Заслуженный артист Молдовы, режиссёр Бэно Аксёнов рассказал Jewish.ru, как его выжили из Русского драмтеатра и что сделали с его отцом-композитором в ГУЛАГе.

15 лет назад вас, успешного режиссёра, на спектакли которого валила публика, буквально выжили из Государственного русского драмтеатра им. А. П. Чехова. Да и в принципе из Молдовы. Что тогда произошло?
– В начале 90-х половина здания русского театра в Кишинёве приглянулась чиновничьим воротилам. Они возжелали её приватизировать, даже с директором договорились. Но не рассчитали, что нужна ещё подпись председателя профкома, то есть моя. Что только мне не обещали: новое звание, ремонт в квартире, машину до работы и обратно. Увидев, что не поддаюсь, начали сулить подачки сотрудникам театра, кто-то из них в итоге приватизацию поддержал. Но я понимал, что как только они заберут половину, то вскоре придут за второй – и театр прекратит существование. Подпись от меня они так и не получили, и я был по всем правилам криминала избит – с тяжёлыми травмами попал в больницу. Так началось выживание меня из профессии. Менялись директора, но не политика по отношению ко мне. Спектакли, которые шли при полных залах и приносили доход, закрывались. Почти законченный спектакль «Мадам Бовари» по Флоберу, который спонсировала Франция, отменили. Мне не дали поставить спектакли на Украине и в России. Параллельно нужно было бороться и за сотрудников театра, которых наказывали штрафами или увольняли. С десяток судов я выиграл у администрации, но в какой-то момент осознал, что многие актёры стали всего бояться, да и я театру больше не нужен. В день, когда мне исполнилось 60 лет, я объявил об уходе и покинул театр. Но коллектив театра я люблю и с теплом вспоминаю наши репетиции, споры, обиды, весёлые застолья и наивные мечтания.

На одном из партсобраний вы вступились за академика Сахарова. Были ли последствия?
– В 1983 году граждане, преданные партии и правительству, возмутились, что Сахаров опубликовал на Западе статью против гонки вооружений. Академик в то время отбывал ссылку в Горьком, и коллективы заводов, фабрик и институтов соревновались – кто сильнее лягнёт предателя. Наш театр торжественно подошёл к этому мероприятию. Пригласили вышестоящие органы и давай выступать: впереди маячил 50-летний юбилей театра, желающих засветиться если не на сцене, то хотя бы на трибуне было много. Действо было мерзкое. Хорошие, добрые актёры выходили и громили Андрея Дмитриевича. После одного из вступлений я не выдержал и крикнул: «А кто вы такие, чтоб обвинять гения?!» Все обомлели, собрание быстро закончилось. А через час пришел на репетицию замсекретаря парткома театра и горько прошептал: «Что ты делаешь? Мы тебя на звание выдвинули, а ты в ответственный момент удержаться не смог». Но последствия не были ужасными. Пронесло. Раздувать дело не стали. В стране ждали перемен, так как здоровье генсека резко ухудшилось. На 50-летие звание я не получил, но зато мне вручили значок «Отличный работник культуры МССР». А на сцене продолжал играть так же много, как и прежде. Правда, спектакль по пьесе Франсуазы Саган «Загнанная лошадь», который я ставил, прервали на полпути.

Каково это вообще было – играть и ставить спектакли в советское время?
– Играть всегда было комфортно. Залы полные. По 5–7 спектаклей в неделю. Режиссёры доверяли мне, а я был научен доверять им. Ставить спектакли было сложнее. Вот одна история. В 1974-м я поставил спектакль по рассказам Чехова «Девять мгновений». Главный режиссёр был недоволен: не могут чеховские герои быть без бород, а дамы без длинных юбок и шляпок, не могут здороваться чеховские герои без поклона, а парики и бороды придали бы героям определённый вес. Я объяснил, что это моё принципиальное решение – приблизить чеховских героев к нашему времени. И добавил: «Конечно, вы сами вправе ставить, как желаете, но мой спектакль ваши предложения разрушат». «В таком случае – ответил он, – спектакль не будет допущен к выпуску».

Узнав про это, драматург Вадим Рожковский посоветовал мне звонить в Москву Марии Кнебель – я у неё стажировался: «А я пойду в Министерство культуры объяснять, что не может режиссёр со взглядами 50-летней давности вмешиваться в живой, острый и органичный спектакль молодого режиссёра». План сработал. Мария Осиповна дозвонилась до ректора ГИТИСа Алексея Рапохина, а тот – до нашего молдавского министра культуры. Через день главный режиссёр полностью согласился с моим спектаклем, затем усмехнулся и сквозь зубы пожелал успеха.

Другая история уже из нового времени. Ставлю спектакль по Николаю Эрдману «Самоубийца». Потрясающая пьеса об абсурде советской жизни. Безработный герой живет в коммуналке, ссорится с женой из-за ливерной колбасы и хочет стреляться. Друзья и прохожие его в этом только поддерживают: «Стреляйтесь ради религии», «Ради правды», «Ради искусства», «Ради меня». «Напишите записочку и обвините в ней всех, кого следует». Когда же герой осознает, что всё же хочет жить, толпа набрасывается на него и требует самоубийства. Тогда он достаёт пистолет и протягивает его им: «Вот револьвер, пожалуйста, одолжайтесь!» И тут я вставил реплику, с которой герой шёл на авансцену и обращался к залу: «Вот револьвер. Может, вы хотите? А может, вы?... А министра нет? А нашего президента? Нет?! Нет…» – и возвращался на сцену. Спектакль пользовался успехом. Но вскоре директор театра настойчиво посоветовал убрать сцену с министром и президентом. Я отказался. Через несколько месяцев, пока я лежал в больнице, спектакль был снят с репертуара с формулировкой «Зритель не посещает» – что было ложью.

До театра вы были многократным чемпионом Молдовы по бегу. Почему ушли из спорта, что вас в нём не устроило?
– В спорте меня всё устраивало. У меня был прекрасный тренер Евгений Игнатьевич Зыбченко, который постоянно повторял: «Мне не важны ваши рекорды, мне важно ваше здоровье». Но мои ежедневные занятия спортом не устраивали руководителя актёрского курса Надежду Степановну Аронецкую – великого режиссёра и педагога. После очередного успеха на молдавском чемпионате я должен был ехать на чемпионат СССР в Москву. Но Аронецкая наказала выбрать: или бег через барьеры, или театр. В общем, не поехал на чемпионат и был дисквалифицирован. Но я не расстроился. Аронецкая добилась, что наш первый в истории Молдавии русский актёрский курс стал ежегодно выезжать на обучение в Ленинградский институт театра, музыки и кинематографии. А это многого стоило. Театр легко победил во мне спортсмена.

Биография вашего отца Макса Фишмана полна трагических моментов. Вся его семья погибла в Варшавском гетто, он сам хоть от нацистов и спасся, но угодил в ГУЛАГ. Ему приходилось непросто в Союзе? Вы поэтому взяли фамилию матери – Аксёнов?
– Отец вырос в семье успешного коммерсанта, старосты Варшавской синагоги. У него было шесть сестёр и ещё один младший брат. Он успешно учился в Варшавской консерватории, давал концерты в «Доме сирот» Януша Корчака. Затем война. ГУЛАГ. Шахта, из которой отец почти пять лет тянул голыми руками вагонетки с рудой. После создания польской армии в СССР измождённого отца выпустили на свободу с отмороженными руками и предписали прибыть в Саратов. Отец, плохо зная русский язык, поступил там в консерваторию и встретил мою маму, с которой прожил всю жизнь. Для меня всегда была загадка, как родители мамы и высокопоставленный её брат отважились принять в семью бывшего заключённого, да ещё и иностранца. Они многим рисковали, одаривая его заботой, любовью и вниманием.

Потом родителей перевели в Минскую консерваторию, оттуда отправили преподавать в Кишинёвскую. Отец написал много музыкальных произведений, которые, впрочем, исполнялись лишь благодаря настойчивым требованиям известных музыкантов. В Союз композиторов его так и не приняли. Клеймо гулаговца-иностранца приклеено на него было крепко. На маму тоже распространялось бдительное око вышестоящих органов – как на жену далеко не советского человека.

В 1965 году я, Бэно Фишман, поступил в Институт искусств им. Музическу на актёрское отделение. После экзаменов родители мне заявили, что должен съездить к бабушке и дедушке на Волгу. Вернувшись через две недели, я получил от папы новый паспорт на фамилию Аксёнов. На мой недоуменный вопрос отец начал доказывать, что это необходимо для карьеры актёра, что многие творческие работники берут псевдонимы, и это решение он принял уже давно и согласовал с мамой, бабушкой и дедушкой. Спорить было бесполезно. Остался только вопрос, как в моё отсутствие отец получил на меня новый паспорт? Наверное, ему это что-то стоило.

У вас на удивление деятельная эмиграция: ставите спектакли, проводите мастер-классы и даже снимаете кино. Вас как будто там ждали. Вообще не заметили переезда в Германию? Не было сложно, не нужно было перестраиваться?
– Конечно, никто никого нигде не ждёт. Тем более 60-летнего человека без знания немецкого языка. Как раз на курсах немецкого преподаватель Ирина Полан сказала, что мне нужно написать в театры с предложением поставить спектакль. Я усмехнулся. Ирина написала сама. И через неделю нас пригласили на встречу с актёрами. Я им рассказал, как мог бы выглядеть спектакль по Чехову. Вдруг актёры начали стучать руками по столу. Посыпались вопросы, которые опять же часто заканчивались безобразным стучанием руками по столу. Я был на пределе и вспомнил лозунг: «Ни шагу назад». Закончилось всё это безобразие уже стучанием ногами – и я вышел из зала, сказав Ирине, что жду её на улице. Провал был очевиден. Через полчаса строгая и озабоченная Ирина подошла ко мне и сообщила, что репетиции могут начаться через две недели, а директор ждёт меня на следующий день в 16 часов. После успешных спектаклей всё завертелось: один театр, второй, третий, затем Майнский университет (отделение в Гермерсхайме), репетиции, мастер-классы, поездки со спектаклями по городам Германии, Швейцарии, Бельгии и Франции, фестивали в Германии, Таганроге и Москве. Короткометражный художественный фильм «Кто следующий?». Пандемия.

Как вы думаете, что ждёт театральное искусство?
– В середине 1950-х заставили меня родители пойти с ними в филармонию. Все нарядные, торжественные. Моих друзей нет, не с кем и бранное слово молвить. Выходит наконец дядька и объявляет: народный артист, лауреат каких-то премий Эмиль Гилельс. И тут вокруг меня всё зашуршало. Оглянулся. Многие зрители повытаскивали ноты, положили их себе на колени и по ним начали следить и слушать пианиста! Прошли годы. Вспоминая этот концерт, я сообразил, какой же просвещённый зритель был в кишинёвском зале. К сожалению, через десяток лет ничего подобного на концертах уже не наблюдалось. В нынешнее время и зрителей почти нет. Но «всё течёт, всё меняется», предрекал нам Гераклит Эфесский. Так что будем надеяться, что образованный люд вернётся на кафедры университетов, в школы, в медиапространство, и залы театров вновь наполнятся культурным зрителем. Не верите? Ну, тогда сбудется мрачная фраза Федерико Феллини: «Мой зритель умер…», и нашим детям придётся жить без Шекспира и Пушкина, Баха и Моцарта, Мусоргского и Рахманинова, Станиславского и Эфроса, Горовица и Хейфица, Энеску и Шостаковича, Чаплина и Феллини. И под рэп какого-нибудь «Кинго-Груда № 13» мой праправнук будет дёргаться, летя на самокате над зеркально-стальными конструкциями урбанизированного пространства.