В интервью Jewish.ru 84-летняя Мира Джалиашвили рассказала, как жилось в Могилеве до войны, кто помог ей пережить эвакуацию в Фергане и зачем 20 лет назад она создала единственный в Белоруссии народный еврейский театр «Шалом».

Репетиции, гастроли, встречи – откуда силы на такой бешеный график?
– Просто я очень счастливый человек. Стараюсь нести добро и любовь, несмотря на все пережитое. Я избрала театр делом своей жизни, потому что его очень любили мои родители. У нас в семье до войны традиция была: каждое воскресенье с утра мы ходили в баню, а вечером – в театр. Если спектакль уже видели, все равно смотрели повторно. У мамы был очень хороший голос. Она пела в городской капелле. А папа участвовал в театральных коллективах. Профессиональными актерами они не были. Мама, Рахиль Черновая, по профессии – педагог, преподавала до войны в школе НКВД русский язык и литературу. Папа, Рувим Шапиро, закончил авиационно-строительный институт. Прямо перед войной его назначили директором маслозавода в Могилеве. Жили мы очень хорошо – в деревянном частном доме на две семьи. Родители накопили денег на новый дом и вот-вот должны были его купить. Но так и не купили.

Почему?
– Началась война. Могилев бомбили. Самое яркое детское воспоминание – как в июле 1941-го ночью из командировки вернулся папа. Я проснулась от стука в окно и крика мамы. Папа появился на пороге дома в одном сапоге. Разорванная одежда, окровавленное лицо. Это было страшно! Я так плакала. А папа меня успокаивал: «Не плачь! Это большая радость, что я остался жив!» Он рассказал, что когда они подъезжали к Могилеву, началась бомбежка. Папа предложил водителю: «Давай выйдем, замаскируем машину». Водитель ответил: «Проскочим!» Папа сказал: «Нет! Останавливай!» Он едва успел выскочить из машины, как ее разорвало бомбой. Водитель погиб. Папу ранило, взрывной волной сорвало один сапог. Так он и пришел домой. Мама промыла ему раны, хотела уложить спать. Но папа сказал ей: «Срочно собирай вещи! Вам нужно уезжать! А я как член партии должен остаться». Мама была в положении и уезжать отказывалась: «Немцы – цивилизованная нация, нам ничего не угрожает!» Папа тогда слушать ее не стал. Достал черный чемодан, обтянутый кожей, и стал собирать наши вещи. Внутри чемодана был кармашек на застежке, папа спрятал туда все деньги, которые они с мамой копили на новый дом, документы. Вызвал машину, довез нас до Мстиславля: «Закончится война – мы непременно встретимся!»

С нами остался какой-то человек. Кто это был – не помню. Он втолкнул нас с мамой в товарный вагон, битком набитый людьми. Попросил, чтобы маме уступили место. Наш чемодан он поставил ребром и посадил на него меня. Сначала мне не было страшно, скорее, интересно: поезд, столько людей, такая суматоха, мы куда-то собираемся ехать. Мне было семь лет. Я не понимала, что происходит. О войне мне ничего не рассказывали. Испугалась я, когда на одной из станций нас кормили супом, и вдруг началась бомбежка. Два вагона загорелись, их отцепили. Кругом паника. «Быстро в поезд!» – кричали нам. Помню, за одним из столов как будто заснула женщина. «Мама, разбуди ее!» – попросила я. «Нет, деточка, идем скорее!» Мама встала, заслонила собой эту женщину, чтобы я не смотрела. Я тогда не понимала, что убивают людей. Мы побежали с мамой к вагону, так и не доев суп. Когда нас привезли в Фергану, мы подняли наш чемодан, а он – легкий-легкий. Там не было ничего – ни документов, ни денег, ни вещей.

Как же вы жили в Фергане?
– Эвакуированных расселили по баракам в разных частях города. Барак напоминал большой гараж – ни окон, ни дверей. У каждой семьи – своя «комната». Вместо дверей – байковые одеяла. По их цвету мы узнавали свою комнату. Наше одеяло было в серенькую клеточку. Вместо кроватей были две сколоченные из досок полки. На них мы и спали. Одеяла нам, конечно, дали. А еще нам с мамой выдали две кружки, миску, чтобы кушать, и ведро – мыться. Душа никакого не было. Туалет на улице. 4 января 1942 года мама родила мальчика – Семочку. Пока она была в больнице, я жила в бараке одна, соседи приносили мне кушать. А когда вернулась с малышом мама, ей дали какие-то пеленки. Своего у нас не было ничего. От папы приходили письма-треугольнички с фронта. Однажды он нам даже посылочку прислал. Написал, что ему выдали хорошие сапоги, он их продал и купил нам продукты.

Не прошло и полгода после рождения Семочки, как мама получила из Белоруссии письмо. Узнала, что ее родители были в гетто в Орши. Их расстреляли. А в Бобруйске убили родных моего папы. Представляете, папина сестра Феня была блондинкой с голубыми глазами. Немцы никогда бы не догадались, что она – еврейка. Феню выдали полицейские. Ее расстреляли вместе с детками. Мама очень переживала. А вскоре получила похоронку на мужа. Мне она не сказала ни слова, но она так плакала и кричала, что я поняла: папа погиб. Я видела, как кричали люди на нашей Базарной улице, когда почтальон раздавал письма. И знала, что это значит.

Мама не могла всего этого вынести и тяжело заболела. Психическое расстройство. Ее забрали в больницу, меня – в детдом, а Семочку – в дом малютки. Первый день в детдоме меня никто не трогал. Мне дали поесть. А когда нас отвели кушать на следующий день, один подросток сел справа от меня, другой – слева. «Видишь этот нож? Это “финка”. Им убивают людей. Если ты съешь свою порцию, мы тебя зарежем. Жди, пока мы съедим первое и второе и поменяемся с тобой тарелками. Чай или компот можешь пить сама». Я испугалась до смерти. И никому ничего не сказала. День проходит, я не ем, второй, третий. Я стала терять сознание от голода. Поняла, что так больше не могу и сбежала. Вернулась в наш барак. Посидела, подумала – что делать. Рядом с нашей улицей был базар, потому и улица называлась Базарная. Я побежала туда. Подбирала на земле огрызки яблок и других фруктов. Есть-то хотелось. А потом я увидела женщину, которая продавала воду. «Холодненькая вода! Холодненькая вода!» – кричала она. Жара в Узбекистане была несносная, поэтому воду покупали многие. Я побежала домой, схватила пустое ведро. Какие-то люди мне помогли набрать воды в колодце. Пришла я с ведром на базар и тоже стала кричать: «Холодненькая вода!» На вырученные деньги купила фрукты. Хлеба купить не могла, он был дорогой.

Я стала приходить на базар каждый день. Торговцы-узбеки заметили меня и стали давать мне больше фруктов, чем я могла бы купить за свои копейки. Иногда они мне и с собой фрукты давали. Говорили: «Возьми домой, съешь перед сном». Во время войны люди были очень доброжелательными, неравнодушными. Думаю, именно тогда я поняла, что такое гуманность и доброта, и что тем, кто нуждается, надо помочь.

Вас не хватились в детдоме?
– Соседей по бараку я умоляла никому ничего про меня не рассказывать. Боялась, что меня вернут в детдом, раз я одна, без мамы. Одна женщина на базаре, увидев меня, посоветовала: «Иди в школу запишись! Там каждый день дают кусочек хлеба и ложечку сахара». Я пришла в школу, меня спрашивают: «Хочешь учиться? Приходи с мамой, приноси документы». Я рассказала, что наш чемодан порезали в поезде, документы украли, мама заболела. Не знаю, чем бы все закончилось, если бы не попалась мне тогда замечательная учительница Вера Ивановна. Она помогла мне получить новую метрику, взяла в свой класс и сделала так, что каждый день я получала не одну, а две ложечки сахара и два кусочка хлеба.

Одну ложечку сахара и один кусочек хлеба мы вместе с Верой Ивановной относили в дом малютки – Семочке. Он в то время еще не ходил. Подползал к решетке на окне – худой-худой, кожа да кости – и ждал меня. Я макала кусочек хлеба в сахар и давала ему через решетку. Сотрудники дома малютки говорили, что Семочку от решетки невозможно было оторвать. Помню, я тогда очень боялась, что он умрет. Соседка по бараку устроилась на какую-то фабрику – вязать из хлопка варежки для фронта. «Давай я тебя научу. Ты будешь вязать, и я тебе буду какую-то денежку давать», – предложила она. Я согласилась. Вязать я научилась очень быстро. Я и до сих пор крючком очень хорошо вяжу.

Учительница моя сильно за меня переживала. «Сейчас война, и наша задача – выжить. Писать и читать ты обязательно научишься. А пока сиди на уроке, слушай меня и вяжи. Если дверь стукнула, шорох какой-то, прячь вязание», – сказала мне Вера Ивановна. Она посадила меня на последнюю парту, и я вязала. После школы я бежала к Семочке, а потом – на базар воду продавать. Так и жила полтора года, пока однажды не услышала, как кто-то дергает наше одеяло в бараке. Смотрю – мама! Такая радость была неописуемая! Мама была очень худая, подстрижена наголо. В больнице она переболела брюшным тифом, сыпным, потом – тропической малярией. Когда мы с ней пришли за Семочкой, он, конечно, не узнал ее. Тянул ручки ко мне, а на маму смотрел, как на чужую тетю.

Когда вы вернулись в Могилев?
– Из Ферганы в начале 1945 года нас забрал мамин брат – дядя Лазарь. Он был ранен на фронте, и его комиссовали. Какое-то время мы жили с ним в Горьком, он устроил маму на работу. Но мама мечтала вернуться домой – в Могилев. И мы вернулись. Мама пошла работать в школу. В той же школе училась и я. К сожалению, душевная болезнь давала о себе знать. Мама часто лежала в больнице, а мы с Семочкой оставались вдвоем.

Мама хотела, чтобы я стала врачом и лечила ее. А я мечтала о театральном институте. Я так любила театр! «Актер – это не профессия», – говорила мама. Она настояла на своем: я поступила в медицинский институт в Ленинграде. А на третьем курсе меня признали профнепригодной, потому что я теряла сознание при виде крови. Когда в Могилеве открылась театрально-режиссерская студия при драмтеатре, я чуть не взмолилась: «Мама!» А она: «Поступай, тебя не переделаешь!» Конкурс был 15 человек на место, но я поступила. Училась два года, закончила, потом работала в отделе культуры Могилевского района, в училище культуры – преподавала режиссуру массовых клубных мероприятий.

Личная жизнь долго не складывалась. Стоило какому-то парню со мной познакомиться, ему тут же рассказывали о болезни моей мамы. Или он сам об этом узнавал и исчезал. Но, ведь, это не была плохая наследственность. Это – война! Моя мама была очень добрым, интеллигентным человеком. Прожила 77 лет. Ну, а я стала мамой в 30 лет. Родила замечательную дочь Стеллу. Сейчас у меня уже двое правнуков. По-настоящему счастливым было только мое третье замужество.

Когда предложили с нуля создать театр, вам было за 60. Согласились сразу?
– Конечно. Как работника культуры меня в Могилеве хорошо знали и попросили создать театр при хэсэде – еврейской благотворительной организации. Но как собирать труппу, из кого? На учете в хэсэде – сплошь пенсионеры, как и я. Объявили набор, никто не записался. Тогда я сказала: «Знаете, что? Найдите мне хорошего мужчину! Мы с ним сценку на двоих сделаем – интермедию!» И сделали. С бывшим массовиком-затейником. Не успели отыграть, как к сцене подошло несколько человек: «Записаться можно?» Наш любительский театр мы назвали «Шалом», первый одноактный спектакль сыграли по мотивам пьесы Шолом-Алейхема «Доктора!». Это было 20 лет назад. Сегодня «Шалом» – единственный в Белоруссии народный драматический еврейский театр. Мы стараемся раскрывать перед зрителями традиции неистощимого на юмор и не сломленного трагедией изобретательного, ловкого и талантливого народа. Мы участвуем во всех мероприятиях в нашем городе. Театр – неоднократный лауреат республиканских фестивалей национальных культур. Мы ездили с премьерами в Минск, Витебск, Бобруйск, Борисов, Гомель и Гродно. Пять лет назад были на гастролях в Германии. Везде нас принимают очень тепло. Не дают уйти, аплодируют стоя, дарят цветы. А когда мы выступаем в сельской местности, жители несут нам варенье и свежие яйца – в знак благодарности.

Кто они – актеры вашего театра?
– Театр любительский, поэтому я принимала и принимаю в него всех, кто желает. Если человек эмоциональный и с хорошей дикцией – беру! Каждого экзаменую через этюды, а потом пишу роль под человека – чтобы он играл сам себя. Я учу жить своей жизнью на сцене. В нашем коллективе – люди разных профессий: инженер, бухгалтер, воспитатель детского сада, продавец, медработник. В основном, пенсионеры. Но приходила и молодежь. Думаете, у меня в театре все евреи? Нет! Я беру и русских, если желают и любят.

Сколько времени уходит на подготовку нового спектакля?
– Год-полтора. Актеры – пожилые люди. Пока все не будет отшлифовано, я на сцену их не выпускаю. Себе роль не выделяю, но всегда приходится играть. Например, если кто-то из актеров заболеет. Не отменять же спектакль! Однажды даже мужчину пришлось играть. Но вы представить себе не можете, как все наши актеры любят театр. Многие по улице с палочками ходят, а на сцене забывают о них. Так эмоционально настраиваются, что у них во время спектакля ничего не болит. У одной актрисы – расслоение сетчатки глаза. Казалось бы, ей дома сидеть, а она: «Не лишайте меня жизни!» Другая говорит: «Единственное, куда я хожу, – это на репетицию!» Представляете?! Для всех нас театр – это способ оставаться нужными, востребованными. Театр требует от нас не сосредотачиваться на возрастных недомоганиях.

Расскажете о последнем вашем спектакле?
– Мы поставили и сейчас показываем одноактный спектакль-реквием «Вы помните этого мальчика?» В основе – воспоминания жителей деревни, детей войны. По сценарию в Заречную сялибу приезжает профессор медицины, геронтолог. Он ничего не знает о своей семье и своих корнях. В 1942 году его, замерзшего годовалого мальчишку, подобрали партизаны и отвезли в детдом. Там ему дали вымышленное имя. Только на старости лет профессор выяснил, что он – еврей. Жителям деревни он показывает детскую фотографию в надежде узнать, кто он и что случилось с его родными. Те делятся воспоминаниями, каждый рассказывает про какого-то мальчика из еврейской семьи. Одна из жительниц деревни признается профессору, что она тоже еврейка, но всю жизнь скрывала это. Ее младший брат погиб в гетто, а она продолжает петь ему песню. Эту песню – в память о погибшем – поет и профессор. На авансцене у нас стоит корзина с камушками. По еврейской традиции камушек нужно положить в память о погибшем к мемориалу. Мы предлагаем зрителям присоединиться. Они подходят к сцене со слезами.