Художник Михаил Бруня делал в СССР карикатуры на Брежнева, а ещё иллюстрировал Булгакова и братьев Стругацких. В интервью Jewish.ru он рассказал, кто такие подводные евреи и как они всех спасут.

В серии картин «Сны водолаза» вы показываете некий мир, где живут «подводные евреи». Что это за идея, в чём символизм?
– В середине 1990-х я сделал рельефную работу, называвшуюся «Опознанные Летающие Объекты». Её у меня приобрёл для своего кабинета богатый человек, ему эта картина очень понравилась. Тогда у нас уже стали появляться такие меценаты из разбогатевших, которые могли себе позволить покупать что-то из произведений искусства. И этот же покупатель пожелал нечто подобное для конференц-зала своей фирмы. Я придумал сюжет для картины, назвав её в итоге «Сны водолаза». Через какое-то время мне пришло в голову развить идею в серии картин, на которых евреи оказались бы поселёнными в подводный мир.

Позже эта идея подтолкнула меня ещё и к тому, чтобы написать книжку-антиутопию. Она о том, что лет через 500 после планетарных катастроф, когда не осталось прежних континентов, на островах оказались выжившие евреи – но вбитые чуть ли не в каменный век. По обрывкам передающихся из поколения в поколение воспоминаний они пытаются восстановить Священное Писание и воссоздать условия Золотого века, каким они считают наш ХХ век. Всё это, конечно, описано в абсолютно гротесковом ключе.

В антиутопии американского писателя Майкла Шейбона еврейское государство находит себе приют на Аляске. Но кажется, что под воду евреев ещё никто не помещал.
– Большое влияние на этот проект оказал один пленер для еврейских художников из бывшего СССР. Его проводили на Украине, это было путешествие от Киева до Черновиц, через многие города, занимающие важное место в еврейском сознании – Шаргород, Винница, Меджибож, Сатанов, Вижницы и другие. В этой экспедиции у меня, как и у многих участников, возникло ощущение некоей еврейской Атлантиды – меркли в дымке еврейские штетлы, оставшиеся без евреев. Будучи на еврейском кладбище города Сатанова, откуда открывался потрясающий вид на лежащий в долине город, я очень остро ощутил его как бы погружённым в толщу вод, с исчезнувшими обитателями.

И мне стали приходить в голову какие-то истории про евреев, освоивших жизнь даже под водой. И стала мало-помалу, урывками сочиняться книжка, сначала просто как шутка про подводных евреев, но потом обросшая всякими сюжетными линиями. Они – люди, утратившие свой Золотой век – выдумывают себе какие-то поверья. Одно из них про то, существуют некие евреи подводные: элита, золотой запас, семя народа. Те никогда не раскрывают себя и живут тайно, но в трудные для евреев «сухопутных» времена тайно им помогают, поддерживают их. Возможно, эти подводные евреи и есть те самые исчезнувшие колена Израилевы.

«Подводные евреи» – это в каком-то смысле рефлексия на тему собственного еврейства и истории вашей семьи?
– Возможно. Мой отец, внук раввина Морис Браунштейн, родом из Румынии. Дипломированный агроном, он в начале 30-х годов XX века нанялся на пароход – сопровождать партию скота в подмандатную Палестину. Там он жил в палатке и работал в кибуце на апельсиновой плантации вместе с такими же евреями-романтиками из разных стран. Но когда позже он ненадолго отправился проведать больную мать в Румынии, обратную дорогу британские власти ему перекрыли: те евреев не очень-то жаловали, особенно социалистов.

Пришлось остаться в Румынии, где он был лишь одним из семи агрономов-евреев. Его взял к себе на работу управляющим румынский аристократ, граф Коста-Фору – один из немногих представителей местной элиты, демонстративно боровшийся с румынским официальным антисемитизмом. Летом 1940 года на фоне усилившейся в стране антисемитской истерии отец вынужден был срочно бежать в СССР. В первый же день войны он пошёл на фронт, воевал, но летом 1942-го его, как лицо, ранее служившее в армии союзного Гитлеру государства, перевели на «трудовой фронт»: строить прифронтовую железную дорогу Саратов – Сталинград. Там он едва не умер от голода. Спас его прифронтовой еврейский совхоз. Узнав, что поблизости умирает от голода еврей, да ещё и агроном, сотрудники добились перевода моего отца к себе. До окончания войны отец проработал в том совхозе. С матерью он познакомился в послевоенном Кишиневе: в годы война та сама едва спаслась в оккупированной Одессе. Её отца убили оккупанты. А её с братом уже отправили в заключение, но бабушка дала взятку румынскому чиновнику, и тот отпустил детей. Брата угнали в Германию, откуда он по окончании войны как-то вернулся пешком. Такая судьба одной семьи.

Как художник вы начали с серии карикатур на Брежнева, когда еще работали инженером в конструкторском бюро. Как так вышло?
– Меня коробил престарелый генсек, который еле разговаривал, уже мало что понимал и по-детски радовался медалькам, которые ему вешали. Это было пародией на культ личности Сталина. Очень тогда я его не любил. Работая инженером, за кульманом украдкой рисовал на него карикатуры. И кто-то из сослуживцев посоветовал: «Показываешь это кому ни попадя, а если на тебя настучат – пиши пропало. Вместо этого сходил бы в издательство, попросил обложечку сделать – глядишь, имел бы что-то к своим 120 рублям».

В издательстве заинтересовались моими почеркушками – и дали оформлять книжную обложку. И пошло-поехало. Уже с начала 1980-х жить стал только издательскими заработками. А те карикатуры на Брежнева пригодились позже – мне заказали иллюстрации к «перестроечной» книге одного социолога под названием «Перестройка деятельности хозяйственных руководителей». Поначалу издательские шутили обо мне: «О, сибиряк пришёл» – с намёком, что меня сошлют. Но ситуация уже тогда менялась день ото дня, до репрессий дело не дошло.

Позже вы стали известны как оформитель книг Булгакова, братьев Стругацких, Лема – целого ряда авторов, которых сегодня принято называть «культовыми». У вас было, что называется, чутье на актуальные тренды?
– Сначала я брался за любую работу. Но набравшись опыта, стал высматривать себе интересных авторов. «Звёздные дневники» и «Солярис» Станислава Лема стали хорошей школой. Помню, тогда семь раз переделывал какую-то чёрно-белую иллюстрацию: когда начал штриховать, выделять объёмы – выходила серая каша. Тут зашёл один художник постарше, глянул на рисунок и сходу всё объяснил: «Нарисовано хорошо, но нет ритма. А нужно чередовать чёрное, серое и белое. Как в музыке». Этот совет оказался для меня равноценным целому образовательному курсу. До сих пор академическим рисунком не владею, но научился обходить своё неумение, находя свои собственные выразительные средства.

Вы самоучка и не раз рассказывали в интервью, что ещё в детстве сбежали из художественной школы. Что в ней было такого плохого?
– Плохого там не было. Просто неинтересно мне было рисовать гипсовые кубики, шары и бумажные цветочки. Однажды рассказал отцу, как преподаватель написал маслом пучок зелёного лука. Отец пошутил и спросил, не приписал ли тот внизу: «Получим столько-то центнеров лука с гектара?» Соцреалистические сюжеты довольно скоро стали мне скучны. Кое-как, сквозь какие-то щели проникали к нам отголоски западных течений – к примеру, издавались брошюрки общества «Знание» о кризисе буржуазного искусства. В них были маленькие чёрно-белые репродукции Пикассо, Дали – и других западных знаменитостей. Помню, увидел «Пылающего жирафа» и какую-то картину Пикассо. Они мне не понравились, но запомнились. Отец коллекционировал альбомчики по искусству, которые тогда стоили очень дёшево. Печать была плохой – зато можно было познакомиться со всей мировой живописью. В общем, худшколу я забросил и поступил на физфак, а потом – не без приключений – попал в конструкторское бюро. Отсутствие академической школы, конечно, сказывалось и сказывается.

Порой вы использовали для своих работ необычные материалы: пивные банки, жемчужины, радиолампы. Считаете, что краски и тушь потихоньку устаревают?
– Нет, я так не считаю. Всё перечисленное я применял в 1990-е, когда понял, что не смогу работать с новыми издательствами. Там и планов не стало, и платили мало. Кроме того, мне не нравились издатели новой волны. И я ушёл в свободное плавание. От бедности начал использовать что попало, денег на более серьёзные материалы просто не было. Постепенно я вернулся к традиционным методам – но в конечном счёте важна художественная ценность произведения, а не то, используются ли для его создания нетрадиционные материалы.

На ваш взгляд, сегодня творцам стало свободнее? Или вслед за советской цензурой её место постепенно заняла другая?
– Раньше государство очень много давало творческим работникам, у них было большое поле деятельности: ваяли памятники, писали масштабные панно, а музеи регулярно покупали произведения членов Союза художников. Множество людей всю жизнь существовали на заработки от рисования и лепки портретов вождей, пограничников, спортсменов, передовиков производства.

Сегодня – не так скучно и, безусловно, вольготнее. Я имею в виду и свободу от заработков тоже. Дамоклов меч убрали, но с ним ушла и относительная финансовая стабильность – выживать художникам стало трудней.