Авангардный кадиш Анны Друбич

Анна Друбич, дочь актрисы Татьяны Друбич и режиссера Сергея Соловьева, сделала блестящую карьеру композитора. Глядя на эту юную особу, сложно поверить, что у нее уже десятки международных призов и наград, что она уже состоявшийся, зрелый музыкант. Недаром она пробует свои силы в Голливуде, создавая музыку к известным фильмам. А недавно Аня осмелилась написать кадиш – поминальную еврейскую молитву, внеся в старинные мотивы нотки авангарда. И этот симбиоз превзошел все ожидания.

Эффект поразительный. Как ни кощунственно это прозвучит – кадиш у вас получился авангардный, вы обновили дух этого жанра.

– Старалась… Писала долго и тщательно, полтора года – ведь это был мой внутренний «заказ»: ушел из жизни замечательный, красивый и очень достойный человек, которого я никогда не забуду. И в ту ночь, когда я ходила, как неприкаянная, по квартире, мне вдруг стало понятно, что начнется кадиш со звуков тибетской чаши… Этот мистический долгий гул так и стоял у меня в ушах. Плюс литавры. Кадиш посвящен маме моего мужа.

Вы вообще такой как бы… въедливый человек? Стремитесь к совершенству?

– Ответственный. Стараюсь не халтурить. Что есть, то есть (смеется).

Ну, вы же в американской системе производства работаете, там, наверно, всё отточено, структурировано, доведено до совершенства?

– Даже слишком.

Человеку, выросшему в иной, менее регламентированной и даже, скажем так, расхлябанной культуре, сложно привыкнуть.

– У американской системы есть и отрицательные стороны.

Заорганизованность?

– Ну да. Бритву не просунешь.

Это по-своему неплохо: сочетание вашей «русской» души и их протестантской дисциплины может породить новое качество. Америка же всегда и прирастала эмигрантами, из Восточной Европы в том числе.

– Да, возможно, такая двойственность только идет на пользу и дает определенные преимущества. Во мне два этих поля борются, и мне это даже нравится. Всё же я пишу коммерческую музыку, музыку для кино, но при этом меня это и гложет – хочется писать что-то свое, авторское… Концертную музыку или сделать, например, альбом песен в духе Бьорк. Хочется написать оперу, ну, и много всего другого.

Ваш муж – тоже композитор?

– Виолончелист. До нашего отъезда в Америку он успешно существовал в Берлине: работал, был очень востребован. Мы оба из России.

Когда вы писали кадиш, приходили какие-то мистические откровения? Зов крови, так сказать?

– Думаю, это слишком громко сказано (смеется). Но вообще-то, интересные вещи со мной начали происходить: какие-то внутренние шлюзы открылись. Ведь я выросла в светской, не религиозной семье, скорее даже в богемной, но почему-то, наряду с авангардными мотивами, в кадише мне захотелось воспроизвести музыку местечка.

Я так и думала, потому и спросила! Местечко ведь – не просто зона «отчуждения», но – если по-настоящему понимать поэтов местечка, Башевиса Зингера, Шагала – такой микрокосм, который стремится к универсуму, космосу.

– Совершенно так! Маленький непобедимый мирок, вмещающий в себя универсальный, человеческий, со всеми его страстями мир, Вселенную.

В вашем кадише это тоже звучит – универсализм.

– Хорошо, если так. Скорбь по ушедшим у каждого своя, но и каждому она понятна. И я почувствовала свою, собственную драматургию и интерпретацию кадиша. Вначале тибетская чаша тянет отчужденный звук – из ниоткуда. На этом звуке возникает виолончель – голос молитвы по умершему, которую читает близкий человек. 

А отвечает этому «человеку-виолончели» оркестр траурного шествия. Но с такими оживленными – не скажу веселыми, но всё же витальными – нотами, ибо кадиш – это и воспевание Бога, и воспевание жизни. Это ведь не только память об умершем, но и его перерождение в другую, духовную эманацию – в его космическую ипостась.

Повторюсь – всё получилось. Словами, правда, сложно описать. Видимо, это может только сам композитор.

Вы знаете, вот еще совпадение: когда я писала кадиш, мне пришло такое предложение, от которого нельзя отказаться (смеется).

Ой.

– Да нет, не то, что вы подумали. Хотя… если вдуматься – слишком ответственное предложение. И одновременно – большая честь. Леонид Парфенов делает трехсерийный фильм об истории еврейства в России, и режиссер этого проекта, Сергей Нурмамед, предложил мне написать музыку и сделать музыкальную концепцию всего фильма.

Парфенов – замечательный историк, у него были лучшие фильмы на ТВ в этом жанре.

– …и вот я прямо сейчас делаю первую часть: как евреи изначально появились в России, как они начали высвобождаться из оседлого пространства – сначала в большую Россию, а потом – и во весь мир.

Но это титанический труд, Аня. Я так понимаю, это «симфонический» эквивалент изображению?

– Это интересная и захватывающая работа. Фильм документальный, и все архивные записи музыки и звуков, моя оригинальная музыка – всё должно сойтись и стать органически целым. Я страшно увлечена, это не просто работа, не только безумный азарт, но и часть жизни. В полном смысле этого слова.

Что такое идеальная музыка в кино? Как вам кажется?

– Не помню, кто это сказал, Шварц, по-моему: «Музыка – душа фильма». Именно музыка способна придать новое качество и породить иные смыслы.

Мир музыки огромен. Вы много слушаете, в курсе всего происходящего?

– Стараюсь, конечно, быть в курсе. И слушаю – и для удовольствия, и как профессионал.

Вы честолюбивы?

– К сожалению.

Честолюбие, и с ним, рука об руку, – в соблазн успеха?

– Именно так. Тем более что я живу в Лос-Анджелесе, где всё заточено на успех, всё так и дышит успехом. И вот этот пресловутый успех, успех во что бы то ни стало, уже становится чем-то навязчивым: деньги – слава – деньги. Иллюзорный мир, если так разобраться, инфантильный. Детские иллюзии для взрослых… Вот в такие моменты я порой думаю: да ну его к черту! Бросить надо это всё…

Боитесь стать частью истеблишмента?

– Да, боюсь перестать быть самой собой.

То есть то, о чем все мечтают, вас страшит? Это вообще-то называется зрелость. Достойно уважения.

– Я всё же надеюсь найти баланс. И писать музыку к талантливым фильмам. Когда Серджо Леоне впервые предложил Эннио Морикконе написать музыку к фильму «Однажды в Америке», Морриконе сказал: «Я не халтурю». На что Леоне ответил: «Ну, так и не халтурь».