Она хлёстко критиковала музыкантов, пока сама не запела оперу. В эксклюзивном интервью Jewish.ru Варвара Турова рассказала, как извинялась перед Юрием Башметом, что чувствует, когда теперь её вокал громят в прессе, и почему считает Израиль страной чудес.

Вы – большая поклонница оперы, сами теперь поете, но так было не всегда. Как и где опера вам открылась?
– Мне в детстве и юности казалось, что опера – это какая-то ужасная глупость с жирными тетками, которые воют на сцене что-то совершенно непонятное. Я не любила оперу, даже когда уже была музыкальным критиком. Дело в том, что в цивилизованных странах это разные профессии – музыкальный и оперный критики: в опере есть своя специфика. У нас институт критики устроен иначе. Возможно, дело в молодости профессии. В 90-е советская пресса закончилась, а новая, российская, еще не началась. Кто угодно мог работать кем угодно, не было школ, факультетов критики, не было традиции. Для того чтобы стать музыкальным критиком New York Times, сначала нужно много лет быть старшим помощником младшего помощника какого-то ассистента – и узнавать музыкальный мир изнутри. Я стала музыкальным критиком в 19 лет по случайному стечению обстоятельств. Я не считаю это правильным. Не считаю правильным, что у 19-летнего человека, пусть и музыканта, но с очень маленьким жизненным опытом, оказалась в руках возможность публично высказывать свое мнение о музыкантах. Я никогда не хотела быть журналистом, но начала работать, и мне понравилось. То есть я продолжала учиться играть на рояле, но стала работать в «Независимой газете», а спустя пару лет в «Коммерсанте» – для того времени это было вершиной.

И вот, в качестве журналиста я поехала на премьеру оперы «Тристан и Изольда» в Мариинский театр – в поезде, с критиками из газеты «Ведомости» и «Известия». Они в купе много часов обсуждали какие-то тонкие аспекты «Тристана и Изольды» – и вообще Вагнера. Я помалкивала. Я думала, куда я еду, я не люблю оперу, не люблю Вагнеру, это длится 5-6 часов, я там умру от скуки в зале! А дальше открылся занавес, и я увидела спектакль, который перевернул мою жизнь. Уже в первом антракте я звонила близким, рыдала в трубку, говорила что-то путаное, что нужно срочно как-то менять свою жизнь, что жить по-прежнему теперь невозможно, что все изменилось. Как я сейчас понимаю, это был самый настоящий, описанный в психологии синдром Стендаля. В этом потрясенном состоянии я вернулась в Москву, через некоторое время уволилась из «Коммерсанта» и пошла учиться петь.

Сложно учиться вокалу уже во взрослом возрасте?
– Мне все вокруг твердили, что это совершенное безумие. Что карьеру не начинают в таком возрасте. Что всех агентов, менеджеров и продюсеров интересуют совсем молодые певицы. Мне было в районе 25, и я никогда прежде не пела. Среди мужчин бывают взрослые дебютанты, у них голоса дольше созревают, но среди женщин – нет. Мне говорили: «У тебя нет шансов. У тебя еще и голос самый обычный. Легкое сопрано – это самый распространённый женский голос, конкуренция колоссальная, куда ты рвешься, ты с ума сошла». Это все было, конечно, грустно слушать. Но, по большому счету, все эти контраргументы не имеют никакого значения, если ты без чего-то не можешь жить по-настоящему.

Никому при этом не приходило в голову из журналистов отправляться в музыканты. Вас это правда не пугало?
– Может, кому-то и приходило, я не знаю. Но если говорить честно и без ложной скромности – да, я очень горжусь тем, что сделала. Ни разу об этом выборе не пожалела, даже в самые тяжелые моменты. В том числе, когда читаю про себя запредельно хамскую прессу, которая порой просто не оставляла от меня камня на камне. На первом прослушивании в Санкт-Петербурге Лариса Гоголевская – великая певица и актриса, чья партия в том самом «Тристане и Изольде» и изменила мою жизнь – спросила меня, готова ли я к тому, что будет трудно. Когда без чего-то не можешь жить – не может быть другого ответа, кроме как «да». В общем, стала ездить и летать из Москвы в Питер учиться, иногда летала три раза в неделю. В результате, наверное, что-то стало получаться. Немножко. По крайней мере, меня позвали в несколько очень неплохих спектаклей, я спела на разных площадках разные роли. Потом заболела больше чем на год, выпала, вот пытаюсь вернуться на сцену сейчас. Четырнадцатого декабря пою в Москве на фестивале камерной музыки «Нико-фест» моно-оперу «Человеческий голос», где героиня примерно 45 минут говорит по телефону с человеком, который ее разлюбил. Это опера Пуленка по пьесе Жана Кокто. Мы готовим ее с замечательным композитором и пианистом Алексеем Курбатовым. На фестивале отменная программа и очень сильные участники, мне льстит, что меня позвали там выступить.

Ваш взгляд на музыкантов изменился, когда вы перестали быть журналистом?
– Да. Я отношусь к ним с несравнимо большим уважением. Поймите меня правильно, я с детства занималась музыкой, занималась по много часов в день, я музыкант. Но только когда я стала выходить на профессиональную сцену сама, я стала осознавать, чего это стоит. В детстве все это было как-то проще. Знаете, каждый раз, когда я, будучи критиком, писала какие-то нелицеприятные вещи о ком-то, мне говорили одно и то же: «Выйти на сцену труднее, чем написать статью». Я отвечала: «Это разные профессии, это не аргумент, не надо сравнивать». Это действительно разные профессии, и действительно в журналистике есть свои тонкости и сложности, не заметные музыкантам. Но. Человек, который выходит на сцену, преодолевает такое количество препятствий по пути, что их важно учитывать. Даже когда мне не нравится, как кто-то играет или поет, он все равно заслуживает огромного уважения, потому что за всем этим – колоссальный труд. Неблагодарный, жестокий, требующий огромного количества жертв. И да, я могу сравнивать. Этот труд тяжелее, чем труд журналиста. По крайней мере, труд музыкального критика. Не теоретического, просиживающего часы в библиотеках, ученого, подвижника. А практического. Конкретного. Существующего в реальности.

Часто по этому поводу вспоминаете свои критические рецензии?
– Я многих обижала – и сейчас обижают меня, справедливость есть. Хотя иногда мне кажется, меня ударяют сильнее, чем ударяла я. Может, мне так только кажется. Например, один критик пришел на спектакль, в котором я пела, ушел в антракте, не досмотрел до конца, даже не скрывал этого, а потом написал: «Певица Турова, бывший музыкальный критик, решившая в зрелом возрасте подзаняться академическим вокалом». Мне было неприятно даже не то, что я – «в зрелом возрасте» – хотя кому это может быть приятно? – а глагол «подзаняться» – он употребил его, будучи со мной неплохо знакомым. Зная, чего это стоило. Зная, как я годами жила на два города, спала в самолетах и поездах, отказывала себе в очень многих вещах ради этого процесса, ради этого обучения. И такое пренебрежение – «подзаняться». Была много лет назад такая печальная история, как я сходила на концерт, которым дирижировал Юрий Абрамович Башмет, и написала критическую статью. Он – выдающийся артист, инструменталист, музыкант, но как дирижер лично мне не казался и не кажется убедительным. Я написала об этом, потому что должна была про это что-то написать – он очень обиделся. Скандал дошёл до телевидения. Он громко обсуждался и оброс совершенно нелепыми слухами и фантазиями. Я тогда совершенно не понимала реакцию Юрия Абрамовича, фыркала и говорила: он – звезда, какая ему разница, что я написала, какая разница, что думает о нем какая-то девочка, ему – с его карьерой и славой? Спустя годы, я отправила ему смс, что мне стыдно вспоминать ту статью. Я по-прежнему считаю его в первую очередь альтистом, но тот тон, которым была написана та статья – мне стыдно за это. Я еще перед несколькими музыкантами потом извинилась, кстати.

Все приняли извинения?
– Юрий Абрамович мне ничего не ответил. Важно ему было, что я написала, или он вообще не помнит, кто я такая, не знаю. Был ответ от режиссёра Дмитрия Бертмана, руководителя московского музыкального театра «Геликон-Опера». Его я когда-то тоже обидела, мне кажется. В итоге написала ему в Facebook, что мне понадобилось время, чтобы кое-какие вещи переосмыслить, осознать. Он практически в ту же минуту что-то очень по-человечески, очень тепло ответил и был, кажется, тронут и рад, что не осталось никаких камней за пазухой. Мне это было очень важно.

Кого из современных русских классических исполнителей вы слушаете?
– Скрипач Роман Минц, про которого я часто пишу в Facebook, мой близкий друг и замечательный музыкант, пример которого меня сильно обнадеживает. Он всю жизнь учился музыке, но по-настоящему заиграл и оказался востребованным ближе к 40 годам. Сейчас, когда я прихожу на его концерты, для меня это всякий раз очень сильное художественное переживание. Пианисты Андрей Гугнин и Лукас Генюшас – они почти ровесники и учились у одного и того же педагога в консерватории, Веры Горностаевой. Это выдающиеся современные музыканты. Мне еще кажется очень интересной пианистка Анна Генюшене, она, кстати, жена Лукаса. Она сейчас восходящая звезда, всем советую обратить на нее внимание. Виолончелистка Кристина Блаумане из Риги, живет в Лондоне много лет, концертмейстер Лондонского филармонического оркестра кажется мне настоящим явлением. Очень нравится, как играет виолончелист Дмитрий Прокофьев, который тоже примерно мой ровесник и живет напополам в Черногории и России. А из больших звезд я обожаю певицу Барбару Ханниган и дирижёра Кирилла Петренко. Мне кажется, он самый талантливый из ныне живущих дирижеров. Я прямо фанатка.

Вы долгое время были пылкой общественницей и говорили, что вас раздражает несправедливость. В последнее время стиль Варвары Туровой как блогера сильно изменился. Что произошло?
– «Пылкая общественница» звучит ужасно, по-моему. «Людочка из бухгалтерии». Мне кажется, мое участие в общественной жизни не изменилось, а вот отношение к политической жизни в России – да. Теперь я живу между Израилем и Россией, то есть провожу в России меньше времени, это первая причина. Точнее, это следствие того, что я считаю процессы, происходящие в России, настолько безнадежными и глобальными, что лично мне не хочется тратить ни минуты своей жизни на участие в этом. На борьбу. Какую-либо. Меня в этом смысле победили, признаю. При этом я бесконечно уважаю людей, которые продолжают сопротивляться, рыпаться, что-то делать, выходить на митинги. У меня это вызывает огромное уважение. А у меня самой уже пару лет назад наступила какая-то апатия и ощущение бессмысленности любых своих действий в этом отношении. Мне по-прежнему интересно все, что связано с благотворительностью, с помощью конкретным людям, которые оказались в сложной ситуации. В этом смысле не изменилось ничего.

О переезде в Израиль можете рассказать? Как проходит адаптация?
– Я сделала алию и стала обдумывать, как быть, где жить и все прочее. Были какие-то планы. Но жизнь внесла свои коррективы. В результате я прилетела в Израиль спустя пару месяцев, очень больная, и на скорой помощи из аэропорта отправилась в больницу, в которой провела много месяцев – не совсем типичная, согласитесь, адаптация. Было много разного, бюрократического хаоса, путаницы со страховками – мне кажется, все, кто сюда приезжают, сталкиваются с этим. Но мне все время очень везло, я практически везде встречала людей, которые включались в каждую маленькую проблему и делали все, чтобы помочь. И за это Израиль я очень люблю, нигде в мире невозможно это почувствовать: если с тобой что-то случается, за тебя будет горой без преувеличения вся страна. Приходится, конечно, иногда сталкиваться с неприятным сопротивлением женщин, которые работают во всяких государственных структурах и которые, как правило, как раз бывшие жительницы СССР, унаследовавшие все худшее. Вредность, злорадство, желание упереться рогом и ни в коем случае ни в чем тебе не помочь. От израильтян или от людей, приехавших в страну, но отлично адаптировавшихся и ставших частью израильского общества, никогда не видела ничего подобного. Поэтому и сама хочу по-настоящему хорошо выучить язык, познакомиться с израильтянами-музыкантами, вообще иметь широкий круг знакомств, не жить в рамках иммигрантской тусовки.

Я в Израиле чувствую себя частью общности, чего у меня не было в России даже в детстве. Это сложно объяснимое чувство. Я сейчас говорю не про устройство государственных систем, не про страховку, не про социальные блага. Именно про людей вокруг. Я думаю, что все, кто провёл в Израиле больше недели, с этим сталкивались. Примеров много. Ну, я лежала в больнице, а моя сестра ехала в такси, меня навестить. Села в машину, а приехав, обнаружила, что забыла дома кошелек, и ей нечем расплатиться. Она стала так нервничать, что разрыдалась прямо в машине, и водитель бросился ее утешать. Он мог разозлиться, он проехал долгий путь и не получил денег. Но этот человек потратил своё время и душевные силы, чтобы успокоить незнакомого человека. Ни для чего, просто, чтобы плачущему человеку стало легче. Таких примеров масса. Это до смешного противоположно тому, как всё устроено в Москве, где сфера государственных услуг сейчас организована просто потрясающе, все страшно удобно, четко, но если ты сталкиваешься с какой-то конкретной проблемой – это только твоя проблема. Никто не будет в нее включаться. Ну, кроме близких. Первое время мне было трудно из-за бардака и хаоса, я человек, которому важны порядок и системность. Но когда я поняла, что любая проблема здесь в результате как-то решается, стало полегче. Было дело, что как-то мы мотались по делам, ездили с места на места, целый день на жаре, ужасно устали и очень хотели есть. И вдруг наткнулись прямо на пустой дороге, на тротуаре, на целую запечатанную упаковку мацы. Ну, думаю, так вот ты какая, манна небесная. Вот в таких чудесах тут всё.