Дочь лидера мировой революции в отдельно взятой стране в эксклюзивном интервью Jewish.ru рассказала, почему её отец Володя Тейтельбойм стал генеральным секретарём Коммунистической партии и как ей самой, Марине Тейтельбойм, работается советником Посольства Чили в Москве.

Как ваша семья вообще оказалась в Чили?
– Дедушка приехал в Чили в возрасте 18 лет. Видимо, чтобы избежать призыва в армию. Его отец, у которого было достаточно хорошее положение в Российской империи, в результате революции потерял все. Он потом и двух дочерей отправил в Чили. А бабушка, напротив, была из семьи, которая очень хорошо восприняла революцию. Вероятно, под влиянием её семьи мой отец и стал коммунистом. К тому же влияние Советского Союза в мире в то время было сильно. И в 1936 году мой отец вступил в Коммунистическую партию Чили. Ему было тогда 20 лет. А своё имя Валентин он сменил на Володя – в честь Ленина. И никогда об этом не жалел.

Компартия в Чили в то время была ещё не под запретом?
– Нет. В начале 1930-х годов она была весьма влиятельной партией, а в ее рядах было очень много интеллектуалов.

Литературой ваш отец занялся одновременно?
– Он начал писать в 15 лет. Отец всегда параллельно занимался политикой и литературой, но говорил, что политика ему иногда мешала, поскольку не хватало времени на то, чтобы писать. Он шутил, что политика – это его официальная жена, а литература – любовница. И иногда, конечно, хочется отнимать время у жены, чтобы быть с любовницей. Потом он полностью отдался – ну, не полностью, но процентов на 80 отдался – любовнице, то есть литературе. А тогда, в 1947 году к власти в Чили пришел Габриэль Гонсалес Видела. Он баллотировался от коалиции левых партий и стал президентом, получив на выборах в том числе и голоса коммунистов. Но заняв пост, он запретил компартию – ведь уже начиналась Холодная война. А многих руководителей компартии отправили в тюрьмы, ссылки и концлагеря.

В романе вашего отца «Семя на песке» описана жизнь заключенных концлагеря Писагуа, в котором он сам побывал. Это его личный опыт?
– Да. Он пробыл в концлагере два года. Но в 1958 году компартия была опять легализована, и он вернулся из лагеря. Даже был избран депутатом Национального конгресса, а затем сенатором от столичной провинции Сантьяго. И пробыл им до самого 11 сентября 1973 года.

Да, это – трагическая дата в истории Чили. День военного переворота, когда было свергнуто законное правительство, погиб президент Сальвадор Альенде, а к власти пришла военная хунта во главе с генералом Пиночетом. Где был ваш отец в момент переворота?

– В тот момент они с мамой находились в Европе. И как раз 11 сентября отец летел из Рима в Москву, поскольку Альенде просил его рассказать тут о сложившейся в Чили тяжелой политической ситуации. В Москве ему и сообщили: «Улететь назад вы не сможете, потому что в Чили произошел государственный переворот». Он остался с мамой в Москве.

Что было с вами?
– Со мной была весьма тяжелая ситуация. Мне тогда было четыре года. И я всё это время оставалась у маминой сестры. Причем даже не в Сантьяго, а в Винья-дель-Маре. Разыскивали сыновей Володи Тейтельбойма, а дочкой почему-то не интересовались. А чтобы меня вытащить из Чили, пришлось организовать целую операцию. Меня вывез из Чили шведский посол Харальд Эдельстам. Он приехал за мной в Винья-дель-Мар, забрал и привез в Посольство Швеции в Сантьяго. В течение двух месяцев я жила в посольстве. И там было очень много людей, которые спасались. Но среди них четырёхлеткой была я одна.

Шведский посол Харальд Эдельстам вообще спас очень много людей. Ещё во время Второй мировой войны в должности третьего секретаря посольства в Норвегии спас много евреев. А когда в Чили произошло то, что произошло, снова стал спасать людей. Он сделал мне паспорт на чужую фамилию. И оформил документ, по которому он якобы мой отец и даёт мне разрешение на выезд из страны. Он посадил меня на самолет «Скандинавских авиалиний», и я полетела одна из Сантьяго в Стокгольм. Конечно, стюардессы за мной присматривали. А в Стокгольме меня ждал папа. Мы три дня с ним гуляли по городу, а потом отправились в Москву, где наша семья прожила 17 лет.

То есть вы ходили в московскую школу?
– Я сперва ходила в детский сад, потом в школу, а затем поступила на факультет журналистики МГУ.

Вы прекрасно говорите по-русски. Вероятно, легко было освоить русский язык в советском детском саду?
– Мне было четыре года, и я мало что помню. Родители говорили, что я в начале была на них очень обижена, поэтому два-три месяца с ними вообще не разговаривала. А потом начала говорить сразу на русском и на испанском.

Школа была какая?
– Английская спецшкола № 27 на Кутузовском проспекте. Мы жили рядом, на Кутузовском.

Какие у вас первые воспоминания об отце?
– Еще чилийские. Их много. Он всегда был очень хорошим и очень нежным отцом. Я помню, что они с мамой танцевали. Еще они танцевали вместе со мной. Он со мной гулял, мы ходили на пляж, куда-то ездили.

В Москве у него был отдельный рабочий кабинет?
– Да. Квартира была большая. Было даже два кабинета – в одном размещалась библиотека. Там всё время находился его секретарь-чилиец. Весь дом был заполнен книгами. Отец писал книги, ездил на встречи, совещания. Мама тоже работала все эти 17 лет – в испанской редакции издательства «Прогресс». Она была филолог-лингвист по образованию. Так что у нас была обычная жизнь: родители работают, девочка ходит в школу, а после школы идёт домой, разогревает себе еду и делает уроки.

Вы в детстве больше любили читать книги на русском или на испанском?
– Я читала на обоих языках. Я очень интересно выучилась читать по-испански: в спецшколе со второго класса начался английский, и я выучила латинские буквы, а из Чили присылали то ли комиксы на испанском, то ли какие-то журналы, и так я сама начала их читать.

Вы помните, как начали читать книги отца?
– Разумеется, я читала книги отца – ведь они все были дома. Начиная с его дипломной работы, называвшейся «Рождение капитализма и завоевание Америки». В свое время в марксистском учении эту работу считали главной книгой о завоевании американского континента. Читала и роман «Сын селитры». Он о том, как на севере Чили родилась компартия. С одной стороны, север является самой богатой частью страны благодаря месторождениям селитры, но в то же время – самой бедной. И компартия зародилась как раз в среде добывавших селитру шахтеров.

Еще в Москве отец начал писать биографию Пабло Неруды, который был его ближайшим другом. А также биографию Борхеса, хотя он и не соглашался с его политическими взглядами, но тот нравился ему как писатель.

При диктатуре Пиночета книги вашего отца, естественно, не могли издавать в Чили?
– В период диктатуры их издавали там нелегально.

Как вообще была выстроена коммуникация с оставшимися в Чили друзьями и соратниками?
– На следующий день после переворота на Московском радио, занимавшемся иновещанием, в составе испанской редакции была создана специальная чилийская редакция. Пиночет старался глушить их передачи, но у него ничего не получилось. Он также пытался создать в Чили радио, которое вещало бы на русском, но из этого тоже ничего не вышло.

А у нас была, можно сказать, целая сеть информаторов: по неформальным каналам и через людей, выезжавших из Чили, новости оттуда приходили на радио. И в эфир выходила трехчасовая программа «Слушай, Чили!» (Escucha Chili), которой руководил мой отец. И пока официальные чилийские СМИ распространяли дезинформацию о происходящем в стране, программе «Слушай, Чили!» внимали все – и левые, и правые. Она выходила в эфир примерно в полночь по чилийскому времени.

Ваш отец верил, что вам удастся вернуться назад?
– Да, он этого хотел и верил в это. Но родители понимали, что им, возможно, придётся ждать долго. И нужно стараться вести обычную повседневную жизнь в России.

Раз вы учились в советской школе, значит, вступали в пионерию и в комсомол?
– В октябрята и пионеры – да, а в комсомол иностранцев не брали.

Коммунистическое мировоззрение родителей на вас сильно повлияло?
– Ну, конечно. При этом родители воспитывали меня в полной свободе – я могла сама решать, чего я хочу в жизни. Родители мне всегда доверяли. Никогда не говорили: «Это ты не должна делать». Верили, что я самостоятельно выйду из любой ситуации. Любимая фраза моего отца: «Свобода должна быть свободной». И меня так воспитывали. Но, разумеется, влияли и окружение, и беседы, которые велись дома. Меня всегда интересовало коммунистическое движение – я в этом выросла. И осознавая все ошибки и все хорошие вещи, особенно в СССР, я считаю себя абсолютно левой.

Левой или именно коммунисткой?
– Я коммунистка, да.

Вы член компартии?
– Нет, я не состою в компартии. Но сердцем я коммунистка.

Ваш отец общался с советскими коллегами-писателями?
– Конечно. С Евгением Евтушенко и Генрихом Боровиком. С очень хорошим переводчиком Павлом Грушко, который и перевел написанную отцом биографию Неруды.

Отец вернулся в Чили после проигранного Пиночетом референдума?
– До. Когда Пиночет только пришёл к власти, ряд чилийских политиков лишили гражданства. Отец был в их числе. Он не мог попасть в Чили. Его даже не пустили на похороны собственной матери. Он просил разрешить въезд, но Пиночет сказал: «Ни в коем случае такого не будет!»

Но когда США перестали помогать Пиночету, ситуация стала меняться. Со временем в консульствах Чили за рубежом стали появляться списки лиц, кому теперь разрешён въезд в страну. Этих списков было много. В последнем списке появились мои родители. По-моему, это было в сентябре 1988 года. А референдум состоялся 5 октября.

Папа сразу же уехал и во время референдума был уже в Сантьяго. Но ему нужно было восстановить документы: практически все они были уничтожены – отца как бы не существовало. Нужен был хотя бы один документ, чтобы он мог «возродиться». Искали, искали и в конце концов нашли – свидетельство о регистрации брака отца и мамы! Так отец, можно сказать, заново появился на свет.

Он поехал в Чили один?
– Я как раз заканчивала университет, и мама осталась со мной. Но как только я закончила – и мы уехали.

Какие у вас были первые ощущения от возвращения в Чили?
– Шок. 90-е годы – не самые лучшие годы для Чили. Чувствовалось, что люди ужасно боятся всего. Еще был шок от увиденного неравенства: насколько же по-разному жили бедные и богатые. Районы, которые выглядят, будто Дания, а напротив – трущобы.

Поскольку я закончила журфак, то пошла работать в газету. В La Nacion я проработала шесть лет. Благодаря этой работе я объездила всю страну и хорошо её узнала.

Как вы снова попали в Москву?
– Отучившись в Чили в дипакадемии, я сначала пять лет проработала в Аргентине. Хотела попасть в Москву, но не было вакансии. В результате я впервые приехала в Москву в качестве дипломата только в 2013 году. А до этого ездила просто так.

У вас в Москве много друзей?
– Конечно. Школьные друзья и университетские. Мы до сих пор общаемся и встречаемся.

Насколько современные Россия и Чили далеко отошли от коммунистических идей?
– Россия совершенно изменилась. И вы сами знаете, насколько. Но я всё-таки чувствую, что в России в сравнении с Чили еще существует социальное государство. Несмотря на все проблемы – экономические и политические, – социальное государство в России еще есть. Думаю, это осталось от времен Советского Союза: здравоохранение, хорошие государственные школы, льготы для семей и беременных женщин. В Чили же социального государства никогда не существовало. Мы только сейчас начинаем его строить.

Ваш отец был генеральным секретарем Коммунистической партии Чили в годы обрушения мирового социалистического лагеря. Как он и другие чилийские коммунисты реагировали на перемены, начатые Михаилом Горбачевым?
– Перестройку все приняли достаточно хорошо. Знавшие о ситуации в Советском Союзе понимали, что в какой-то момент она начнётся. Отец тоже говорил, что Перестройка нужна. Но потом ситуация вышла из-под контроля. Я помню, как в девяностые годы отец читал новости из России, как Россия превратилась в какое-то Чикаго двадцатых годов, и ему очень сложно было это всё воспринимать. Возможно, перемены можно было производить как-то по-другому. Как в Китае, например. Тяжело было наблюдать, как СССР – такая мощная страна – быстро разрушился, и его не стало.

Как по-вашему, происходящие сейчас в США изменения свидетельствуют о повороте в левую сторону?
– Я думаю, да. В свете новых веяний: феминистского движения, изменений в гендерной политике и политики в отношении этнических меньшинств. Это не только в Штатах происходит, но и у нас в Чили, например, в отношении индейцев. Все эти процессы – часть левого движения. Дело в том, что общество изменилось. Того общества, которое мы знали – капиталистического и патриархального, – уже нет. Даже в очень религиозных мусульманских странах идут эти процессы, особенно в сфере борьбы женщин за свои права.

Как в вашей семье коммунистическая идеология сочеталась с национальным самосознанием? Одно другому не мешало?
– Нет. Мой папа был евреем и всегда считал себя евреем. Наша семья не была религиозной, но какие-то традиции мы соблюдали. К примеру, праздники и традиционная еда. И мой отец много общался с евреями левых взглядов, которые в то время в Израиле были очень заметны. Да и в Чили почти все евреи – левые, но соблюдают традиции. И никто не скажет про себя , что он нееврей. И в жизни моего отца еврейская тема была всегда.

Но когда папа умирал, я его спросила, как он хочет, чтобы его похоронили – по еврейской традиции или нет. Он ответил: «Я хочу, чтобы меня похоронили как коммуниста». Так и похоронили. При этом я хотела бы сказать, что он был очень гордым евреем.