Накануне юбилея Иосифа Бродского его друг, профессор-искусствовед Михаил Мильчик рассказал Jewish.ru, о чём переживал поэт после отъезда из СССР, как прошла их последняя встреча в Венеции и когда откроют музей нобелевского лауреата на Литейном.

Как вы познакомились с Бродским?
– Честно, с трудом вспоминаю момент нашего знакомства. Встретились в какой-то компании в 62-м или в начале 63-го. Я его по «Пилигримам» уже знал – его стихи широко расходились в cамиздате. Потом смотрю, стоит на Литейном – у машины, с которой пиво разливное продавали. Я его пригласил в гости: через несколько дней у меня должна была собраться небольшая компания. Он согласился, он вообще легко такие приглашения принимал, для него было важно иметь аудиторию. Пришел Бродский тогда поздновато, с красивой Мариной Басмановой – и через десять минут без лишних слов начал читать. Почему-то запомнилось, что Марина тогда не проронила ни слова – да и вообще внешне не выражала никаких эмоций. Через час она заторопилась домой, и они ушли. Потом мы встречались еще несколько раз в разных местах. Узнав, что я работаю недалеко от его дома, Иосиф пригласил заходить. Вот я и стал к нему заходить – и слушать.

К моменту его вынужденного отъезда ваша дружба прошла проверку не только временем, но и массой событий, включая суд над Бродским, его ссылку и возвращение. Были и побеги от милиционеров, и открытая слежка КГБ. Делился ли он с вами переживаниями насчет предстоящего отъезда?
– Делился, конечно. Он, с одной стороны, хотел повидать мир. С другой, понимал, что это навсегда – прежде всего, расставание с родителями навсегда. Поэтому моменты колебаний были. Но ему там в ОВИРе прозрачно намекнули, что если он откажется, то будут очень неприятные последствия. И он решил ехать. Вообще, изначально же был план жениться на американке – чтобы ездить спокойно и туда, и сюда. Но не вышло.

В следующий раз вы встретились с Бродским в Париже в 86-м – он сильно изменился?
– Может, чуть больше уверенности в нем появилось. Вот, пожалуй, и все. Я, конечно, волновался, его положение сильно изменилось. Но отношения как были у нас на равных, так и остались. Не было никакого взгляда свысока. Как раньше не было, так и потом не было. Мы встречались еще раз в Париже в 1988-м – после того уже, как он Нобелевскую премию получил. И опять, это его не изменило. И последняя наша с ним встреча была в 1993 году, в Венеции – во время съемок известного фильма Елены Якович «Прогулки с Бродским». Я участвовал в тех съемках кадр за кадром – так получилось, потому что я тогда жил в Венеции. Встретиться, в общем, никакого труда не составляло, но вот поговорить никак не удавалось: все время на людях. Но вот наконец съемочная группа уехала, а у него был еще один день до вылета в Нью-Йорк. Вот тогда мы поговорили о многом. Обсудили его жизнь, повспоминали ленинградских знакомых. Бродский был в довольно подавленном состоянии.

Почему?
– С одной стороны, он был рад участвовать в этих съемках, с другой, немножко съемочная группа все-таки раздражала его некоторыми репликами. Но он не подавал виду, потому что знал, что фильм будет показан в России – для него это было, бесспорно, очень важно. К тому же ему предстоял переезд: он уже женился, была маленькая дочь, и его небольшая квартирка на Мортон-стрит стала очень тесной для семейной жизни. Что такое переезд, я думаю, вам и без Бродского понятно. Это не просто сборы, это же смена привычной обстановки. Кроме того, чувствовал он себя неважно – две операции на сердце уже были. Но он потащил меня на выставку рисунков Модильяни: хотел проверить, сколько я найду рисунков с Ахматовой. Я нашел три или четыре, и он немножко повеселел: «Ну, ты не увидел и половины. Ты потом, когда я уеду, еще раз сходи». И дал мне бумажку с номерами рисунков, которые он отметил, – я ее до сих пор храню. Но уходил он все же мрачный, простились мы без особой теплоты. Я еще чуть вслед ему смотрел, все думал, оглянется или нет. Нет, не оглянулся.

В 1999 году вы основали Фонд создания музея Иосифа Бродского. Было много трудностей, но мы видим, что сегодня музей уже работает в тестовом режиме – в нем проводятся лекции. Когда ожидать официального открытия?
– В ноябре. Сейчас в «Полутора комнатах» идет реставрация. Все же оставшееся от предыдущих жильцов убрали и добрались наконец до оригинальных стен, панелей. И вот вроде наконец то, что нужно, но выглядит пока как тотальная разруха – так Бродские, конечно, не жили. На днях я собирал специалистов, решали, что делать, сошлись на «золотой середине»: оставить многое из того, что удалось открыть, но привести все это осторожно в относительный порядок. Еще предстоит решить вопрос про обстановку. Кое-что сохранилось: стол, кресло, книжные полки, книжный шкафчик, кое-какие вещи, которые стояли на столе. Но все эти вещи – на госхранении, то есть если нам их и выдадут, то только на время. Но в любом случае это малая часть от оригинального интерьера. И вот есть идея всю необходимую мебель просто докупить – мы четко знаем, что нам нужно, я ведь детально сфотографировал все и после отъезда Бродского из Союза, и после смерти его отца Александра Ивановича. Но есть и более радикальная мысль: ничего, кроме названных мной подлинных вещей, в музей не добавлять. И просто проецировать на стены мои фотографии с подлинным интерьерами.

Ведь это же правда – правда, что большинство обстановки не сохранилось, что все исчезло. Отчасти это даже говорит о судьбе Бродского и родителей. Вот стены и пол – они подлинные. Вот кухня – там и полки сохранились, и дровяная плита, никакой проекции делать не надо. А чтобы увидеть все остальное, есть фотографии. Я человек старой формации, но мне такой виртуальный подход близок. У нас же не только полторы комнаты, где жили Бродские, есть угловая комната, где жили соседи, там можно сделать экспозицию, показать его американский кабинет, если получится. У нас есть и еще одна небольшая комнатка, где жил одинокий пожилой человек. Тот самый, который, когда мы с Соломоном Волковым, записавшим диалоги с Бродским и снявшим «Диалоги с Евтушенко», к нему пришли, сказал: «Не понимаю, зачем этому шалопаю Нобелевскую премию дали». Вот в его комнате будет библиотека и архив.

Дом-музей Бродского в деревне Норинская Архангельской области – во многом ведь тоже ваша заслуга?
– В какой-то степени, но там большое участие приняли местные энтузиасты. Тот редкий случай, когда деревянный дом – тот, в котором Бродский жил во время ссылки – был отреставрирован по-настоящему. Не так, как сначала хотела бригада плотников: «Нечего держаться за эту развалюху, мы вам лучше построим». Вот там действительно очень много подлинного сохранилось. На днях его, кстати, передали в ведение Вельского краеведческого музея, и это прекрасная новость. Раньше ведь музеем фонд управлял, а теперь это будет филиал государственного музея. Еще бы с самой деревней что-то решить. Она раньше большая была, что-то около 30 дворов. Но сегодня там почти никто не живет. Это очень серьезный вопрос, у меня есть целая программа и конкретные предложения, как быть со всей деревней. Если проблему эту не решить, то через 5-6 лет мы только и будем иметь один музей, вокруг которого будет лишь чистое поле.

Вы очень много сделали для сохранения памяти о Бродском – я сейчас не только про музеи, но и про ваши книги о нем. Почему вы? Кем были вы для Бродского и кто он до сих пор для вас?
– Ну, во-первых, это мой друг. Во-вторых, очень любимый мной поэт, его поэзия в значительной степени отражает мое мироощущение. Мне близко очень много из того, что им написано. Это как бы поэтическая форма моего восприятия мира, отношения к людям. Бродский – не единственный мой любимый поэт. Я, допустим, чрезвычайно ценю еще Пушкина. Но все-таки между мной и Пушкиным огромное расстояние. Между мной и Бродским такого расстояния нет и никогда уже не будет. Наконец, я всю свою жизнь, с конца 60-х, проработал в реставрации: вопросы сохранения наследия во всех его формах – смысл моей жизни. А здесь мы с вами имеем дело именно с сохранением наследия: не архитектурного, но литературного. Да и вообще, что там, просто так карты легли. Так вот жизнь сложилась.

Если бы вы вдруг задумали сказать: «В этом был весь Бродский» – то какой бы его поступок привели бы в пример?
– Бродский был сложным человеком. Но вот я вам приведу пример, в котором весь он. Однажды он позвонил моей ныне покойной жене Нине – у них были очень хорошие отношения – и попросил ее как врача съездить к одной знакомой его матери: «Ты мне потом позвони, расскажи, что там да как, я спать не буду». Нина поехала, посмотрела, что-то такое там от сердца прописала. Потом еще несколько раз съездила. Иосиф очень интересовался, звонил, доставал каким-то немыслимым образом лекарства. Женщине стало лучше. Через месяц мы встретились с Иосифом, и я спрашиваю: «Как себя чувствует твоя знакомая?» А он: «Какая знакомая? Понятия не имею, о ком ты говоришь». Как только женщине стало лучше, интерес Бродского пропал совершенно. То есть он ночью звонил, беспокоился, гонялся за лекарствами. Но когда та вышла из критического состояния, он потерял к ней всякий интерес. Вот в этом весь Бродский.