В интервью Jewish.ru живописец Матвей Вайсберг рассказал, как одна его бабка валила лес в Вятке, а другая – выигрывала чемпионаты по шахматам, и зачем прадед водил евреев молиться в зал советского суда.

Ваши краткие биографии начинаются со слов «сын шахматиста Семёна Вайсберга». Но вы ещё и внук шахматистки Берты Вайсберг?
– Когда бабушка умерла, мне было 14 лет. Она действительно была семикратной чемпионкой Украины по шахматам, дружила с легендарными личностями – от Бронштейна до Сокольского. Кира Зворыкина, бывшая финалистка чемпионата мира, была близкой подругой бабушки. Я всех не перечислю, это было целое шахматное сообщество, как у Стефана Цвейга или у Ильфа и Петрова даже, если угодно. Дед погиб на войне, и после Берта Иосифовна, как многие женщины того поколения, осталась с детьми одна, с моим отцом и его сестрой.

Она не рассказывала, каково тогда приходилось женщине-шахматистке?
– У бабушки был очень прямой, бескомпромиссный характер. Возможно, поэтому она и стала шахматисткой. По той же причине, вероятно, ей не удавалось найти постоянную работу в шахматном мире: была сначала каким-то инструктором в спортивном обществе «Труд», потом корректором в военной типографии. Не знаю, насколько ей трудно приходилось как женщине-шахматистке, но как еврейке точно было несладко. А шахматами она занималась всю жизнь, чемпионство Украины получила в последний раз в 1959 году, будучи уже возрастной шахматисткой.

Как сложилось с шахматами у отца?
– Папа высшего образования не получил, его интересовали философия и история, а евреев на эти факультеты в конце 1940-х – начале 1950-х не брали. Шахматист он только по факту, хотя преподавал шахматы незрячим, что довольно специфично. Его вообще сложно определить. Как-то мы в семье всегда знали просто, что папа – гений. По повадкам, по реакциям, по глубине понимания и восприятия его близкими. Хотя для остальных, для общества в целом он был маргиналом. До работы тренером он работал на заводе, где делали цепи, на которых коров и всякий скот выпасают. Я смеялся, что он делает цепи для пролетариата. Маленьким октябренком спрашивал: «Папа, ну почему же ты не в партии?» Он смотрел на меня и загадочно улыбался. Он был противником ЭТОЙ партии, как я понял потом, этаким диссидентом слева. Советская карьера его не прельщала, да и была ему заказана. Он любил в этом смысле цитату из раннего Евтушенко: «Делаю карьеру тем, что не делаю ее».

У вашего деда по материнской линии – поэта Матвея Гарцмана – была карьера. Военная и трагичная, как полагается.
– Он учился в Москве в Горьковском институте. Бабушка по этому поводу любила повторять: «У моего мужа членский билет Союза писателей был подписан Максимом Горьким, а у вас кем?» Дед погиб под Киевом в 1943 году, был младшим лейтенантом санитарной службы, награждён орденом Красной Звезды, в наградном листе сказано, что вынес сколько-то бойцов из-под огня, включая командиров. Мне сложно судить о поэзии деда, я не знаю языка, он писал на идише для ГОСЕТа, журнала «Советиш геймланд», где была эта секция еврейской литературы. После войны человек по фамилии Добрушин, член антифашистского комитета, собирал материалы по еврейской истории для энциклопедии. Бабушка отдала ему весь дедов архив. В 1949 году антифашистский комитет стали зачищать, арестовали Давида Гофштейна и Переца Маркиша. Добрушина тоже арестовали и расстреляли, архив сгинул. Дед, получается, тоже был арестован, как бы посмертно.

Но реально была арестована его жена Нина Яковлевна?
– Нину Гарцман арестовали в 1952-м, а выпустили в 1955-м. Ей дали на выбор уголовную либо политическую статью. Судили её за перепродажу каких-то детских вещей в итоге, то есть за спекуляцию, дали 10 лет с конфискацией. Мама говорила, что когда вертухаи пришли описывать имущество, им было стыдно – такую нищету они увидели. Женщина с двумя детьми, которая осталась без работы и средств к существованию, и старик – мой прадед – очень религиозный еврей, литвак. Она в Вятке лес валила, отбыла всего два с половиной года. Союз писателей вытаскивал и вытащил в итоге. Мама оказалась очень боевой, когда Сталин умер, она ходила к самому Сидору Ковпаку, который тогда был заместителем председателя президиума Верховного Совета УССР, ходила, просила помощи. Максим Рыльский хлопотал за освобождение бабушки из лагеря и встречал потом её с цветами. В 1955-м её освободили и реабилитировали за отсутствием состава преступления.

В семье было много религии?
– Папа мой был атеистом, бабушка в Б-га не верила, а вот её отец был верующим, да ещё как! Когда шел суд над его дочерью, прадед Янкель привел весь миньян. Можете себе представить – 1952 год, десять евреев в зале суда молятся за бабу Нину? Он всю жизнь пытался соблюдать кашрут, что при советской власти было очень сложно. Мама говорит, сам себе готовил, какое-то вино сам делал. Они с сестрой его выпивали и заливали воду, старик сокрушался все время, что вино не имеет крепости.

Как ваша семья пережила войну и оккупацию Киева?
– В Киеве остались непрямые родственники, это была сестра Берты Иосифовны с мужем. Они решили дожидаться немцев, потому что помнили 1918 год и культурную немецкую армию. Рассчитывали вернуть национализированное имущество моего прадеда Гринберга, который был купцом и владел мукомольным заводом. Они погибли в Бабьем Яру. Моя родная прабабушка и младший брат моего деда оказались в Бердичевском гетто и там исчезли. Все остальные воевали – бабушкина племянница была даже военным прокурором. Это что касается отцовской линии. Берта Вайсберг не сильно любила говорить о войне. В Чкалове, куда они с папой попали в эвакуацию, его на улице только жидёнком и звали, ему было лет 10-11. Но настоящий разгул антисемитизма их ждал по возвращении в Киев. Хрущев не хотел возвращения евреев на Украину.

В ваше время часто приходилось с пацанами драться из-за того, что вы еврей?
– В пионерский лагерь я приезжал на смену часто с опозданием из-за художественной школы, в уже сложившийся коллектив. Иногда начинались проблемы с национальностью. Потом выравнивалось: я в футбол любил играть, в теннис настольный, плюс художник – это всегда вызывало уважение. Начитанный человек, не жмот – хотя бы частично, но я не соответствовал тем стереотипам, которые люди выдумывали о евреях. Иногда все же дрался. Была пара коллективов, которые совершенно отвергли меня, если честно. Но со всеми драться невозможно.

Сегодня на Украине ксенофобия – это проблема?
– К десяти годам своего сына я с изумлением обнаружил, что он не знает значение слова «жид», а он – Симон Матвеевич Вайсберг. Так что я оцениваю сегодняшнюю Украину как очень толерантную страну.

Вы стали свидетелем зарождения свободы рынка изобразительного искусства в СССР, открытых выставок, продаж. Как это было?
– Я эту свободу в определённой степени и создавал, так уж получилось. Учился на книжного графика – это была мечта родителей. Книги давали возможность рисовать свободнее. Тебя ж не заставят, иллюстрируя Данте, рисовать Брежнева. Не всем, правда, давали Данте. Я, например, делал в том числе иллюстрации на темы: «Что вы знаете о ревматизме?» и «Что такое рассеянный склероз?». Однако всегда полагал себя живописцем в большей степени, хотя это странное разделение, очень такое советское. Кто у нас Альбрехт Дюрер: график или живописец? Или там Гольбейн? Вот и меня тянуло в обе стороны. В первой половине 80-х в Киеве стали отмечать дни города с развлечениями, в том числе с уличными выставками-продажами. Первые два года, в 84-и и 85-м, требовалось заранее представить свои работы на художественный совет. На каждую одобренную работу в Доме художника выдавалась бирочка с печатью и подписью. На первый такой праздник я просто притащил пару своих картонов, а вот на следующий год выдержал уже этот худсовет: меня пытались завернуть, но всё прошло успешно, где-то бирочка сохранилась дома.

Что улица изменила в вас как в художнике?
– Улица быстро диктовала свои условия, скоро мы начали кучковаться, знакомиться, это такая была мощная сила притяжения. Мы стали выставляться на Андреевском спуске, на Майдане, в Трубе. Местные власти не мешали, мы никакому начальству не подчинялись. Стали появляться друзья-художники в Москве, выяснилось, что продавать работы на улице можно было далеко не везде. Знаменитые московские вернисажи ещё не появились, Арбат осваивался позже. Я ездил на вокзал, встречал каких-то художников, отправлял их на вписки.

У художников на Андреевском спуске были даже свои какие-то «охмурялки-зазывалки». Вы как работали?
– Если вам нравится портрет, вы оставляете свою десятку или пятерку и уходите с ним. Если он вам не нравится – портрет остается мне. Улица – это естественное мое развитие, очень хорошее место, я ею горжусь. Было совершенно другое рисование, живое общение – было творчество в основном, но и заработок. Свою мечту – зарабатывать 100 рублей в месяц – я так и не осуществил: сначала зарабатывал много меньше, а потом сразу больше. Познакомился с очень многими художниками, которые оказали на меня влияние, на которых я оказал влияние.

Один из ваших автопортретов называется «Умалишенный, изображающий себя живописцем». Сумасшествие – важная черта для художника?
– Скорее, безумие, а как иначе? Художник без какой-то доли безумия – это оксюморон. Что это вообще за профессия? Совершенно непонятная, в смысле не карьерная. Ты без какого-то особенного плана отправляешься в плавание и не знаешь, что тебя ждет. Безумие уже в том, что ты избрал себе такую профессию, но это большое счастье – быть художником.