В интервью Jewish.ru худрук клезмерского ансамбля «Алия» Марк Коган рассказал, за что в детстве получил скрипкой по голове, какая музыка должна быть у евреев и почему его мечта – концерт в Иерусалиме.

Вы всю жизнь посвятили музыке. Чем она стала для вас?
– Для меня музыка – это незаслуженная награда, тревога и утешение моей жизни, явно доставшаяся мне от предков. Музыка – это виртуальный райский сад, в котором каждый может найти покой и восстановить гармонию внутреннего мира с внешним.

Первую «встречу» с музыкой помните?
– Летний парк высоко над Волгой в славном городе Костроме, кроны деревьев с листвой, закрывающей голубое небо, цветочные аллеи и – военный духовой оркестр, играющий старинные русские вальсы. Мне было 5-6 лет. Чёрная «тарелка» репродуктора, висящая под портретом генералиссимуса, не замолкала сутками. И я надолго запомнил репертуар хора Пятницкого, ансамбля Александрова, певицу Нежданову и уникальное фортепианное трио Симона Кагана. Дома у нас были патефон и пластинки с фокстротами. Еврейских песен не было, но моя мама их пела – мне, старшему брату и младшей сестре. Вообще, в детстве я мечтал стать шофером, матросом на паромной переправе и даже библиотекарем. А стал музыкантом.

Как же так вышло?
– Мне было восемь, когда папа с большим трудом купил в Ярославле скрипку и привез ее в Кострому. В 50-е годы это был дефицит. Я начал заниматься в музыкальной школе. Но однажды попался с папироской на глаза маме. Мама привела меня домой, где ей тут же под руку скрипка подвернулась. Я не помню всех подробностей, но, видимо, она меня ею по стриженой макушке ударила. Скрипка сломалась, и мы с ней остыли друг к другу навсегда. В девять лет я опять пошел учиться в музыкальную школу, на этот раз по классу фортепиано. В 13 лет начал заниматься во Дворце пионеров – в кружках «Духовой оркестр» и «Эстрадный оркестр». Научился играть на тубе, контрабасе и ударных инструментах. Мне все нравилось, все получалось. Потом я закончил музыкальное училище в Костроме и третью по старшинству консерваторию в России – в Саратове. Еще я успел поработать в саратовских драмтеатре и оперном театре.

Клезмеры у вас в роду были? Что известно о предках?
– Насколько я понимаю, клезмеров в роду не было. Мой прадед по линии отца – николаевский солдат, кантонист, 25 лет отслуживший в царской армии, переживший издевательства насильного крещения и устоявший. Он в итоге получил право покупать и обрабатывать землю. В царской России такое дозволялось не всем евреям, а только купцам 1-й гильдии, людям с высшим образованием, отслужившим кантонистам, гениальным ремесленникам и выкрестам. Прадед с братьями в лесах Полесья купил делянку, распахал её, основал колонию Шамки (Самки) и до прихода фашистов, до гибели во рвах 3 сентября 1941 года, они обрабатывали землю и валили лес. По линии мамы – я помню из её рассказа – мой дед учительствовал в местечке Холопеничи Минской области, была большая семья, жили бедно. Мама вспоминала, что пол в хатке был земляной. Судьба их столь же трагична, как и всех белорусских, советских евреев, оставленных в тылу врага.

Кому пришла идея создания ансамбля еврейской музыки?
– Мне, и по довольно грустному поводу. Третьего сентября 1941 года в деревне Боборейки Минской области погибли все наши родственники. Все. Пять маленьких братьев и сестер мамы, ее родители, дедушки, бабушки, тети, дяди. Со стороны папы та же история. Его семья жила в соседней деревне-колонии. Все оказались в одном рву. Массовые расстрелы продолжались, пока немцы не уничтожили там всех евреев. Мои родители чудом выжили. Они были старшими в семьях и, как говорится, успели выпорхнуть из гнезда.

Приехав по распределению работать в Куйбышев, нынешнюю Самару, я не раз заходил в синагогу именно 3 сентября, чтобы заказать поминальную молитву. Как-то пришел – это было 30 лет назад, – а у входа ребята в честь еврейского Нового года играют на аккордеоне и скрипке. Конечно, молодцы, что праздник украсили, но звучание было довольно жалким. И я подумал: «Как так? Такое количество евреев-музыкантов в городе, в стране! Нет, не так должен был звучать еврейский оркестр! У евреев должна быть своя музыка! Она уже есть, но ее не надо прятать под лед и ковры, закатывать в асфальт!»

Буквально на следующий день я предложил коллеге – композитору и аранжировщику Виктору Орехову – идею создания ансамбля еврейской музыки. Вообще, эта мысль витала в воздухе. На стыке 80-х и 90-х годов свобода уже готова была принять нас «радостно у входа». Слово «еврей» стремительно теряло уничижительно-робкую коннотацию – по крайней мере, в моих мозгах. Первый состав нашего ансамбля был на 100% еврейским: десять инструменталистов и две певицы.

Название ансамбля – «Алия» – придумала Наталья Кочубеевская, руководитель тогда ещё Куйбышевского, а с 1991 года Самарского общества еврейской культуры. В нашем понимании алия – это не только восхождение к Храму, но скорее возрождение, подъём из пепла несправедливо забытых в СССР еврейских искусства, культуры, религии, самоидентификации. Самое сложное для нас было собрать репертуар. Мы доставали где-то ноты дореволюционного издания, записывали по памяти то, что нам пели родители. Кроме фольклора мы играли трио Дмитрия Шостаковича, секстет Сергея Прокофьева на еврейские темы, квартеты Юлиана Крейна, произведения Эрнста Блоха, Макса Бруха. Примерно в 1997-м мы начали играть музыку «клезмер» и стали называться клезмерским ансамблем «Алия». В составе: скрипка, кларнет, тромбон, труба, цимбалы и другие ударные инструменты. Темперамент, энергетика, драйв, которыми пышет еврейская народная музыка, музыка клезмеров, не оставляет равнодушным никого.

В этом году вашему ансамблю – 30 лет. Самое первое выступление помните?
– Конечно! Ноябрь 1989 года. Первый концерт еврейской музыки в Куйбышеве за много лет. Мы выступали в малом зале Дворца культуры четвертого государственного подшипникового завода. Помню даже разговоры людей в фойе. Было это так.
– Боря, а что вы здесь делаете?
– Как что я делаю? А вы что здесь делаете, Лев Аронович?
– Я пришел слушать еврейскую музыку! А вы, Боря, почему пришли?
– Так я тоже еврей. И тоже пришел слушать еврейскую музыку!
Зал был набит битком. Когда я туда зашел, у меня аж очки запотели. Реакция слушателей уже после исполнения нами первой пьесы была ошеломляющей. Овация стоящего зала, многократное бисирование, слезы. В одной из газет писали о концерте так: «Что это был за концерт! Живое исполнение национальных мелодий, очищенных от чужеродных наслоений и дешевой вульгарности». Мы были одними из первых исполнителей еврейской музыки в Советском Союзе.

Курьезные случаи во время концертов были?
– Как-то у нас был дневной концерт на два отделения в рамках фестиваля еврейского искусства в Биробиджане. Ведущим был Александр Левенбук, человек-праздник! В зале много детей и подростков. Принимают хорошо, подпрыгивают в креслах, ведь клезмер – заводная вещь! Пока Левенбук беседует с публикой, мы готовим следующий номер. И вот антракт. Дети и взрослые летят в буфет, музыканты бредут в артистическую. Я остаюсь на сцене, чтобы скорректировать для ведущего пьесы на финал концерта. Вдруг поднимаются на сцену три гранд-дамы дважды бальзаковского возраста, обступают меня и громко кричат:
– Как вы смеете! Анекдоты?! Похабные!? Детям?!
– Подождите, пожалуйста, – прошу я их. – Я весь концерт стою молча, играю в контрабас, дую в бас-тубу, иногда подпеваю солистам, но анекдоты – это не мой хлеб. Это к Александру Левенбуку.
Подставил я его, конечно, и не успел предупредить об опасности. Дамы ломанулись к нему – до самого начала второго отделения бедный Левенбук объяснял им, что такое фольклор, в том числе еврейский.

Ваш ансамбль выступал в разных городах и странах. Где бы еще вы хотели выступить и для кого?
– Я бы очень хотел выступить в Иерусалиме. Первый раз я там был в 1993 году. Мне бы хотелось представить хорошую концертную программу, почувствовать среди древних камней, что евреи за 2000 лет ничего не растеряли – ни уважения к старине, ни силу почитания Б-га. Но приобрели то, что можно приобрести в долгих скитаниях: умение разговаривать на разных языках, понимание музыки, искусства и литературы других народов. А еще я бы очень хотел выступить перед папой. Не римским, своим. Мама, брат и сестра были на моих концертах. А папе так и не пришлось. Пока шли переговоры о концертах в Костроме, его в марте 2000 года не стало. Папа понимал и любил музыку. Когда мне купили фортепиано, он, будучи талантливым инженером в зрелом возрасте, своими здоровенными пальцами учился на нем играть. Сам. И преуспел на тот момент больше, чем я. Папа всегда был доброжелателен, мудр и сдержан – я всегда чувствовал, что он доволен мною.