«Вне юмора существовать невозможно»

Один из самых молодых главных театральных режиссеров страны, известный театральный актер, официальный голос Джонни Деппа в России – вот лишь некоторые амплуа Александра Баргмана. Сыграв в 22 года Клавдия в «Гамлете» Александринского театра, он больше не сходил с театральных подмостков: на его счету десятки ролей и постановка почти полсотни спектаклей. Год назад он возглавил петербургский Театр им. Комиссаржевской, но ставит свои спектакли и в Москве, и в Тюмени, и в Уфе, и в Новосибирске. В интервью Jewish.ru режиссер рассказал, где шалит с актерами, а где воюет, что делают в театре израильские старушки и как он осознает свое еврейство.

– Ваше назначение в театр Комиссаржевской прошло тихо. Как труппа вас приняла?

– Тихо – это же хорошо. Столько кругом шума по разным поводам, а сути не хватает. Весь этот сезон, который уже заканчивается, мы с театром присматривались друг к другу. Было интересно и сложно. Для меня переход прошел не очень болезненно. Как для труппы – не знаю. Но особых волнений я не чувствую. И это мне нравится. В театре действительно царят очень простые человеческие взаимоотношения. Причем, на всех уровнях.

– Но вы часто в разъездах. Почему?

– Театр Комиссаржевской – мое основное место работы, но я считаю необходимым ставить спектакли и в других театрах. Сейчас три месяца провел в Москве: репетировал в «Современнике» спектакль по пьесе Леонида Леонова «Унтиловск».

– И как ощущения от спектакля?

– Это интересный опыт, сложная пьеса. Унтиловск – вымышленный ссыльный город где-то за полярным кругом. Туда, как в Ноев ковчег, собираются жертвы нового времени. Это глубинное, метафизическое размышление – о том, как спасаться растерянным людям, является ли грехом то, за что они сосланы, и кто вообще судьи? Для меня был важен вопрос спасения, цены этого спасения. Пьеса мрачная, но я хотел поставить спектакль про надежду. Приходилось постоянно искать, извлекать юмор, потому что пьеса его почти лишена, а вне юмора существовать невозможно. В общем, для меня как режиссера, занятого в большей степени поэтическим, игровым театром, эта пьеса – серьезное испытание.

– А когда вы в принципе осознали, что вам не хватает одной роли, что хочется строить весь спектакль?

– Это произошло, когда мы познакомились с актрисой театра Комиссаржевской Аней Вартаньян и поставили с ней в «Таком Театре» два спектакля – «Жан и Беатрис» и «Иванов». И всё! Я уже не хотел останавливаться, я понял, что мне интереснее сочинять какие-то миры. В то время я еще не осознавал всей степени ответственности, тяжести этой профессии, всей глубины одиночества. Кроме того, я очень много играл и устал.

– Устали быть актером?

– Да. Самое большое удовольствие доставляет репетиционный процесс, а любая эксплуатация спектакля, она… В общем, нужно приложить очень много усилий, чтобы спектакль не надоел, чтобы он перестал быть «очередным». Я занимаюсь этим с 1991 года, порой было по 25 спектаклей в месяц. Не знаю, что будет дальше, но пока я пошел по сложной дороге режиссуры.

– Как выбираете пьесы для постановки?

– У меня нет никакого закона, по которому я выбираю материал. Случалось, что мне необходимо было что-то быстро выбрать, я спешил и всегда проигрывал. Ведь пьеса – это, в первую очередь, диалог с автором. Но через автора режиссер всё равно в диалоге с самим собой.

– Возможно, поэтому многие театры стали полигоном для экспериментов? Когда пьеса вроде одна, а на сцене происходит что-то совершенно другое.

– Что касается театральных экспериментов, я не авангардист. Может быть, это и плохо, не привлекает людей, для которых важно, чтобы театр был нестандартным. Меня это мало заботит, я делаю то, что чувствую. Прошло время, когда я кому-то что-то доказывал. Есть несколько людей, чье мнение для меня действительно важно, а так – мы сами себе судьи, порой беспощадные. Я не хочу удивлять.

– А что вы хотите – рассказывать, объяснять?

– Я не хочу удивлять, не хочу объяснять. Я хочу задавать вопросы. Неким художественным способом. Вопросы себе и зрителю. У меня есть система ценностей, сомнения, тревоги. И та пьеса, которую я ставлю, – это моя сегодняшняя тревога, мои волнения.

– Первая пьеса, которую вы поставили в качестве главного режиссера театра – «Графоман» Володина. Это тоже ваши сомнения и тревоги?

– Конечно. В сегодняшнем мире не хватает простоты отношений и искренности, отсутствия подтекста и вторых планов. А в случае Александра Володина всё это еще помножено на потрясающий свет, который всегда исходит от него. Мне показалось, что в это запыленное время правильно обратиться к Володину. Рассказать историю человека, который в любых обстоятельствах и любые времена, пройдя войну, сохранил в себе стремление к творчеству. Творцом может быть любой человек.

– Вы много работаете в провинции. Театры там чем-то отличаются столичных?

– Каждый театр – это целый мир. Есть театры, куда я иду с легкостью, удовольствием. Возникает момент сотворчества, шалости, глупости, хулиганства. Есть другие театры, в которые я иду, как на войну. Не попадают люди в тебя, а ты – в людей. В общем, нет никакого закона, нет провинции и нет столицы. Например, Омский академический театр драмы – это для меня столичный театр. По многовековой истории, по отношению к работе, по художественной и человеческой составляющей труппы и руководства театра. Есть Тюменский драматический театр, в котором я сделал пять спектаклей: там просто родные люди работают. Сложный театр со сложной историей и в не очень театральном городе, но люди там хотят, чтобы театр жил. Надо еще учитывать, что Тюмень – первый город, в котором произошла оптимизация, и несколько самостоятельных театральных коллективов объединили в один.

– А заграничные театры чем-то отличаются? Вы, например, в Израиле работали, ставили «Кнопку» Йосефа Бар-Йосефа.

– В Израиле я работал в замечательном театре «Контекст», который тогда возглавлял мой друг и однокурсник Миша Теплицкий. Это была маленькая пьеса на троих, и это было счастье! Мы репетировали у него дома, в кафе, на пляжах. Спектакля, к сожалению, уже нет, хотя Миша поговаривает, что хочет восстановить его на иврите. Но вообще, у меня не так уж и много опыта работы заграницей. Я в Македонии ставил «Иванова». Чудесные люди, чудесная атмосфера. И невероятная легкость, открытость, такое настоящее братство. Не навязанное, не показное.

– И как у македонцев с Чеховым?

– Там замечательные артисты, и они по-своему чувствуют Чехова. Мы возили спектакль на фестиваль в Ростов-на-Дону, играли его в молодежном театре – без субтитров. И был большой успех. Чехов у нас получился такой активный, яркий, кричащий, но почему нет?

– А если вернуться к Израилю – нравится страна, часто бываете?

– У меня в Израиле живут родители, сестра, тети, дяди, племянники. Я туда пытаюсь ездить два раза в год, но в этом году не получилось: был насыщенный сезон. Ну, вот сейчас, в августе, поеду.

– В августе же самая жара!

– Я родился в Душанбе, для меня жара привычна.

– А как вас приняли зрители в Израиле?

– Сложные зрители. Я ездил по Израилю с моноспектаклем «Душекружение». Когда я играл для театральной публики, это было похоже на настоящий театр. А потом мы поехали по городам и весям, где сидели прекрасные еврейские старушки, которые засыпали еще до начала спектакля, а в середине просыпались, громко разговаривали или шуршали обертками от конфет. Это было уже совершенно другое ощущение. Но я относился к этому с пониманием, я люблю всё это – видимо, генетика. Очень нежно отношусь ко всем этим прекрасным седым бабушкам с накрашенными губами, которые обсуждают цены на продукты во время спектакля, в автобусе неугомонно говорят о чем-то! Я в Израиль езжу уже более 20 лет, для меня это уже родное пространство.

– А каким образом вы ощущаете еврейство?

– Сколько себя помню, всегда знал, что я еврей. Знал, что мои родители – евреи. Хотя, с точки зрения иудаизма, я не еврей, потому что моя бабушка по маме русская. А мамин папа был евреем – Саул Матвеевич Абрамзон, академик, этнограф. И другой мой дедушка – Рувим Баргман, столяр-мебельщик, тоже был евреем. Всегда понимал, что мы евреи, особенно на фоне уличного антисемитизма. В Средней Азии я это особенно ощутил, когда учился в школе города Ленинабада. Я был еще не очень физически развит, и тогда только ленивый не обижал меня и не называл «джугут» (в переводе с китайского – «еврей». – Прим. ред.). И я с этим ничего не мог поделать, я шел в школу, как на каторгу. Приходилось, конечно, драться. Ну а потом я начал заниматься в школьном театре и мне стало на это немножко наплевать.

А в пору моего служения в Александринском театре я обнаружил в туалете масляной краской написанное «Да здравствует Александринка, свободная от жидов!». К сожалению, антисемитизм неискореним. Ничего никогда с этим не сделать. У меня случались серьезные разлады с людьми, которых я считал близкими себе, когда они неожиданно начинали мне рассказывать, что «вы – кочевники, нигде ничего не строите, только копите, только разрушаете». Но я вам хочу сказать, что здесь и сейчас этого меньше. То ли я не обращаю на это внимания, то ли не ощущаю, то ли до меня это просто не доходит.

– Неужели ваше еврейство связано только с негативом, со случаями антисемитизма?

– Нет, конечно! Я люблю евреев. При этом я могу иронично относиться ко всяким проявлениям еврейства и в других, и в себе. Я говорю: «Ох, вот это сейчас мама во мне работает!» А мама у меня замечательная, она такая яркая, такая экстравагантная дама! А папа – совершенно другой полюс, он у меня интроверт, замечательный Лев Рувимович, такой сдержанный в эмоциях, молчаливый. И вот эти два еврейских типа – мама-ленинградка и папа из местечка Гайсин – иногда во мне живут складно, а иногда сильно воюют.

– У вас яркая, запоминающаяся внешность, большой актерский талант. Казалось бы, идеальное сочетание для кино, но вас не видно на экране. Не приглашают или сами не идете?

– Я с удовольствием рассматриваю любое предложение. Комедийный сериал «Люди Шпака», в котором я играл, был симпатичным. Но в остальном, ну не складывается у меня с кино, не случился роман – и всё! Я к этому привык и не строю иллюзий.

– А Довлатова вам не предлагали играть? Вы так на него похожи. И мне кажется, что не только внешне.

– Меня уже опередили! Сейчас выходит фильм Говорухина, Герман-младший собирается снимать по Довлатову. Мне никогда не предлагали, хотя, я мог бы сыграть.

– В кино вас не видно, зато слышно. Вы озвучили множество заграничных фильмов. Как вы попали в дубляж?

– Дублирование – это вторичная профессия. Там больше технологии, честно говоря. Было какое-то время, когда я учился этой профессии, мне было интересно, но это было давно. Сейчас я этим почти не занимаюсь, только в редких случаях.

– Но Джонни Деппа вы ведь озвучиваете до сих пор? Вас называют официальным голосом Джонни Деппа в России.