В эксклюзивном интервью Jewish.ru писатель Бенджамин Балинт рассказал, как преподавал в палестинском университете Аль-Кудс, зачем Израиль боролся с Германией за Кафку и почему в Иерусалиме так много невидимых границ.

Как складывалась ваша личная история?
– Семья моего отца – из Венгрии, а мамы – из Германии. Дедушка с бабушкой бежали из Лейпцига в Лондон в 1939 году. Родители встретились в Израиле, а я родился и вырос в Сиэтле, закончил Университет Вашингтона, работал редактором в знаменитом еврейском журнале Commentary в Нью-Йорке. Об этом была моя первая книга «Издавая “Комментарии”: спорный журнал, который превратил еврейских левых в неоконсервативных правых». Журнал был основан в 1945 году, и через его историю я сумел рассказать историю американской еврейской журналистики в послевоенный период. В 2004 году я переехал в Иерусалим, работал в исследовательском центре «Шалем», преподавал в университете Аль-Кудс в восточной части города Абу-Дис. В 2018 году вышла моя книга «Последний процесс Кафки», в русской версии – «Кафка. Жизнь после смерти». Она посвящена судьбе творческого наследия писателя.

Почему вас заинтересовала эта тема?
– Зимой 2010 года я принял участие в германо-израильской программе по обмену для молодых писателей. Нас принимал еженедельник Die Zeit в Гамбурге. И именно тогда я впервые услышал о деле Кафки. Франц Кафка передал свои рукописи другу – Максу Броду – с наказом их уничтожить. Брод этого не сделал и вывез их с собой в Британскую Палестину, когда бежал от нацистов. Потом в своем завещании он оставил рукописи подруге по фамилии Хоффе и ее семье. В итоге за право на архив писателя боролись три стороны. Семья Хоффе, а также Израиль и Германия. Я стал следить за процессом. В 2016 году рассмотрение дела перешло в Верховный суд Израиля, и я единственный из посторонних посещал все слушания.

В итоге архив Кафки отошел Национальной библиотеке Израиля в Иерусалиме. Но чем этот процесс стал для вас?
– Само дело стало как литературный документ, имеющий самостоятельную ценность. Судьи описывали мнения всех трех сторон. Я начал читать материалы израильских судей как своего рода новейших интерпретаторов Кафки. Они отвечали на вопросы, кто был Кафка, в чем смысл его творений. Это был эксперимент – читать официальные документы суда как литературную интерпретацию.

Что на вас произвело самое большое впечатление?
– Я был поражен, что этот суд велся сразу в нескольких регистрах, на нескольких языковых уровнях. Первый – технический правовой язык касался интерпретации воли Макса Брода, который после смерти писателя стал владельцем архива Кафки. Второй – психологический и исторический, который касался диалога Израиля и Германии, их отношения к своему собственному прошлому. Они использовали суд для того, чтобы выработать отношение к прошлому.

В чем суть этого диалога?
– На базовом уровне это вопрос, не кому принадлежит Кафка, а кем он был: немецким писателем, который оказался евреем, или еврейским писателем, который писал на немецком. И каждая сторона приводила аргументы, которые относились не столько к делу, сколько к национальным притязаниям. Немцы говорили: «В Израиле нет ни одной улицы, названной его именем, а в Германии в любом, даже маленьком, городке есть хотя бы одна улица Кафки. К тому же Кафка никогда не был сионистом и отказывался примкнуть к сионистским кругам. Он умер в 1924 году, задолго до основания еврейского государства и никогда не был на его территории. Как вы можете утверждать его принадлежность Иерусалиму?» Израильтяне говорили по-другому: «Как писатель еврейской диаспоры, он все же принадлежит Иерусалиму». И что это касается даже такого человека, как Кафка. Ведь трудно представить себе писателя, которого с большим основанием можно назвать писателем диаспоры! То есть каждый писатель принадлежит в конечном итоге Иерусалиму: этот город выступает как конечная точка в еврейской истории и жизни.

Как немцы реагировали на такие утверждения?
– Эти аргументы германская сторона не приняла, настаивала, что Кафка принадлежит материнской немецкой литературе. Но над всеми судебными разбирательствами нависала тень Холокоста. Израиль утверждал, что Германия – последнее место, где должен остаться Кафка: «Вы, немцы, не можете быть хорошими хранителями наследия Кафки, ведь все три сестры писателя были убиты в Холокосте, и если бы архив писателя не был спасен Максом Бродом, все записи и книги были бы сожжены и полностью утеряны». Так идеологические и националистические элементы вышли на авансцену.

С чем вообще был связан такой интерес немцев к архиву?
– Немцы увидели в этом деле возможность вновь обрести довоенного писателя, еврея, который мог бы продемонстрировать еврейский вклад в немецкую жизнь и литературу. Ну, и возможность вновь обрести немецкую литературу и язык донацистских времен.

Какая позиция была близка вам?
– В своей книге я пытаюсь показать, что позиции всех трех сторон в суде обоснованны и легитимны. Но с моральной точки зрения позиция каждой из сторон совершенно неочевидна. На мой взгляд, все стороны злоупотребляли своими правами. Например, владельцы архива Кафки, семья Хоффе, закрыли материалы и не допускали к нему исследователей. Кроме того, в 1988 году они успели продать часть архива на аукционе в Лондоне, а точнее – рукопись романа «Процесс», примерно за два миллиона долларов.

Над чем вы работаете сейчас?
– В соавторстве с коллегами я заканчиваю третью книгу – «Иерусалим – город книги». Мы пытаемся рассказать историю Иерусалима и показать мозаику его общин через архивы, библиотеки и тексты. Многие наиболее значимые библиотеки Ближнего Востока сосредоточены в Иерусалиме. Нам удалось получить доступ к хранилищам Национальной библиотеки, частным коллекциям, а также попасть в армянскую, эфиопскую и греческую библиотеки и спонсируемую ЮНЕСКО лабораторию реставрации исламских манускриптов, которая находится в нескольких шагах от мечети Купола скалы на Храмовой горе. В каждом случае мы хотели показать, что, как и в случае с наследием Кафки, Иерусалим – это центр притяжения не только для людей, паломников и молитв со всего мира, но и для текстов.

Легко ли было получить все эти доступы к старинным собраниям?
– По-разному. Например, нам очень сложно было получить доступ в библиотеку рукописей греческого православного патриархата в Иерусалиме. Мы добивались этого на протяжении нескольких месяцев. Патриарх Феофил нам отказывал. И причина этого отказа, что в XIX веке епископ из России Порфирий Успенский, одновременно известный ученый-ориенталист и книжный вор, украл в этой библиотеке ценнейшие манускрипты – ранние греческие копии евангелий. Институциональная память оказалась столь крепка, что с тех пор туда никого не пускали. Мы получили доступ только потому, что сообщили грекам: нам открыли архивы армянского патриархата. Греки с армянами – соперники, так что они не хотели «уступить» и допустили нас к книгам. Мы подавали запрос и в Российскую национальную библиотеку в Санкт-Петербурге с просьбой ознакомиться с коллекцией Успенского, но нам отказали, видимо, из-за «противоречивого» ее происхождения.

Вы занимались историей этих библиотек?
– Да. Мы пытались понять, что у иерусалимских коллекций общего. Особенно интересны случаи, когда одна община сохраняет наследие другой. Таких примеров множество. Один из крупнейших библиографов в Израиле, Йешаягу Виноград, жил в Иерусалиме, и у него была собственная библиотека в старом городе в районе, где сейчас располагается мусульманский квартал. Библиотека была частью йешивы. В 1948 году им пришлось внезапно бежать, и о судьбе книг было ничего не известно. Оказалось, что о них позаботился местный араб, помогавший йешиве по хозяйству. Он спас книжное собрание на языке, на котором не мог читать! Он скрыл библиотеку за фальшивой стеной, и с 1948 по 1967 годы никто об этом не знал. Через два дня после завершения Шестидневной войны Виноград вместе с генерал-майором израильской армии пошли в тот дом и спросили, где тот араб. Оказалось, что он умер. Но он доверил секрет своему брату. В итоге библиотеку нашли нетронутой!

Христиане ведь тоже спасали еврейские книги?
– У ордена францисканцев есть монастырь в Старом городе, и нас пустили поработать в католических архивах. У них были материалы на иврите, но никто не мог их прочитать. Во время Войны за независимость иорданцами было уничтожено около 80 иерусалимских синагог. Одна из них стояла рядом с объектом францисканцев, и они сделали все возможное, чтобы спасти максимальное количество книг. Сейчас они лежат в коробке во францисканском архиве.

По сути, это говорит о полной изоляции общин и культур в одном городе?
– Да. Моя знакомая 30 лет жила в Иерусалиме в Бейт-Ханине и никогда не была у Стены Плача. Она опасалась тяжелого, унизительного досмотра. Я ее пригласил – и мы пошли вместе. Она была шокирована, как это просто – никто не обратил на нас внимания, и это было в нескольких шагах от ее обычных маршрутов! Таких «черных дыр» множество, и у каждого они свои. Это касается и библиотек. Мы были в частной еврейской библиотеке, а рядом – библиотека сирианской арамейской литературы. Представители разных культур живут в двух шагах, любят книги, город и никогда не видели друг дуга. Глава эфиопской христианской общины Иерусалима не знал, сколько важных рукописей на языке геэз хранится в коллекциях Национальной библиотеки, и он ни разу там не был, пока мы его не привели.

Как вам работалось в университете Аль-Кудс? Немногие евреи-израильтяне ездят ежедневно на работу в Абу-Дис.
– Каждое утро я садился в арабский автобус у Дамасских ворот и ехал через Азарию в Абу-Дис. В Иерусалиме много и видимых, и невидимых границ, которые ты постоянно пересекаешь. Университет расположен в городе, но за стеной безопасности. Рассматривался вопрос о размещении в Абу-Дисе палестинского парламента. Недалеко от университета стоит заброшенное здание, построенное специально для законодательного органа автономии. И это лучший символ того, что случилось с соглашениями в Осло. Я был единственным израильтянином на факультете. Я читал лекции по современной литературе, включая Франца Кафку.

Как вам тамошние студенты?
– Много живых, заинтересованных ребят. Многие знали и арабский, и иврит, могли сравнивать прекрасные стихи. Например, одна студентка писала работу о близости еврейской и исламской поэзии в средневековой Андалузии. Другая – написала работу, в которой сравнила опыт своей семьи, ведшей на протяжении десяти лет тяжбу в израильском суде, с опытом Йозефа К. из романа Кафки «Процесс». Она нашла у писателя, прежде ею не читанного, словарь, которым могла выразить свой собственный семейный опыт. Но в целом политический климат в университете был очень сложным. У палестинцев многие годы не проводятся выборы парламента и главы автономии. Поэтому к внутриуниверситетским выборам очень серьезный подход. Там ежедневно были демонстрации. В один день – ХАМАС, в другой – «Исламский джихад», и для меня это было весьма проблематично, а иногда и отвратительно.

Вы ездили только в университет или посещали еще места «за стеной»?
– Я несколько раз бывал в Азарии, в лагере беженцев Дехейше. Студенты были очень гостеприимны и приглашали меня домой. Я им не рассказывал, что учился в йешиве в Гуш-Эционе в Алон-Швуте. Тогда мой автобус каждый день проезжал через Дехейше, и практически всякий раз его забрасывали камнями. Это были мои прежние ассоциации с этим местом, и внезапно я ощутил себя «по ту сторону».

По вашему опыту изучения Иерусалима, его людей и книг, как может быть разрешен израильско-палестинский конфликт?
– В прошлом у евреев и арабов были периоды взаимопонимания и совместной жизни. Средневековая Андалузия – один из примеров. Так что можно предположить, что взаимное приспособление культур возможно. Да и на личном уровне я чувствовал, что некоторые студенты были открыты еврейским текстам и нарративам. Так что надежда есть. Однако, возвращаясь к Кафке, существует знаменитый его диалог с Максом Бродом. «Есть ли надежда?» – спросил Брод. Кафка ответил: «Сколько угодно, бесконечно много надежды, но только не для нас». Так что вопрос в том, когда она будет реализована.