Кто помог папе в тюрьме, как оплакивали жертв Холокоста и что разбивает сердце сегодня, рассказал Jewish.ru художник Исраил Цвайгенбаум.

У вас необычная семья: мама – горская еврейка, отец – ашкеназ. Такое бывает достаточно редко. Какая атмосфера царила дома?
– Мой отец родился в Польше, в городе Бендзин. Когда в 1939 году началась Вторая мировая война, он служил в польской армии и успел повоевать три недели. После поражения Польши их распустили по домам. В стране утвердились немцы, и он понял, что надо бежать. Сначала он ушел в занятый Советами Львов, а потом отправился вглубь СССР – и как беженец дошел до Азербайджана.

В Советском Союзе он попал под политические репрессии. Где-то высказался, что в Польше было больше свободы при голосовании. На него донесли и отправили в тюрьму на восемь лет. В тюрьме с ним сидел заключенный из Дербента. «Ты один, и куда тебе идти? – сказал он. – Езжай в Дербент. Я тебе дам письмо к своему сыну, он поможет». Вот так, по иронии судьбы, он и попал в Дербент. Сын этого его приятеля-заключенного познакомил его с моей матерью. Родился мой брат, родился я. Вот так и сошлись две культуры – европейская и дагестанская.

Что за человек был ваш отец?
– Отец был очень религиозен, и никакие запреты на религию в Советском Союзе его не останавливали. Каждую субботу он посещал дербентскую синагогу – и всегда брал с собой меня с братом. Когда отца не стало, мы ходили туда уже не столь часто. Понятно, что он брал нас и на праздники – Рош а-Шану, Йом Кипур и другие. Отец свободно читал Тору, поскольку окончил иешиву в Польше в Бендзине, был религиозно образованным человеком. В Дербенте он был не единственным ашкеназом – была небольшая группа. И вот на изкор, оплакивание погибших в Холокосте, он всегда отводил их в отдельную комнату. Оплакивание жертв Холокоста – ашкеназская традиция, у сефардских евреев это не было принято. Плакали громко: все ашкеназы Дербента потеряли в годы Второй мировой войны своих братьев, сестер, родителей. Это было жутко – слышать их плач из-за дверей. Отец никогда не пускал меня внутрь во время изкора.

Ашкеназские мотивы прослеживаются в ваших картинах. И в то же время по-русски вас зовут на горский мотив – Исраил. Вы ощущаете себя ближе к ашкеназской культуре или горской?
– Ашкеназской. И это несмотря на то, что в Дербенте у меня не было ашкеназских друзей. Отец был прекрасным рассказчиком и обладал феноменальной памятью, передавая истории со множеством деталей. Это он заложил во мне духовную основу, хотя мама прожила с нами гораздо дольше него. Его влияние отразилось и на том, как я воспитывал уже своих детей – духовность, что он передал мне, я старался передать им. Хотя по большому счету я дитя двух культур, ашкеназской и горской: вырос среди азербайджанцев, ходил в школу вместе с азербайджанцами, лезгинами, табасаранцами и даргинцами.

Как получилось, что вы стали художником?
– Ребенком я всегда делал зарисовки, и отец заметил эту мою склонность к рисованию. Когда он увидел, что в Дербенте открывается первая школа художественного творчества, тут же рассказал мне. В итоге я стал одним из первых ее выпускников.

Дербент отразился в вашем творчестве?
– У меня несколько работ, которые посвящены городу – «Люди моего Дербента». Я старался как бы смешать истории, рассказанные моим отцом, с атмосферой города, где я родился и вырос. Свести воедино дербентскую современность и ашкеназский штетл моего отца. Старик с двумя детьми, корова, телега на заднем плане – это непридуманное, это мои соседи, которых я видел в Дербенте. Я успел застать еще это время.

Почему основной темой вашей живописи стала еврейская?
– Это происходит само собой, а почему – я сам иногда не понимаю. Источник находится где-то внутри, внутренний зов, который во мне живет и вдохновляет на протяжении долгих лет. В Дербенте было достаточно много евреев – около 13 тысяч. Ну и отец, который для меня культурно доминировал надо всем. Еврейская тема – это просто моя жизненная философия, мой подход. Я же никогда не хотел сделать что-то узко еврейское – только для евреев. Все мое творчество глобально – для человеческого разума. Ведь когда художник правдив, когда он искренне хочет передать эмоции, чувства – их воспринимают все. Мы слушаем и воспринимаем талантливую музыку независимо от национальности композитора. То же самое с художником и его картинами.

Существует ли вообще, по-вашему, еврейская живопись?
– Марк Шагал посвятил более 90% своего творчества еврейской тематике. Но люди-то его любят вне зависимости от национальности. Он был настолько искренен и талантлив, что далеко перешагнул какие-то чисто еврейские грани, его любят миллионы неевреев.

Можем взять другой пример – итальянского художника Амедео Модильяни, в творчестве которого чисто еврейской тематики совсем немного, но в кодах его творчества прослеживается еврейская философия. С детства я наблюдал, как люди самых разных национальностей с любовью смотрят на картины с еврейской тематикой. Так что искренность и талант стирают все границы – и какой-то еврейский «лейбл» исчезает сам собой.

Близка ли вам живопись израильских художников?
– Когда бываю в Израиле, я всегда посещаю израильские музеи, галереи, мне очень интересно проследить, как меняются израильские художники, доминирует ли у некоторых российское или иное влияние из их прошлого, как меняет их культура Израиля. Это касается и ныне живущих, и израильских классиков вроде Реувена Рубина.

Как вы лично пережили и переживаете трагедию 7 октября?
– Она затронула не только меня, но и всю семью, весь еврейский народ. В один день убиты более 1200 человек. Как раз сегодня утром с женой об этом опять говорили. Сердце и душа еврейского народа сегодня разорваны, разломаны. Но цельность останется. Для Израиля это большая война. Мир осуждает Израиль – вместо того чтобы помнить, что произошло и почему эта война началась. Антисемитизм очень силен и несправедлив по отношению к Израилю, они обвиняют жертву, а не агрессора.