В эксклюзивном интервью Jewish.ru ведущий мировой архитектор Даниэль Либескинд, построивший Еврейский музей в Берлине и мемориал в Нью-Йорке на месте трагедии 11 сентября, рассказал, как его родители спаслись от Гитлера в сталинских лагерях, почему он родился в приюте для бездомных и зачем ему пианино в чемодане.

Почему вы выбрали профессию архитектора?
– Шли 1960-е годы, и президент Кеннеди объявил программу для инженеров, чтобы ликвидировать американское отставание в космической области. Весь наш класс, а я закончил Bronx Science (школу для математически одаренных. – Прим. ред.), после окончания приняли в Массачусетский институт технологии, но я пошёл учиться архитектуре – я хотел заниматься чем-то, связанным с искусством.

Я ведь с пяти лет играл на аккордеоне – даже выступал по телевидению. А в Израиле мне посоветовали принять участие в детском конкурсе на приз США. Там было множество детей – от пяти до семнадцати лет – со скрипками, виолончелями, флейтами. И тут я приволок этот чемодан! На меня все смотрели довольно насмешливо: мол, мальчик, это же престижнейший конкурс классической музыки, а ты со своим аккордеоном.

В жюри сидели музыканты с мировым именем, включая Айзека Стерна – они тоже снисходительно улыбались. И я начал играть «Токкату ми минор» – Бах, как это ни странно, на аккордеоне неплохо звучит, – и улыбки у жюри исчезли. Потом я сыграл «Полет шмеля» Римского-Корсакова. Однако Айзек Стерн отвёл меня в сторону и посоветовал всё равно перейти на фортепьяно.

Совет не приняли?
– Я любил аккордеон – мне было за него обидно. Ну и потом мне не хотелось переходить с вертикальной клавиатуры на горизонтальную. Может быть, мне суждено было стать архитектором, ведь архитектура – это вертикаль.

Почему вообще аккордеон?
– Это был перст судьбы. Дело в том, что мои родители купили мне аккордеон потому, что боялись покупать пианино. Их польские соседи были недовольны, что нас не уничтожили и мы вернулись, и мои родители, чтобы их лишний раз не злить, купили мне «пианино в чемодане».

Как ваша семья спаслась?
– Мои родители, как и некоторые другие польские евреи, спаслись, переплыв реку Буг. Они тогда друг друга ещё не знали, и если бы не война – никогда бы не встретились. Отец ведь был родом из Лодзи – «бундовец» с четырьмя классами образования. А мама из Варшавы, из известной семьи хасидов.

Как складывалась их жизнь в СССР?
– На советской стороне всем евреям, спасшимся от немцев, предложили принять советское гражданство, но они оба отказались. И их арестовали: отца отправили в трудовой лагерь на Волге, а мать в Сибирь – в ГУЛАГ.

Почему они отказались?
– У них никогда не было иллюзий по поводу сталинского режима – просто в тот момент это было меньшее из двух зол. Знаете, когда отец бежал из Польши, он пытался уговорить сестру уйти вместе с ним или хотя бы отпустить с ним сына. Но она считала, что Сталин опаснее Гитлера, осталась и, конечно, погибла.

Когда вы вернулись в Польшу?
– В 1943 году Советы подписали соглашение с союзниками, и польских граждан выпустили из лагерей. Родителей освободили, и они оказались в Киргизии – в городке Кызыл-Кия. Там собралось много польских евреев. Там же встретились мои родители и родилась моя старшая сестра. А когда кончилась война, родители вернулись в Лодзь. И только то, что они не приняли советского гражданства и остались польскими гражданами, позволило им в результате выбраться из СССР. Я же родился в день их возвращения – в приюте для бездомных.

Никто не выжил в Польше из родственников?
– Отец потерял восемьдесят пять человек своей родни. Только одна из его сестёр выжила, но у неё на глазах убили ее детей – она от этого так никогда и не сумела оправиться. А у мамы выжил один брат – мы потом с ним встретились в Израиле. Когда пароход подошёл к берегу, он бросился вверх по трапу и заключил ее в объятья.

Когда вы смогли выехать из Польши?
– Только при Гомулке, когда всех евреев выпустили в Израиль. Отцу Израиль нравился, но он хотел в Америку. К тому же он был «бундовец», а они – противники. Мы сначала приехали в Нетанию. Это теперь это цветущий современный город, а тогда там ничего не было – стояли палатки. А моя мама – городской житель, и у неё была предпринимательская жилка. И мы переехали в Тель-Авив. Мама у нас вообще была за главного и обеспечивала семью – возможно, это хасидская традиция. А потом благодаря её связям в профсоюзном движении в Нью-Йорке перебрались в Америку.

Мои родители всегда являлись для меня примером силы человеческого духа. Они многое испытали, но невзгоды их не сломили – разве что подорвали здоровье.

Внуки ваших бывших польских соседей ездят в Берлин, смотрят на Еврейский музей и не знают, что если бы не ненависть их бабушек к евреям, вы бы стали пианистом, а музей бы выглядел совсем иначе.
– Его бы и не было. Ведь тот конкурс в 1989 году был на строительство Берлинского городского музея с «еврейским отделением». И все участники конкурса так и проектировали это здание, а я сразу понял, что буду строить Еврейский музей в Берлине. Потому что евреи – не «отделение» истории Берлина, а его неотъемлемая часть! Они создали Берлин таким, какой он есть. И их отсутствие означает пустоту в центре города. Пустоту в центре страны. И пустоту в центре Европы. Поэтому у меня в музее незаполненные пространства. И Башня Холокоста – пустота. В ней ничего нет и быть не может. Однако и тут символизм преследовал меня – официальное открытие было назначено на 11 сентября 2001 года! И когда я увидел эти жуткие кадры из Нью-Йорка, то понял: пора возвращаться в Америку.

Вы сами захотели участвовать в реконструкции Нью-Йорка после той трагедии 11 сентября?
– Сначала меня пригласили в жюри, чтобы выбрать проект реконструкции. Это большая честь, но я решил сам участвовать в самом конкурсе. Помню, нас – уже семерых финалистов – собрали на встречу в одном из уцелевших зданий рядом с Ground Zero. И хотя оттуда всё и так было видно, предложили спуститься вниз. Был дождливый ноябрьский день, и никто не вызвался, кроме нас с моей женой Никой. И мы в калошах, под зонтами пробрались по лужам и подошли к бетонной стене. Как объяснил инженер, это – плотина, которая удерживала Гудзон. Если бы в ней образовалась брешь, то всю нижнюю часть Манхэттена полностью затопило бы.

Я стоял около этой стены, и вдруг меня осенило. Я понял, что тут должно быть. Или не должно. Я понял, что на этом месте не должно быть никаких зданий. Так возник наш генеральный план реконструкции, названный «Фундамент памяти».

Как удалось пробить такой проект?
– Крайне сложно. Там ведь очень дорогая земля – прямо под боком Уолл-стрит, – и не построить на таком месте ничего доходного многие не соглашались. Там столько было замешано разных интересов: строителей, отцов города, семей погибших, губернаторов штатов Нью-Йорк и Нью-Джерси. Пришлось их всех уламывать, чтобы они приняли наше решение. Но я был совершенно убеждён, что тут нужно было делать открытое публичное пространство, чтобы тут был центр всего района и место памяти, куда люди захотят прийти. И все окружающие здания должны быть построены, исходя из наличия этого открытого пространства.

Мне возражали, что в нижнем Манхэттене никто не живет, и поэтому там не нужно публичное пространство. Но архитектор должен быть оптимистом, потому что строительные проекты всегда устремлены в будущее. Писатель или художник может позволить себе быть пессимистом, но не архитектор. И теперь в Нижний Манхэттен переехали десятки тысяч людей, и это живой квартал города.

В последнее время вы специализируетесь на мемориалах и музеях, в конечном счёте – на памяти?
– Да, я много думаю, как увековечить память в архитектуре. Ведь это должно быть публичное пространство, в котором люди смогут ходить и жить, а значит, оно не должно вводить в депрессию, но в то же время должна быть соблюдена и некая торжественность. Наверно, поэтому меня часто приглашают строить подобного рода мемориалы. Кстати, этим летом в Киеве я буду в жюри нового мемориала в Бабьем Яру. А сейчас мы пытаемся построить мемориал жертвам Холокоста в Амстердаме – как ни странно, там такого мемориала нет!

Удивительно – ведь голландская еврейка Анна Франк сама стала символом жертв Холокоста.
– Анна Франк в некотором роде отвлекает внимание от того факта, как много евреев на самом деле погибло в Голландии. Вроде бы голландцы такие либеральные и любят евреев, но тем не менее они сотрудничали с немцами. Нам, к слову, выделили место в парке под мемориал, но местные жители были против: мол, они туда выводят гулять собак. Муниципалитет дал другое место – ближе к старому еврейскому кварталу, но те же самые жители, которые выводили собак на прежнем месте, теперь подали на нас в суд за работы на новом месте.

У вас очень активная жизнь, несмотря на возраст.
– Я иногда думаю, что я живу жизнь наоборот. Что я родился старым и двигаюсь в обратном направлении. Древние греки говорили, что человек должен активно жить первую половину жизни, а осмыслять её во второй. У меня вышло наоборот: я в молодости философствовал и рисовал, но не строил. А сейчас я и не представляю, что у меня когда-то была совсем иная жизнь.