«Бриллиантовая рука» Костюковского

— Я хожу в синагогу каждый четверг. Я учу здесь Тору, пусть и с некоторым опозданием. Опоздал так лет на восемьдесят, не меньше. Так что теперь делаю это очень интенсивно и под руководством замечательного раввина — Исаака Абрамовича Когана. Этот замечательный человек разрешил мне посещать занятия, зная, что я не умею молиться на иврите, поскольку не знаю языка. Более того, я далеко не все, что надо, соблюдаю. Но раввин мне разрешил в виде исключения посещать занятия, мы с ним очень подружились.

К Торе я отношусь как к великому литературному памятнику, ведь, как говорил граф Лев Николаевич Толстой, все сюжеты — в ней. И поскольку я имею некоторое отношение к литературе — к кинодраматургии — я понял, что надо знать Библию, Ветхий Завет. Евангелие, с моей точки зрения, знать не обязательно. На мой взгляд, оно как в смысловом, так и в литературном отношении сильно уступает Ветхому Завету. Поэтому мне достаточно Торы.

К тому же наш раввин — не формалист, а человек широких взглядов, который находит им применение и в преподавании. То есть мы учим не только то, что было 3-4 тысячи лет назад, но и то, что происходило вчера, сопоставляем. Он учит из каждого исторического события извлекать урок. Раввин Коган не просто исповедует иудаизм, он хасид и хабадник. Поэтому он испытывает определенные трудности, потому что быть хабадником тяжело — очень тяжело все соблюдать. Но, с другой стороны, это дает широкую платформу для дискуссий, для юмора в том числе, а это для меня чрезвычайно важно. Хасидская религия — это религия радостная, хасидам велели веселиться. Должен сказать, что на меня хасидские праздники с детства производили очень сильное впечатление, хотя я рос в нерелигиозной семье.

Я родился на Украине, в маленьком городке Золотоноша. Родители мои не были выдающимися людьми. Мама, Софья Ильинична, умница и труженица, была старшей в семье, в которой было десять братьев и сестер. Именно от мамы я научился с изрядной долей скепсиса относиться к официальной пропаганде: когда из каждого громкоговорителя начали прославлять Сталина, мама выразила сомнение. Не то, чтобы она могла глубоко оценить сталинские теории — просто сказала, что если он так велик и так умен, то не стоит кричать об этом с каждого телеграфного столба.

Папа у меня был бухгалтером. У него тоже было десять братьев и сестер, и ему, как и маме, приходилось нелегко. Он попал на Первую империалистическую войну, и, хотя это было тяжело для еврея, заслужил Георгиевский крест. Эта награда давала ему право поступать в высшие учебные заведения, минуя процентную норму. Он этим правом не воспользовался, а ( это было разрешено законом) передал его своему двоюродному брату. Тот поступил и стал хорошим врачом. Я очень горжусь этим папиным поступком.

Папа был не особенно религиозен, но дома у нас соблюдались основные праздники. У него был друг, хасидский раввин Сандлер. Он приходил к нам домой, любил выпить с папой по рюмочке. И каждый раз произносил: «Арончик, будь здоров! Очень надо». Мне очень нравился этот тост, я его запомнил на всю жизнь и порой сам произносил. Судьба раввина Сандлера сложилась трагично. Из Золотоноши он переехал в Харьков, а во время войны поехал в Херсон спасать свою парализованную сестру, но вывезти ее не успел. Есть сведения, что оба они погибли.

Это окружение — не религиозное, а именно еврейское — заставило меня всерьез заняться историей своего народа — опять же Торой. Люди неглубокие, поверхностные считают истории из Торы сказками, а ведь там много исторически достоверных фактов: это Эстер и Пурим, Маккавеи и Ханука, разрушение Храма... Без них не существует не только иудаизм, но и история человечества вообще.

В 2006 году бандит Копцев совершил нападение на синагогу. Раввин Коган и его сын вели себя очень мужественно. Раввин был ранен... То нападение я воспринял как нападение на себя. Я участвовал в судебном процессе. Мы выиграли это дело, Копцев получил 13 лет и до сих пор сидит. Этот «дом собрания» стал для меня родным домом. Я не зря назначил вам встречу здесь — это все равно, что мы встретились бы у меня дома.

Примитивные антисемиты меня не удивляют. Совершенно ясно, что это несчастные, чаще всего обманутые кем-то люди. Но меня удивляют так называемые «интеллигентные» антисемиты вроде Александра Проханова или Станислава Куняева, которые не дают себе труда вникнуть в историю для того, чтобы судить объективно.

Я рос в Харькове, который считался интеллектуальной столицей Украины, в отличие от Киева, который был формальной столицей, зачастую — антисемитской столицей... В Харькове было очень много евреев — крупных ученых: достаточно назвать знаменитого академика Ландау. Но уже тогда, в конце тридцатых годов, сказывалось антисемитское нутро Сталина. С трибун он обличал антисемитизм, а на деле — проповедовал его, уничтожал еврейскую интеллигенцию. А послевоенные события происходили уже под влиянием гитлеровской пропаганды — разгон Еврейского антифашистского комитета, убийство Михоэлса, Дело врачей, разгром еврейских литературных журналов, издательств и прочее.

Я лично пострадал от этого. Достаточно сказать, что когда начались обвинения в так называемом космополитизме, я был объявлен агентом «Джойнта» и мирового сионизма, изгнан из газеты «Московский комсомолец», где я тогда работал. С волчьим билетом я не мог устроиться на работу.

— Во-первых, изгнанный из всех редакций, я стал работать самостоятельно и уже в 1952 году был принят в Союз писателей. Так сказать, не было бы счастья, да несчастье помогло. Конечно, материальное положение было ужасно тяжелое. Тогда у меня была семья, маленькая дочка. Когда я мог ей купить ириску на прогулке, она говорила: «Видишь, папа, не зря сходили!» А, во-вторых, у меня были настоящие друзья и среди русских, которые под своими фамилиями печатали меня, получали гонорары и отдавали их мне. Я тогда писал фельетоны, сатирические стихи, спортивные статьи — тут уж было не до выбора. До сценариев очередь дошла немного позже — в шестидесятые годы. Пятнадцать лет я работал для эстрады, писал для Тарапуньки и Штепселя. Была такая знаменитая пара — Тимошенко и Березин. Писал для многих эстрадников.

Вскоре после того как я вступил в Союз писателей, Сталина не стало. Лучший друг всех физкультурников нас покинул, и стало немножко легче дышать, началась некоторая оттепель... Мы стали выпускать альманах под названием «Смех — дело серьезное». Я был главным редактором. К тому же мы выступали в домах творческой интеллигенции. Однажды произошла интересная история, связанная с этой самой синагогой, где мы сейчас находимся: мне предложили выступить во Всесоюзном доме народного творчества имени Крупской. Я согласился. И вдруг мне звонит знакомый литератор и говорит:

— Яшенька, что же вы делаете?! Вы дали согласие выступать на еврейских трупах! Этот дом народного творчества — бывшая синагога Полякова. Там даже были потайные ходы для евреев на случай погрома. Это одна из старейших московских синагог. И именно там расстреливали раввинов, еврейских активистов, «агентов “Джойнта”»... И вы хотите там выступать?

Узнав это, я, естественно, отказался. Тогда был отвратительный министр культуры — Попов. Он сказал: «Ах так, они все отказываются, потому что они сионисты и агенты “Джойнта”!» Причем среди моих друзей, которые должны были выступать, были не только евреи. Среди них был, например, замечательный поэт Роберт Рождественский, поэт Ян Сашин и другие. Они все тоже отказались, что очень разозлило начальство. Попов пригрозил, что за эту сионистскую провокацию всех членов Союза писателей исключат из Союза писателей, журналистов — из Союза журналистов, никому не дадут работать... Но время шло, и у них ничего не вышло, а выступать мы все-таки отказались. Позже здесь, в синагоге, это оценили. Называть это подвигом — слишком сильно, но все-таки это был поступок. Это очень сблизило нас с раввином Коганом. Он прекрасно понимал, что в свое время мы совершили благое дело.

— Ой! (закатывает глаза). Тяжелое дело. Мы даже не думали, что на это кто-то обратит внимание. Проходная фраза, которой мы не придавали значения. Но то ли начальство мстило нам за «Кавказскую пленницу», которую они не пропускали, а в результате вынуждены были пропустить, то ли по каким-то другим причинам, но какой-то чиновник заявил: «Вы поставили еврейский вопрос и не решили его». Еврейского вопроса мы не ставили. Да и вряд ли мы могли бы в одном фильме решить вопрос, который не могут решить уже четыре тысячи лет (смеется). Мы отказались переделывать фразу. Тогда нашлись какие-то лакеи, которым заплатили и которые придумали слова «...тайно посещает синагогу» заменить на «...тайно посещает любовницу». Причем они даже не дали себе труда подобрать такую фразу, чтобы артикуляция совпала.

Нонна была страшно возмущена. Она посчитала, что кроме еврейского народа оскорбили лично ее. Но ничего нельзя было сделать, поскольку в то время автором произведения считалось государство. Вот если я написал пьесу — то я автор. А вот если вышел фильм — то они. Это до сих пор сказывается.

У нас был один всемогущий противник — Сергей Георгиевич Лапин, любимец Кремля. Он возглавлял Гостелерадио, и ему подчинялось все радио и все телевидение. Этот Лапин творил немыслимые вещи: позволял себе вырезать из фильмов эпизоды, не согласовывая ни с кем, нарушая авторские права. Нам рассказывали, что эти фрагменты он потом уничтожал: смывал, сжигал — так что восстановить было невозможно.

И вот, два человека, благородные русские люди, выступили против него. Это были Саша Демьяненко, который играл Шурика, и Нонна Мордюкова, казачка, решительная женщина. Демьяненко показал полный бред этих обвинений, из-за чего поссорился с Лапиным (тот пригрозил больше не пускать актера на телевидение). А Нонна выяснила, что рассказы про уничтожение вырезанных фрагментов — ложь: их сохраняли. И она добилась того, чтобы эпизоды восстановили.

Более того, оказалось, что эта история началась еще со сталинских времен. Был знаменитый фильм «Цирк», посвященный угнетению негров в Америке. У главной героини в исполнении Любови Орловой по сюжету был сын-негритенок. Ему пели колыбельную на всех языках, а куплет на идиш пел Михоэлс. Антисемиты объявили Михоэлса агентом сионизма и вырезали из картины эпизод с ним. Куплет на идиш перестал существовать. Но честные люди, в том числе Нонна, выяснили, что на самом деле фрагмент сохранился. И добились того, чтобы его восстановили. Я знал Михоэлса, встречался с ним и могу поклясться: Михоэлс был великий артист и великий еврей. Но сионистом он не был. Если уж говорить точно, он был противником сионизма. Он никогда не говорил об исключительности еврейского народа. Сталин использовал его во время войны для получения денег того же «Джойнта», американских и английских сионистов, а когда выжал из него все, то приказал его уничтожить. И он был уничтожен, как теперь это установлено совершенно точно.

— Когда Алексей Романов, один из руководителей Госкино, принимал этот фильм, он запретил приводить на закрытый показ постороннюю публику. Сами понимаете, комедию показывать без публики — нелепое дело. Но приказ есть приказ. Были приглашены Гайдай, как режиссер, и мы, два сценариста, — Костюковский и Слободской. Романов пришел со своим помощником, был он в плохом расположении духа. Сухо поздоровался и приказал начать. Это происходило в Гнездниковском переулке, там был специальный министерский кинозал.

Начался просмотр и вдруг откуда-то послышался хохот. Романов недовольно оглянулся, и обнаружил, что хохочут киномеханики. Он послал помощника, и хохот прекратился: больше уже никто не улыбнулся до самого конца. Сам Романов мрачно досидел то конца фильма, а потом заявил: «Эта антисоветчина выйдет в прокат только через мой труп». Я тихонько сказал Слободскому: «Тоже вариант...» А у министра оказался хороший слух. Он расслышал и сказал мне: «А вот это уже политическое хулиганство, за которое вы ответите отдельно». В общем, было приказано не принимать эту «антисоветскую» картину и устроить разгром: Гайдаю запретить снимать кино, нас исключить из Союза писателей, картину смыть, запретить, уничтожить...

Это было в пятницу вечером, а в понедельник мы были вызваны на эту Голгофу для разгрома. Но когда мы пришли, Романов вдруг бросился нас целовать и поздравлять, он кричал: «Ну, что я говорил!» Я обалдел настолько, что даже не смог напомнить его слова про антисоветчину. Кто-то из стоящих рядом чиновников спросил, какая категория будет присвоена фильму? «Как это какая?! Высшая категория!» — воскликнул Романов и вышел. Никто ничего не понимал, лишь один человек стоял и улыбался. Человек этот оказался начальником спецотдела. Он рассказал нам, что в пятницу вечером, как раз после того разгрома, позвонил помощник Брежнева и попросил прислать для генсека какой-нибудь фильм на выходные. Сотрудники Госкино сказали: «У нас ничего нет, есть вот только один запрещенный фильм». Помощник Брежнева ответил, что это не имеет значения, и наш фильм отправили Брежневу на дачу. За субботу и воскресенье Брежнев посмотрел кино, говорят, раз семь, знал чуть ли не наизусть и показывал всей Барвихе. Он позвонил Романову и поздравил его с новым успехом советского кинематографа. Вот такая история.

— Работалось творчески, интересно работалось. Не всегда гладко: творчество — странная вещь. Были конфликты, и довольно серьезные, но только творческие. Коммунальных, как говорится, ссор у нас не было. Гайдай был человеком своеобразным, иногда упрямым.

Однажды произошла смешная история. Мы разошлись в оценках одного эпизода, и никак не могли договориться. Тогда я сказал:

— Вам снимать, и решать вы должны сами. Но я печенкой чувствую, что вы не правы.

— Чем чувствуете? — удивленно переспросил Гайдай.

— Печенкой, — сказал я.

— Тогда давайте сделаем по-вашему, — вдруг согласился режиссер. Печенка — это очень важно.

Мы сделали так, и впоследствии он согласился, что действительно мой вариант был удачнее.

В творческом отношении нам работалось прекрасно. У нас была общая идея, а это — самое главное. Идея заключалась в одном: мы писали не для фестивалей, не для элиты — мы писали для простого зрителя. У нас была такая формула: наши картины должны быть понятны и нравиться бабушке в Йошкар-Оле. Почему бабушке и почему в Йошкар-Оле — не знаю. Но формула эта сохранялась для всех наших фильмов, и она работала.