«А в это время в переулке революция»

Камерный театр появился в разгар Первой мировой войны благодаря великому режиссеру Александру Таирову и его музе, актрисе Алисе Коонен, которая предпочла его своему великому учителю Станиславскому. Сейчас традиции Камерного театра продолжает Театр им. Пушкина. Его художественный руководитель Евгений Писарев рассказал Jewish.ru, каким экзотическим цветком был Камерный театр в московском холоде, почему Таирову позволяли гастролировать за рубеж, а потом опозорили, и зачем создавать в театре параллельные миры.

– Два года назад вы достойно отметили столетний юбилей Камерного театра, в здании которого с конца сороковых годов существует Театр им. Пушкина. В какой степени юбилей оказался для вас неформальным художественным выбором?
– Я никогда до этого не был ни знатоком, ни поклонником Камерного театра, пока не углубился в материал. Представьте: в 1914 году, сразу после начала Первой мировой войны странный, никому неизвестный выскочка Александр Таиров вдруг в центре Москвы волшебным образом открывает театр. Цвейг написал об этом: «Уникальный человек – Таиров, который во время землетрясения начал строить дом». Это правильное сравнение, но этот театр изначально возник как театр, параллельный всему, что происходит на улице. В разгар Первой мировой войны он ставит индийский эпос «Сакунтала» с Алисой Коонен в главной роли, ученицей Станиславского, которая предпочла молодого, ничем не знаменитого режиссера Таирова своему великому учителю. И этого Станиславский, конечно, всю жизнь не мог ему простить. Камерный возник будто ниоткуда и исчез в никуда, просуществовав 35 лет абсолютно экзотическим цветком в московском холоде. Коонен в своей книге называет Таирова «человек, свалившийся с Луны»

– И во время войны, и позже – в голодные двадцатые, в страшные тридцатые в театре Таирова ничто не напоминало о происходящем за его стенами. Театр, которым руководите вы, тоже решительно избегает социальных тем.
– Читаю у Таирова: «Вы думаете, люди приходят в театр для того, чтобы увидеть, как бывает в жизни? Они приходят туда только для того, чтобы не видеть происходящего в жизни». Какой-то знаменитый критик, кажется, Марков, написал: «Единственный режиссер, на спектаклях которого я терял ощущение земного притяжения, был Александр Таиров. Не слезы, не катарсис, а ощущение потери земного притяжения». Он ведь вообще отрицал место действия. Говорил, что если персонажи не находятся между небом и землей, то ему неинтересно смотреть на этих людей. Узнаваемые типы? Я не хочу этих узнаваемых типов. Выйдите на улицу – вот они, узнаваемые. В театр ходят, чтобы увидеть новых людей, которых они не видели никогда. Чтобы испытать новые чувства, которые они в обычной жизни не способны испытывать. Чем грустнее и унылее то, что происходит за окнами, тем активнее должна быть наша работа по созданию другого мира в стенах театра – в этом моя позиция полностью совпадает с таировской. Можно ведь и на тему внешней жизни высказываться – опосредованно, как делал Таиров. Знаменитая его «Федра» говорит о такой разодранности мира, о такой вселенской катастрофе! А в это время за окном, в переулке происходит революция – катастрофа. Но он не рассказывает о катастрофе уличной, он видит в этом катастрофу вселенскую. Поэтому он ставит трагедии и цирковые оперетты. У людей, которые находятся между небом и землей, среди сказочных персонажей – брамбилл, жирофле или богов – уровень чувствований поднимается над бытом. Это его абсолютное убеждение, которому Таиров остался верен до последнего дня.

– В 20-е годы Камерный театр был на Западе едва ли не самым знаменитым советским театром. Почему такой несоветский театр почти ежегодно выпускали за границу?
– Это был период, когда Камерный объездил Европу и Латинскую Америку, и отовсюду Таиров привозил пьесы. Он первым в России поставил Юджина О’Нила («Любовь под вязами», «Негр» и «Косматая обезьяна») и Брехта, который впервые был поставлен в СССР в 1930 году на сцене Камерного – Таиров выпустил «Оперу нищих». Он первым поставил в России Оскара Уайльда. Бернарда Шоу ставили и до него, но он ставил новые пьесы, которые получал из рук самого автора. Александр Яковлевич был человеком мира, он получал прессу со всего мира, им восхищались ведущие деятели мировой культуры. В двадцатые годы это, вероятно, было выгодно советскому правительству. И Луначарский его поддерживал. В тридцатые годы не стало Луначарского. В сороковые годы его вообще перестали поддерживать в правительстве. В сороковые годы афиши на иностранных языках и цитаты Кокто и Юджина О’Нила в фойе Камерного театра стали раздражать советских зрителей. Я читал письма, в которых они пишут: «Уберите эту информацию на непонятном для нас языке. Что, театр гордится тем, что буржуазная пресса его приняла? Значит, театр – буржуазный». Во Франции и Германии Камерный имел самый большой успех, но французы написали совсем невыгодную рецензию для театра из СССР: «Мы ждали большевиков, а увидели 200-процентных буржуа. Мы увидели театр и художника, который производит предметы роскоши». В нашей стране, к сожалению, невозможно иметь какую-то идейную эстетическую позицию, не согласовав ее с государством.

– Позиция Таирова вызывала раздражение не только чиновников и бойцов идеологического фронта, но и коллег – Станиславского, Мейерхольда, Вахтангова...
– Основным его оппонентом был Мейерхольд, который всегда шел в ногу с тем, что происходит на улице. Он хотел этих зрителей – рабочих и матросов. Он надел буденовку с красной звездой. Он называл себя революционером, постоянно был в диалоге с властью. У Александра Яковлевича Таирова нет ни одного письма к власти предержащим. Он игнорировал власть – а ей это было обидно. В тридцатые годы она ловко воспользовалась нелюбовью коллег и организовала возмущение творческой общественности. Неужели Мейерхольд, который погибнет на 13 лет раньше Таирова, не понимал, к чему ведут эти высказывания (чтобы не сказать «доносы») про Камерный театр? Как про буржуазный, про контрреволюционный, про театр-рафинад, чуждый советскому государству.

– Это можно расценивать как гражданскую принципиальность, а можно задуматься над тем, к чему приводит порой гражданская принципиальность…
– Особенно, когда она так здорово совпадает с позицией государства, которое желает карать! Этот театр был уничтожен не в сорок девятом году. Он уничтожался и удушался с тридцатых годов. Я смотрю на фотографии Таирова тех лет – он везде страшно напряжен. В конце тридцатых, с целью перевоспитания, Камерный театр слили с Реалистическим театром Охлопкова. В течение всего времени вынужденного существования с чуждой эстетикой под крышей Камерного Александр Яковлевич не поставил ни одного спектакля – с 37-го по 39-й. В 39-м году Охлопкову отдают здание театра Маяковского, а в 40-м году Таиров ставит шедевр «Мадам Бовари», смысл которого – тоска по красоте в окружении главенствующего социалистического реализма. Михаил Чехов признавался: «Казалось, что, кроме красоты, этого человека не интересует ничего. Что все это было без смысла, просто красиво. Потому что он видел в красоте высший смысл мироздания». Я не хочу рассуждать, хороший ли это был театр к 1949 году. Но давайте подумаем и о том, что Камерный театр в то время был не единственным плохим театром. Почему именно этот театр был уничтожен, почему с такими страшными формулировками, волчьими билетами увольняли актеров, после чего уже не брали в другие театры? Камерный театр был просто опозорен.

– 25 декабря 2014 года вы показали «Спектакль-посвящение» Камерному театру. Спектакль прошел с ошеломительным успехом, но после этого фрагменты спектакля были всего раз показаны публике. Почему он не вошел в репертуар?
– Есть видеозапись, его дважды показывали на канале «Культура». Но «Посвящение» невозможно поставить в репертуар, поскольку в нем занята почти вся труппа. Кроме того, нам не дали никакого отдельного финансирования на этот проект. И вообще на юбилей Камерного театра мы тогда ничего от властей не получили (возможно, потому, что этот театр и сегодня не соответствует идеологии и культурной политике нашего государства последних лет). Елена Гремина написала полностью документальную пьесу, там нет ни единого выдуманного слова – не литмонтаж, а пьесу, составленную из документов, писем, воспоминаний. И, мне кажется, Лена увидела за документами людей театра, а не каких-то героев газетных статей или авторов писем. Живых людей с их обидами, страхами, с их звездными болезнями. Кроме того, в этот спектакль были вплетены и фрагменты из «Покрывала Пьеретты», «Адриенны Лекуврер», «Оперы нищих», «Саломеи» и «Фамиры-Кифареда» – такими, какими мы себе их нафантазировали, потому что для воспроизведения их в какой-то даже приблизительной точности у нас не было ничего, кроме нескольких фотографий... Вика Севрюкова предложила сделать костюмы из бумаги. То есть как бы эскизы костюмов, дающие ощущение, что это шьется на тебе в данную минуту. И рвется. Таирова и Коонен на протяжении их жизни играли три разных артиста и три разных актрисы. Я воспринимаю этот спектакль как жест искренней и горячей признательности – в какой-то мере Театр им. Пушкина виноват перед Камерным театром. Воспринимаю как возможность лишний раз поклониться театру-предшественнику и в чем-то покаяться за тех людей, которые уже покаяться не могут. Это рассказ о театре, о людях, которые пытались быть счастливыми в несчастливое время. Пытались прожить цветную жизнь в черно-белом государстве.

– А о создании музея Камерного театра вы не думали?
– Мы сделали небольшую выставку в фойе к юбилею. Периодически выставляет материалы, некогда переданные ему театром, Бахрушинский музей. В начале 2016 года, например, там проходила выставка «Прорыв», на которой были представлены многочисленные эскизы к декорациям Камерного театра. Кроме того, Бахрушинский музей к юбилею выпустил прекрасный альбом художников, работавших в Камерном – от Экстер до Рындина, от Веснина до Якулова. И предоставил театру Пушкина сто экземпляров, которые тут же были раскуплены. На нашем сайте мы сделали раздел «Архив Камерного театра». Собрали много фотографий, статьи о Камерном театре и т.д. Скоро мы это презентуем, и это будет на данный момент самый полный в открытом доступе архив Московского Камерного театра. Два с половиной года назад мы восстановили могилы Таирова и Коонен на Новодевичьем кладбище, тоже в ту пору бесхозные – достойный памятник Таирову, который поставила еще Алиса Коонен с помощью своих друзей в 60-е годы, и приставленная к нему плита-надгробие самой Алисы. Все было сделано с большим вкусом, но, к сожалению, буквы отвалились, металл выцвел и т.д. Мы отреставрировали.
– А спектакли восстанавливать не пробовали?
– Я не очень верю в эту идею. Нет ни съемок, ни подробных покадровых описаний постановок, которые делали, например, за Станиславским или Мейерхольдом. Только отдельные фотографии и воспоминания. Но какие-то названия мы в афишу вернем. У Юрия Бутусова есть идея постановки «Любви под вязами» Юджина О’Нила – пьесы, которая была открыта для российской публики Таировым в Камерном театре. Я сам подумываю и об «Адриенне Лекуврер», и об «Опере нищих» (не знаю, разрешат ли наследники Брехта).

– Еще накануне юбилея вы начали хлопотать об установке мемориальной доски на здании театра. Тогда муниципальные власти не разрешили, сегодня культурой заведуют другие люди – но доски по-прежнему нет.
– Это тем более обидно, что в Москве нет ни центра Таирова, ни памятника, ни улиц его имени – ничего. В отличие от всех его великих коллег. Есть, к примеру, Центр Мейерхольда, есть театр Вахтангова, а имя Таирова в Москве никоим образом не увековечено. Причем маленькую мемориальную доску театр готов сделать собственными силами! В ответ на отказ в нашем ходатайстве два года назад я написал письмо, которое подписали все ведущие деятели культуры: и Миронов, и Фокин, и Табаков, и Урин, и Бородин, и Хазанов, и Ширвиндт, и многие другие. Некоторые даже не только подписали, но и дописали какие-то убеждающие слова от себя. Письмо было направлено Собянину, но потом из Департамента культуры пришел отказ, мотивированный тем, что при всем уважении к товарищам Таирову и Коонен положительное решение создало бы нежелательный прецедент. Мол, тут же на театре Маяковского захотят повесить мемориальную доску Гончарова. Согласно закону 2009 года на учреждениях культуры запрещено вешать мемориальные доски с именами основателей. Но вот недавно Леонид Михайлович Печатников, заместитель мэра по вопросам социального развития, сказал мне при личной встрече, что если нельзя сделать доску, посвященную Таирову и Коонен, то, вероятно, можно повесить доску с другой формулировкой: «В этом здании с такого-то по такой-то год находился Камерный театр, которым руководил такой-то». Наверное, за эту идею стоит ухватиться.

– К театру еще примыкала квартира, где жили Таиров и Коонен. А после смерти Коонен она отошла театру, и даже вещи некуда было девать, хранились у знакомых, в частности, у Раневской. На квартиру не пробовали повесить?
– Пробовали – безрезультатно. Квартира была пристроена после революции, и Алиса Коонен жила в ней до 1974 года. Сейчас там расположены гримуборные. Но уже после смерти Таирова образовалась проблема: они с Коонен жили гражданским браком, и Раневская, пользуясь своей известностью, помогала доказывать, что Коонен – наследница. Когда я хожу по Москве и вижу мраморные указания, что здесь останавливался на пять минут Хо Ши Мин, а там выступал Ленин, мне кажутся такие предпочтения абсурдными...

– Такое подробное знакомство с историей и эстетикой Александра Таирова и активное участие в сохранении памяти о нем как-то повлияло на режиссера Евгения Писарева?
– Знаете, в 1994 году я играл в массовке в спектакле театра Пушкина «Принцесса Брамбилла» в постановке Гедрюса Мацкявичюса (спектакль был сделан к 80-летию Таирова), и тогда я совершенно не понимал, о чем эта история. И вот теперь читаю, как герой и героиня говорят друг другу: «Ты – моя прекрасная принцесса». – «Увы! Только театральная». – «Но и я только театральный принц. Но это не мешает нам быть чистокровными принцами в вечном царствии искусства. Подумай: нам подвластны все страны и народы. Сегодня – Персия, завтра – Индия, Китай, Рим, Неаполь... И везде мы дома. Это всё – наши владения, где мы царствуем. В этом мире фантазии...» Разве в этом тексте не заложена идеология театра? Это пьеса Таирова. Он ведь сам писал пьесы и переводил. И мне хотелось бы развивать наш театр – если не в продолжение таировской стилистики, то новым, сегодняшним ее воплощением.

Я не уверен, что держал в подсознании какие-то ассоциации, но в моем спектакле «Дом, который построил Свифт», премьера которого состоялась в марте, вдруг отчетливо проявилась «таировская» тема – подобно создателю Камерного театра, уходившему в своем творчестве в мир красоты и высоких чувств, безмолвный сатирик Свифт в пьесе Григория Горина предпочитал реальности мир своих странных персонажей, полусказочных существ, живущих гораздо более искренними и глубокими страстями.