«Не суй мораль читателю в лицо»

Модного израильского писателя Этгара Керета называют тель-авивским Кафкой, потому что в его рассказах средиземноморская реальность оказывается абсурднее любой выдумки. Правда, в отличие от Кафки, Керет стал классиком уже при жизни – его произведения переведены на 41 язык, в том числе китайский и белорусский. В эксклюзивном интервью Jewish.ru Керет рассказал, кто превратил литературу в обязанность, почему израильские таксисты считают профессоров «гомиками» и как его книги спасут Землю от захвата инопланетянами.

Вы не против, если мы будем говорить по-английски?
– Конечно. Многие репатрианты долго не начинают говорить на иврите. Вот, например, я несколько лет хожу в книжный магазин тут неподалеку – его хозяйка приехала из Польши. Я всегда разговариваю с ней на английском. Как-то я спросил, когда же она выучит иврит. Она ответила, что приступит к учебе, как только разберется со всеми срочными делами. Оказалось, что она разбирается с ними уже 20 лет, с самого ее приезда в Израиль. Я ее понимаю – в жизни столько срочных дел. Вот мне самому давно пора купить новые ботинки – но когда?

Вы не пробовали говорить с ней на польском? Насколько я знаю, ваши родители – польские евреи.
– Мой отец родился в местечке Барановичи. Сейчас это Белоруссия, но в его детстве это была Польша. Отец был типичный еврей из штетла, там, где он жил, все говорили на идише. Моя мама родилась в Варшаве, польский был для нее первым языком, а идиш – вторым. Но я сам не знаю ни того, ни другого – дома мы разговаривали только на иврите. Во времена моего детства была сильна сионистская идеология. Родителей не поощряли учить детей своему родному языку, чтобы не мешать бурлению «плавильного котла». Считалось, что приезжающие в Израиль должны оставить свое прошлое в стране исхода. Но я чувствую свою связь с Восточной Европой. С Украиной у меня, кстати, тоже есть связь. Моя сестра принадлежит к общине бреславских хасидов.

Ваша сестра – ультрарелигиозна, живет в одном из хасидских дворов Иерусалима, а брат – социальный активист, переехавший в Таиланд. Как вы все сохраняете тесную связь?
– Я думаю, это связано с тем, что наши родители пережили Холокост. Для них идея семьи не была сама собой разумеющейся, это была мечта, фантазия. Во время войны мечты были очень простыми, потому что их непросто было осуществить. И мои родители действительно всеми силами стремились к семье. Моя мать потеряла в Холокост всех родственников, мой отец лишился сначала сестры, а затем отца. Им пришлось учиться, каково это – жить в браке, воспитывать детей. Сейчас я понимаю их гораздо лучше, потому что у меня самого есть сын. Долгое время он приходил по утрам будить именно меня, а не мою жену. Однажды она спросила его, почему. «Когда ты просыпаешься от того, что я бужу тебя, в первую минуту у тебя недовольное лицо, – ответил он. – Но когда я бужу папу, он сразу улыбается». Моя жена передала мне его слова, и я вспомнил, как я сам в детстве будил своих родителей. Мой отец начинал работать в 5 утра. Но когда я будил его, будь то вечером или ночью... когда я будил обоих моих родителей – они улыбались, как только понимали, что это я мешаю им спать. Когда моя жена будила своего отца, тот мог накричать на нее. Так что не важно, насколько она любит нашего сына – ее так воспитали.

Я вырос с идеей, что семья – это самое главное. Мы были очень маленькой семьей, все наши родственники погибли в Холокосте. Для нас было важно быть вместе, относиться друг к другу с вниманием. Даже если мы очень разные, мы все похожи в одной важной вещи. Наши родители тяжело боролись за элементарное выживание, и они хотели, чтобы мы не были ограничены материальным миром. И в нас троих, их детях, очень сильно стремление выйти за рамки материального. Моя сестра делает это через религию, мой брат – через социальную активность, я – через искусство. Но, как говорил мой отец, пока никто из вас не работает стоматологом – все в порядке. Для моего отца работа дантиста была воплощением материализма. Он всегда боялся, что деньги станут для нас целью. Конечно, одновременно он боялся, что мы будем бедны. Но для него было важнее, чтобы мы вели жизнь, которая не ограничивалась бы материальным. И в этом отношении мы все выполнили его желание. Мы все делаем то, что нам нравится.

Это не распространенная в современном Израиле концепция.
– Раньше в Израиле придавали гораздо меньше значения деньгам. Когда я был ребенком, закончить университет было очень почетно, образование и знания ценились. Но когда я повзрослел... Был такой политик в «Ликуде», Давид Леви, его дочь сейчас в партии Либермана. Когда он хотел унизить своего однопартийца, он называл его «профессор». Для меня этот момент означает смену парадигмы в стране. Высшее образование, научная работа стали предметом для издевок.
Кстати, недавно у меня был забавный разговор с таксистом. Я всегда разговариваю с водителями, когда куда-то еду. Когда он узнал, что я профессор и читаю лекции в университете, он спросил, почему в университетах почти все – левые. Я ответил, что мы много читаем и знаем: в истории еще не было прецедента, когда государство, оккупировавшее другую страну, долгое время удерживало над ней контроль. Народы, которых оккупировали, или уничтожались, или они освобождали себя. Он же в ответ на это сказал, что у него есть своя теория: «Просто вы все в университетах – кучка гомиков, оторванных от жизни, и не представляете, что происходит за пределами ваших аудиторий». Тогда я ответил, что очень может быть, и спросил, можно ли его поцеловать. Но он мне отказал.

Насколько важно преподавать гуманитарные науки – например, литературу?
– Вообще, я противник преподавания литературы. По крайней мере, в традиционной форме, в которой ее преподают сейчас: произведения «проходят», потом отвечают на вопросы, и если ученик написал противоположное тому, что думает учитель, он получает плохую оценку. Книга же не может существовать сама по себе. Книга – это всегда комбинация из писателя и читателя, двух разных людей, одновременно читающих одну и ту же историю и переживающих при этом разные ощущения. У меня есть рассказ о женщине, которая приклеивает себя к потолку. Он был переделан в несколько сценариев, один из них по жанру был романтической комедией, другой – ужастиком. Одного из авторов рассказ напугал, а второго – развеселил.

А сейчас литература стала вроде «здоровой еды» – на вкус гадость, но зато полезно. Молодые люди охотно смотрят фильмы и слушают музыку, но чтение они воспринимают как «важное занятие». Важное, а не приятное! Я думаю, система образования ответственна за ситуацию, в которой чтение стало обязанностью.

Вы пишете довольно сюрреалистические рассказы. В них есть мораль?
– Если бы я мог вместить мораль рассказа в одно предложение, мне не надо было бы писать сам рассказ. Рассказ – это всегда попытка поговорить о чем-то, что невозможно суммировать. Я думаю, если бы рассказ можно было сократить до одного утверждения, то литература стала бы бессмысленной. В чем, например, смысл «Лолиты»? Говорится ли в ней, что иметь интимные отношения с девочкой-подростком – хорошо? Я считаю, хорошая литература не сует мораль читателю в лицо, она так же гибка и изменчива, как сама жизнь. Двое людей, получивших один и тот же опыт, могут пойти в двух разных направлениях. Люди, которые в начале Холокоста были ультрарелигиозными, становились светскими. Светские становились религиозными. В чем же тогда мораль Холокоста?

Кем бы вы хотели стать, если бы не были писателем?
– Я не уверен, что хотел становиться писателем. Я всегда хотел что-то делать, но не понимал, что именно. Как-то я спросил отца, как он пережил войну – он ведь провел 600 дней, прячась в яме, под землей, – как он остался в своем уме после такого. Он ответил, что каждый человек в мире – чемпион в каком-то деле. Но, к сожалению, большинство из нас никогда не обнаружит, в чем же мы так хороши. Человек может быть лучшим в мире игроком в настольный теннис, но не узнает об этом, потому что не возьмет в руки ракетку. Так вот, мой отец сказал, что ему очень повезло – во время войны он обнаружил свой самый большой талант – спать бесконечно. Он говорил, что иногда просыпался, чтобы спросить отца, закончилась ли война. Тот отвечал, что нет, и тогда мой отец засыпал снова. Я понимаю, что эта история, вероятно, далека от правды, но я помню, что в детстве я услышал ее и поверил, что я чемпион мира в чем-то. Только непонятно в чем. Моя задача в жизни – просто найти это занятие. И я думаю, что писательство – самое близкое к моему истинному призванию, хотя и не совсем оно. В чем мой настоящий талант, для меня до сих пор загадка.

«Семь тучных лет» – очень личная книга, в ней много рассказывается о вас и вашей семье. Вас не пугает делиться деталями своей жизни с миллионами людей?
– Наверное, иногда я слишком доверяю людям. Делюсь информацией, которой не стоило бы делиться. Но я так поступал всю жизнь, и я никогда не страдал от своей открытости. Никогда, за исключением последней войны в Газе. Во время операции я писал для The Times, критиковал Нетаньяху и получал много подробных угроз. Тогда я в первый раз понял, что у моей откровенности есть недостатки. Я пишу в своих рассказах о сыне и получаю угрозы, в которых описывают, как его выбросят из самолета без парашюта.

«Семь тучных лет» не изданы в Израиле, но не из-за меня. Моя жена Шира – дочь известного детского писателя Йонатана Геффена. Он написал о ней несколько стихов, и Шира говорила мне, что в детстве, где бы она ни появлялась, люди уже «знали» ее. Ее расстраивало, что отец не спросил разрешения, прежде чем писать о ней. Поэтому, когда я написал «Семь тучных лет», я спросил сына, как он отнесется к изданию книги в Израиле. Он ответил, что не хотел бы этого. Он ответил: «Ты мне как-то сказал, если что-то еще не сломалось, не пытайся это починить. Сейчас все хорошо, я не хочу ни улучшать, ни портить. Я не хочу, чтобы воспитатель в детском саду и родители детей, с которыми я дружу, читали обо мне». Так что на иврите она не выйдет. Но она будет издана на русском в октябре или в ноябре.

Ваши рассказы есть во всех учебниках иврита. Как вы думаете, какой образ Израиля впитывают через них тысячи репатриантов?
– Мои рассказы во многом похожи на хасидские сказки, в том смысле, что в них я пытаюсь выступать за человечность. Они не мизантропичны, и я никого не осуждаю. Я люблю Израиль, и если я критикую его, то любя. Иногда глубокая любовь проявляется в способности увидеть большой потенциал и дать ему раскрыться. Я – как надоедливый родитель, который хочет для своих детей только лучшего. Мне говорили, что мои рассказы вызывают желание увидеть Израиль и живущих в нем людей. Мне нравится думать, что это так.

Я стараюсь видеть жизнь в позитивном свете – и описывать ее такой в своих рассказах. Это качество, я думаю, у меня тоже от отца. Он был очень жизнерадостным человеком, а еще он очень любил женщин. Однажды мы вместе пошли в кафе, ему тогда было уже около 80, и там он встретил женщину, которую не видел лет 60. Это была горбатая старушка с бородавками по всему лицу, похожая на ведьму из сказок. Они разговорились, и она спросила, помнит ли он ее. Он ответил: «Конечно, помню! Твои глаза невозможно забыть. Они такие голубые, что я готов нырнуть в них, как в море». Когда она ушла, я спросил его, как он мог флиртовать с ней, ведь она так уродлива. И он сказал: «Но у нее красивые глаза!» Я думаю, такой взгляд на мир, когда ты видишь его негативные стороны, но концентрируешься на позитивных, – он очень в духе хасидского мировоззрения. Я стремлюсь сохранять его, когда пишу. Для меня писательство – процесс примирения с человечеством. Когда мне кто-то очень не нравится, я не обсуждаю его с психотерапевтом – я сажусь и пишу рассказ с точки зрения этого человека. Его не надо оправдывать. Надо попытаться его понять. Иногда эти рассказы выходят ужасными, иногда – очень хорошими. Но я верю, что если дать мою книгу инопланетянам, которые хотят захватить Землю, у них появятся сомнения.