Он хотел учиться на геолога, но учился в лагерях валить лес. В интервью Jewish.ru 98-летний Джек Гора рассказал, как вместо Варшавского гетто попал в ГУЛАГ, от голода съел собаку и, приехав в США с 10 центами в кармане, стал совладельцем фабрики.

Ваша дочь говорит, что вы из тех, кто бросает вызов силам зла и выживает, несмотря ни на что. Что сами об этом думаете?
– У меня всегда была огромная жажда жизни. Что бы ни происходило, я старался выжить – в любых условиях.

А каким вы были в детстве?
– Я был необузданным, диким ребенком. Наша семья жила в Варшаве. Мои родители – Сара и Йойна – так много работали, продавали мясо, что у них не было времени заниматься моим воспитанием. Конечно, у нас в доме были повара, няни. Моя младшая сестра Марилла всегда хорошо себя вела и никому не доставляла проблем. А вот я. Тетя даже забрала свою дочь из детского сада, чтобы та была подальше от меня. Главным виновником моего плохого поведения считали деда Моше, папиного отца. Он проводил со мной больше времени, чем с кем-то еще, и все разрешал. Брал с собой в баню накануне шаббата, и домой мы могли прийти только на следующий день, учил крутить папиросы. Я был единственным внуком, поэтому дедушки и бабушки с двух сторон меня очень любили, но при этом ужасно портили. Когда я ходил в польскую гимназию, мои одноклассники насмехались надо мной. Многие были антисемитами. Говорили, что наша семья специально изменила фамилию с еврейской Голдберг на польскую Злотогора, чтобы никто не догадался, что мы евреи. Я не обращал внимания на насмешки, потому что дед Моше как-то рассказал мне, откуда пошла наша фамилия. Это история моего прапрадеда, который много лет назад уехал из Варшавы в Сибирь на золотые прииски. Сам он золота не нашел, но купил отборные минералы у горняков и золотоискателей. Выгодно перепродал и стал таким богатым, что его стали называть мистер Золотая Гора, или мистер Злотогора. Когда мне было 14 лет, в моей жизни многое изменилось. Умер мой отец – у него были диабет и больные почки. Мама вышла замуж за ювелира Метэка Гликсберга и перестала заниматься продажей мяса.

Кем хотели стать вы?
– Я окончил гимназию и хотел стать инженером. Но поступить в то время в польские университеты евреям было сложно из-за нараставшего антисемитизма. Я планировал уехать в Бельгию или Палестину. Друзья говорили, что в Палестине нет картошки, которую я очень любил, но много апельсинов. Отчим посоветовал изучать геологию в Бельгии. Но война изменила все планы.

Первые дни войны помните?
– Немцы сразу захватили аэропорт Варшавы и использовали его как авиабазу. Они бомбили город днем и ночью. В подвале дома напротив было бомбоубежище. Наша семья пыталась спрятаться там, но бомбы попали в оба здания – и в наш дом, и в дом напротив. Мы выбежали на улицу, держа над головой простыни, чтобы укрыться от горящих обломков. Помню панику в городе. Люди в отчаянии метались, пытаясь разыскать потерявшихся родственников. Единственная мысль была тогда – выжить. Помню еще, как строили на улицах баррикады из всего, что попадалось под руку. Как наша семья решила бежать из Варшавы прежде, чем немцы займут город. Как перебегали с горничной, которая работала у одной из моих теть, по мосту через Вислу и прямо перед нами взорвалась бомба. Родные были уверены, что я погиб, и когда я вернулся домой, смотрели на меня так, будто я восстал из мертвых.

Все-таки вам удалось уехать из Варшавы, да?
– Я хотел учиться. Поступить в университет в Варшаве я не мог. Для армии был молод. Тогда призывали в 21 год, а мне было всего 18. В городе шла подготовка к созданию гетто. Тогда никто не знал, как и что будет дальше. Одну часть Польши оккупировали немцы, другая была занята русскими. Видя, что происходит в Варшаве, многие жители города бежали на восток – на советскую территорию. Кто-то потом возвращался разочарованный. Моя мама слушала все эти истории и была категорически против моего плана перейти на советскую сторону и поступить в университет во Львове, куда еще принимали евреев. Бабушка Фейга, мамина мама, отправила нас к раввину за советом. Тот меня благословил на отъезд из Варшавы. И родные сделали все, чтобы помочь мне, но сами остались в городе. Через границу меня переправили нелегально. Это было опасное путешествие. Документов, удостоверяющих личность, мне посоветовали не брать. Из дома я взял только диплом об окончании гимназии. Во Львове я оказался накануне нового, 1940 года. Поселился на квартире у семьи, которую знали мои родители. Подал заявление в университет и стал ждать сентября, чтобы начать учебу.

Однако учиться вы так и не начали?
– Я попал в тюрьму, потому что у меня не было документов. В начале 1940 года жителям тех областей Польши, которые стали частью СССР, начали выдавать советские паспорта. А такие беженцы, как я, из оккупированной немцами Польши, могли получить лишь условные документы, фактически став гражданами второго сорта с ограниченными правами. Нам не доверяли. Мы не могли жить в пределах 100 миль от границы, не могли жить в городах с населением более пяти тысяч человек. При таких условиях у меня не было шансов учиться в университете. А учиться я хотел.

В тюрьме сотрудники НКВД вели допросы днем и ночью. Знакомые посоветовали мне сказать, что я из рабочей семьи. И я сказал, что я из Варшавы, из семьи сапожника.
– А почему вы не получили необходимые документы?
– Я не мог, меня приняли в университет.
– Если вы собрались в университет, значит, вы закончили среднюю школу?
– Да, я закончил гимназию.

Я показал сотрудникам НКВД диплом. «Вы еврей?» – спросили они. – «Да». – «А как вы могли поступить в гимназию, если ваш отец – сапожник?»

Мою судьбу решали три сотрудника НКВД. Все они были евреями. Меня приговорили к семи годам исправительно-трудовых лагерей ­– за подозрения в шпионаже, за незаконное пересечение границы и дачу ложных показаний.

Вам сказали, куда вас отправляют?
– Нет. Вооруженные люди с собаками доставили нас – примерно 1200 человек – на железнодорожную станцию и затолкали в вагоны. В каждом вагоне были двухэтажные койки и дырка в полу, чтобы справить нужду. Заключенные были разного возраста и разных профессий – из Германии, Австрии, Польши. Все евреи. Евреи, которые бежали от нацистов. Везли нас куда-то недели три или больше. Каждому на день выдавали кусок хлеба и кусок сахара. Одному из заключенных раз в день разрешалось выйти на станции и набрать два ведра воды. Однажды человек вернулся и сказал, что видел табличку с надписью «кипяток» на русском. Никто из нас не знал русского языка, и мы подумали, что это название какой-то станции. Открыли карту, которую кто-то чудом пронес в вагон, и стали искать. Но найти такого города не смогли. Через пару дней такая табличка снова попалась на глаза. И через неделю тоже. Мы не могли понять: нас что, возят туда-обратно? Из одного города? Позже мы узнали, что «кипяток» по-русски – это горячая вода.

Какой была жизнь в лагере?
– Лагерей было несколько. Все – в Ярославской области, недалеко от Рыбинска. Первый был огромным. Там нас отвели в баню, подстригли и накормили ужасным рыбным супом, в котором плавали рыбьи глаза. Потом нам рассказали про важный гидроэнергетический проект «Волгострой» и разделили на две группы. Нашу группу отправили на барже по реке Шексна. Не помню, сколько мы были в пути, но оказались в глухом лесу. Там мы сами должны были построить лагерь, который обнесли потом колючей проволокой. Казармы на 150 человек каждая были такими маленькими, что мы едва могли протиснуться ночью к выходу по нужде.

Первое время у нас не было даже самых необходимых вещей. Под голову вместо подушек мы подкладывали обувь. А чтобы согреться, старались поближе лечь друг к другу. Суп вместо мисок наливали в шляпы. Со временем мы вырезали из дерева и миски, и ложки. На работу нас всегда сопровождали три охранника: двое пешком – с собаками, третий верхом на лошади. В первый же рабочий день нам выдали топоры и пилы и сказали: «Работайте!» Но мы понятия не имели, как нужно рубить деревья. И никто нас там этому не учил. Прошло время, прежде чем мы, получив травмы, научились рубить деревья и распиливать их на бревна. У большинства из нас была только та одежда, в которой мы приехали. Ботинки со временем износились. Мы вырезали куски из старых шин и привязывали к тряпкам, которыми были обмотаны ноги. Я был так молод тогда. Даже не брился еще. И, конечно, не привык к трудностям. Меня называли маменькиным сынком. Но я старался работать, несмотря ни на что. Мне хотелось стать инженером. Происходящее воспринимал как вызов. Вызов самому себе. И, конечно, думал о том, как получить больше хлеба. Порция хлеба в день зависела от количества поваленных деревьев. Но и ее мы не всегда получали. Мы находились в отдаленном месте. Продукты нам доставляли по реке: летом – на лодке, зимой – по льду. Но были периоды, когда река замерзала не полностью, и мы оставались без муки, а значит, без хлеба. Кормили нас чем-то, напоминающим кашу. В лагере началась дизентерия. Многие умерли. К декабрю из 600 человек в живых осталось 40. В наш лагерь прибыла комиссия. Увидела ужасные условия содержания заключенных. Надзирателей наказали, а лагерь был ликвидирован.

Это было очень тяжелое испытание. Шрам в душе остался на всю жизнь. Именно тогда я понял, что нужно научиться терпеть жестокость и полагаться только на себя.

Что было с вами потом?
– Потом нас погнали в другой лагерь. Мы шли по снегу, закутавшись в одеяла. Рядом – верхом на лошадях – ехали охранники. Если кто-то хотел справить нужду, он должен был сказать об этом, выйти из колонны и бежать в ее начало. Нужно было успеть сделать свои дела то того, как с тобой поравняется последний человек в колонне. Помню, как мои штаны прилипали к ранам на ногах. Пока я пытался их снять, колонна проходила мимо меня. Я натягивал штаны и бежал к голове колонны так быстро, как только мог, чтобы начать все сначала. До нового лагеря мы дошли за несколько дней. Контингент там был совсем другой. Если раньше рядом со мной были такие же беженцы-евреи, как я, то теперь были воры, убийцы, мошенники. Мне было страшно. Я никогда в жизни не оказывался в таком окружении. Работали мы каждый день на строительстве плотины. У кого-то была более легкая работа, у меня – тяжелая. Весь день я таскал песок. Когда возвращался с работы, другие заключенные – так называемая тюремная аристократия – сидели и играли в карты: на деньги, одежду и женщин. Если им нужно были принести воду или что-то еще, я приносил. Делал все, чтобы они не причинили мне вреда. Я видел, как кто-то из заключенных проигрывал недельный паек хлеба и умолял: «Дайте мне еще карту! Дайте мне шанс!» А ему отвечали: «Знаешь парня из такой-то казармы, который преследует мою женщину? Я хочу, чтобы ты убил его». И проигравший должен был оплатить долг.

Когда вас освободили?
– В 1941 году Германия напала на Советский Союз. Немцы хотели разрушить плотину, которую мы строили, и затопить Рыбинск. Наши охранники прятались во время авианалетов, а нам не разрешали. В тот момент мы не знали, о чем молиться: чтобы немцы победили или проиграли. Но все неожиданно изменилось. С началом этой войны Советский Союз и Польша стали союзниками, подписали ряд соглашений. Все польские политзаключенные были амнистированы. Освободили и меня, вернув все вещи, которые забрали во время ареста. Спросили, где бы я хотел жить в Советском Союзе. От заключенных я слышал, что в Средней Азии очень хороший климат. Там солнце, много фруктов, овощей, молока и меда. Я выбрал Красноводск. Мне выдали необходимые документы, билет, буханку хлеба, селедку и немного сахара. Помню день, когда вышел за ворота лагеря. Я застыл на месте. Не мог заставить ноги идти. По дороге в Красноводск я услышал о формировании на территории СССР польской армии – для борьбы с немцами. Мне казалось, что это мой долг – стать солдатом. В призывной комиссии мне сказали, что в армии не хватает офицеров. И я был отличным кандидатом. Я окончил гимназию, знал польский язык, а остальному мог бы научиться. Когда меня спросили про религию, я ответил: «Я верю в Моисея». На что мне сказали: раз я – еврей, то не могу быть офицером. Я был разочарован и решил продолжить свое путешествие в Красноводск. Там я устроился на работу в пекарню. И впервые за долгое время почувствовал себя счастливым. У меня была кровать в комнате на 20 человек, работа и столько хлеба, сколько я мог съесть. Работал я в пекарне по ночам, а днем подрабатывал на железнодорожной станции – помогал людям носить багаж.

Потом я перебрался в Киргизию, село Куршаб. Устроился работать в колхозе. Местные женщины собирали листья табака на плантациях, а мы с партнером развешивали их в сарае так, чтобы они могли высохнуть.

Вскоре я заболел брюшным тифом. Думаю, заразился в дороге – в поезде. Санитарные условия там были плохими. Помню, что лежал в сарае, потому что больница в Куршабе была переполнена больными. Несколько дней у меня был жар, я бредил. Врач сомневался, что я выживу. Едва встав на ноги, я пошел разыскивать знакомого, которому отдал серебряный портсигар, подарок родителей. Я не знал, поправлюсь ли, и просил его передать эту вещь через моих друзей в Варшаву. Когда я шел по селу, за мной увязались бродячие собаки. Они лаяли и рычали на меня. Я пытался отогнать их палкой. Но одна напала на меня. Я так сильно ударил ее, что она упала замертво. Я был голоден. 14 дней ничего не ел из-за лихорадки. И вот передо мной было мясо. Я принес собаку домой и съел. Вскоре я встретил одного знакомого из Варшавы. Он работал электриком, проводил свет в колхозные дома. Знакомый предложил мне стать его помощником. Я согласился. Местное население было очень бедным. Многие вообще не знали про электричество. На нас смотрели не как на простых смертных, а как на волшебников, спустившихся с небес.

Как вы оказались в Сибири, на шахте?
– Меня призвали в армию. Правда, не как солдата, а как рабочего. Отправили в Сибирь на угольную шахту. Там добывали лучший сорт каменного угля – антрацит. Из 25 призывников евреем был только я, остальные – поляки. Мы должны были заменить заключенных, которые до нас работали в шахте. Заключенные уходили на фронт, чтобы кровью искупить свою вину. Им пообещали: если они выживут, приговоры в отношении них будут отменены. Первые несколько недель в шахте были самыми тяжелыми и опасными. Нам выдали шахтерские лампы. И мы знали, что если пламя в них гаснет, значит, закончился кислород. Если пламя поднимается слишком высоко, то мы попали в место скопления метана. Из семи или восьми человек, которые работали в шахте, в итоге выжили трое. Остальные погибли.

Я использовал свои навыки электрика для обслуживания оборудования в шахте. Работать нужно было очень осторожно, чтобы искры не спровоцировали взрыв. Я научился бурить и пользоваться динамитом. Политрук старался подбадривать нас, рассказывая о важности нашей работы. Каждый кусок угля – это 40 пуль. А 40 пуль – это 40 убитых немцев. А мы каждый раз перед тем, как спуститься в шахту, думали: съесть нам наш хлеб до или после работы. Если мы поедим «до» и погибнем в шахте, то, по крайней мере, умрем на полный желудок. А если будем есть «после», то будем голодными весь день. Со временем я стал руководителем, выполнял работу горного инженера. Условия жизни и рацион стали намного лучше. В шахте я проработал больше трех лет – до конца войны. За все это время я ничего не знал о судьбе моих родных, о том, что вообще происходит в Польше, не знал про Холокост. Только по дороге из Сибири в Москву весной 1946 года мы впервые услышали про лагеря смерти, про то, что немцы пытались уничтожить евреев. Мы чувствовали себя динозаврами, которые чудом выжили.

Когда вы узнали о судьбе родных?
– Когда я вернулся в Польшу, я пошел в еврейский комитет и оставил свое имя в списке выживших – в надежде, что кто-то из родных будет искать меня. В доме, который принадлежал моей матери, я встретил жену управляющего. Увидев меня живым и здоровым, она упала в обморок. От нее я узнал, что мама моя жива и что остальное мне расскажет Мариша – женщина, которая работала у нас до войны. Маришу я разыскал на следующий день. Она глазам своим не поверила, когда увидела меня. Думала, я умер много лет назад. Мариша подтвердила, что мама моя выжила во время войны, а бабушки, дедушки, тети, дяди, отчим и моя младшая сестра Марилла погибли. После моего отъезда из Варшавы все они попали в гетто. Мариша помогла моей маме, отчиму и сестре достать документы, в которых говорилось, что они не евреи. Бумаги родителей были подделкой, а сестре передали документы одной погибшей девушки-христианки. Цвет ее волос, глаз и возраст были такими же, как у Мариллы. Мои родные покинули Варшавское гетто незадолго до восстания там. Маму и отчима Мариша скрывала в своем доме – в потайной комнате. А Марилла жила на другой квартире. Она присоединилась к польскому подполью. Однажды мою сестру случайно встретила на улице жена управляющего – та самая женщина, с которой я разговаривал, вернувшись в Варшаву. Она отвела Мариллу в гестапо. Почему? Потому что перед войной мои родители спрятали в доме ценные вещи. И она не хотела, чтобы кто-то из семьи за ними вернулся. Документы Мариллы подозрений у немцев не вызвали. Они могли бы отпустить ее, но случайно нашли драгоценности, зашитые в нижнем белье. Мариллу арестовали. Она слышала истории, как немцы пытают подпольщиков. У нее был с собой яд – на случай, если ее поймают. И она приняла его. Марилле было 20 лет.

Где вы встретились с мамой?
– Мама сама разыскала меня. Она жила в Америке. Уехала туда после войны к своему брату Адольфу, моему дяде. Работала на швейной фабрике. Когда мама и дядя узнали, что я жив, сделали все возможное, чтобы и я переехал в Америку. В 1947 году я приехал в Нью-Йорк с 10 центами в кармане. В руках у меня был узелок, в котором были туфли и, кажется, две рубашки. С корабля на берег сошел последним, потому что моя фамилия начиналась на букву Z – Zlotogora – и была последней в списке пассажиров. Это была одна из причин, по которой я позже сменил фамилию на Gora. Был Юрэк Злотогора – стал Джек Гора. Помню, что я ходил по пирсу и не видел родных, которые должны были встретить меня. Я был близок к отчаянию. Но вдруг мама окликнула меня. У меня внутри были смешанные чувства. Я был очень рад. Но мы с мамой не видели друг друга семь лет.

Как вы стали совладельцем трикотажной фабрики?
– В Нью-Йорке я учился работать на швейных машинах. Мне хотелось стать хорошим портным. На швейной фабрике я сначала шил подкладки для одежды, потом приобрел опыт и выполнял более сложную работу. Однажды зашел в мастерскую мужа дальней родственницы – к Мортимеру. Он вязал свитера на заказ для домов моды. У него было две ручные вязальные машины, но работать он мог только на одной. Я предложил ему делать более легкие детали на одной машине, а более сложные – манжеты, кромки – на другой. Используя инженерный опыт, полученный в шахте, я придумал, как с помощью рыболовного крючка и веревки, привязанной к электрическому выключателю, отключать мотор на нужной длине ткани. Моя система работала хорошо. Мортимер купил еще несколько машин для ручной вязки, а потом и одну более современную, автоматизированную. Сначала я был партнером Мортимера, потом взял кредит и выкупил его бизнес, дал ему свое название – JGo Knitting. Вести дела самостоятельно, без опыта, оказалось не так просто. Я работал с утра до ночи, иногда засыпал прямо на рабочем месте. Просыпался, когда срабатывал сигнал, напоминающий, что в машине закончилась пряжа. Потом меня познакомили с отличным мастером по имени Саул. Он тоже был из Польши. Его жена и ребенок погибли в лагере во время войны. Он выжил только потому, что вязал свитера для немецких солдат. В 1955 году мы с ним стали партнерами. Наш совместный бизнес назывался Best Knitting. Мы проработали вместе с Саулом 30 лет. Сначала все делали сами, потом стали нанимать людей. В итоге в нашей компании работало около 200 человек.

Работа не помешала вам создать семью?
– Я познакомился с будущей женой, когда у меня уже был свой бизнес JGo Knitting. Пола в то время работала в офисе адвоката на Уолл-стрит. Мы поженились 29 марта 1954 года. Скоро будем отмечать годовщину свадьбы – 65 лет. Как?! Будем танцевать. У нас очень хорошая семья, близкие отношения с детьми и внуками. Все они знают мою историю. С внуками мы ездили в Польшу, посещали мемориалы: Освенцим, Треблинку и Майданек. Мы никогда не забываем тех, кто погиб во время Холокоста. У меня дома на стене висят фотографии всех родственников. А в день памяти мы ходим в синагогу. Моей мамы не стало в 1986 году. С ней мы почти никогда не говорили о войне и Холокосте. Каждый раз, когда она начинала вспоминать прошлое, у нее пропадал голос.