме, а остальные штатские, но совершенно одинаково одетые. Они занимали всю лестничную клетку. Я подумала, что это бандиты. Квартира у нас была довольно большая по московским понятиям – четыре комнаты, и они по комнатам быстро рассосались. Один уселся в гостиной за столом, с большой такой тетрадью и записывал туда информацию из комнат, как в амбарную книгу. На меня они внимания не обращали, я в своей комнатке спряталась между кроватью и стенкой. Жутко нервничала, что вернутся родители, а папа такой темпераментный, горячий человек, что он с ними свяжется, а они вооруженные – вот это был мой жуткий страх. Зазвонил телефон. Вооруженный мужик буквально меня как кутёнка вытащил из-за кровати и потащил. «О том, что мы здесь, ни слова! – и сунул трубку к уху: – Говори!» У меня спазмом горло стянуло, мама это услышала и сказала: «Наталочка, у нас гости? Не бойся, мы сейчас придем». Вот на этой точке я потеряла сознание.

Пришла в себя и услышала вопрос: «Это ваша дочь?» Мама говорит: «Да». «Ваша и арестованного?» – и я поняла, что случилось. Потом ещё раз потеряла сознание, и когда пришла в себя, наконец стала вникать в то, что происходит. Обыск шел, папы уже не было. Семь человек его увезли, а семь остались для обыска. Нашли ампулу атропина – на ней было написано: «Яд». Они возбудились, Б-же мой! Такое счастье было. Они эту ампулу в коробочку, эту коробочку в другую коробочку, все это запечатывали. И заставляли маму подписать протокол, что в квартире врача найден яд – мама не подписала. Ее увезли, а я осталась одна с нашей собачкой. Мама вернулась через сутки. Оказывается, ее увозили на дачу и там тоже перерыли все до последней пылинки.

Началась новая жизнь – дочери врача-вредителя, врача-убийцы. Два месяца. Мама ведь потеряла работу еще после ареста Лины, тогда весь институт разогнали. Еле-еле нашла работу мойщицы химической посуды, но ее и с этой работы уволили, когда папу посадили. Недавно BBC выпустило трехминутный мультфильм с этой историей, он идет с русскими субтитрами, там я говорю по-русски.

В детстве вы писали стишки про Сталина. Каким было ваше отношение к партии после «дела врачей»?
– Я привыкла верить всему, что в школе говорили. Родители мне никогда ничего не объясняли. Мы жили в коммуналке, стены хорошо прослушивались, и когда им надо было между собой поговорить, они выходили на бульвар. Я очень хорошо помню, что каждый раз перед сном думала, как мне повезло, что я родилась в Советском Союзе, а не в какой-нибудь там жуткой Англии или Америке. И всё это начало переворачиваться 13 января 1953 года, когда было сообщение об аресте врачей. Это был первый раз, когда я не поверила газетам и радио. Вовси, Мирон Семенович Вовси, добрые руки и лучистые глаза которого прошли через все мое богатое хворями детство, – кровавый убийца?! Мне в голову не приходило, что могут папу посадить, а потом его арестовали. Вот тут моё отношение к советской власти кардинально изменилось. Мне 14 лет было, я осознала, в какой стране живу, и мечтала уехать.

Уехали вы при этом за год до распада СССР, уже состоявшимся ученым.
– Мне было 52 года уже, да. Совершенно случайно причем уехала. Меня пригласили в университет Юты на три месяца, потом спросили, не хочу ли я остаться ещё на три. Я отказалась и отправилась домой. Самолет из Юты летел через Нью-Йорк, и когда он приземлился, Саддам Хуссейн начал бомбить Израиль, началась «Война в заливе» – мониторы в аэропорту все это транслировали. А в Израиле на тот момент находилась наша дочь Алима. Это было чудовищно, и мне нужна была с ней постоянная связь. А в Союзе, как известно, разговор с Израилем нужно было заказывать за две недели, и это в мирное время. В общем, забрала багаж и осталась в Америке, благо виза была ещё полгода действующая. Один из моих московских студентов был постдоком в Колумбийском университете, с его семьей я была очень дружна. Провела какое-то время у них, потом вернулась в Юту и начала хождение по мукам: язык был плохой, компьютер не знала. Очень помогла одна пара – буквально удочерили.

Решительный отъезд. Как ваша семья отреагировала?
– Спонтанный, ненормальный поступок, я была к этому не готова. В Москве оставались папа и муж – больше года ушло, чтобы мужа вызволить. У папы же первая возможность уехать была перед войной: его приглашали в один из парижских университетов – он отказался. Второй раз его приглашали в Израиль уже в 70-е – он тоже отказался. Он был человеком русской культуры. Но мое решение сразу одобрил. Союз еще не распался, я была в командировке, так что стала невозвращенкой – какое-то время ситуация выглядела двусмысленной.

Ваши мемуары начинаются с погрома в Симферополе. Каким запомнил его ваш отец?
– Мой дедушка Лейб Рапопорт был директором реального училища в Симферополе, там учились в основном еврейские дети. Когда в 1905 году в Симферополе разразился еврейский погром, училище стало одной из его мишеней. Деда избили до полусмерти. Специальная служба, которая подбирала жертв погрома на улицах, приняла его за мертвого и отвезла в морг. Соседка отправилась туда, чтобы отыскать и забрать своих близких, услышала чей-то стон, разгребла трупы и обнаружила сильно покалеченного, но живого моего деда. Мой шестилетний папа тем временем был дома. Услышав, что погромщики бесчинствуют в реальном училище, он ускользнул из дому и бросился туда спасать деда. В детстве папа совсем не был похож на еврея. Конный казак с окровавленной шашкой остановился над ним и прокричал: «Ступай домой, а то тебя, не ровен час, зашибут вместе с жидами!» Но папа побежал в училище. Деда оттуда уже увезли. Все внутри было разбито, сломано, осквернено. Среди осколков оконного стекла и обломков школьной мебели валялся раздавленный голубой глобус. Этот разбитый на куски земной шар навсегда остался для папы символом еврейских погромов.