Общество
Еврейский волкодав
Сумерки приносили Одессе налёты, убийства и ограбления...
О поездках за границу, российских приключениях и гигантской куропатке
12.04.2001
ТОМАШ ФИАЛКОВСКИЙ Из замкнутого мира Польской Народной Республики Вы сравнительно скоро стали вырываться за границу.
СТАНИСЛАВ ЛЕМ В первую серьезную поездку мы с женой поплыли на такой страшной плоскодонной лайбе под названием "Мазовше", которую, кажется, притащили с Балатона, и впервые столкнулись с настоящим миром капитализма — это была середина 50-х годов, и на судне собралась тогдашняя польская элита. Мы были в Норвегии и Дании; в Копенгагене в два часа ночи мы посетили "Тиволи". Витрины всех магазинов сияли электричеством. Господа пошли в одну сторону, дамы — в другую. Мужчины сохранили самообладание, в то время как женщины вернулись полностью убитые увиденным. В эту поездку я протащил в кармашке для часов жуткую сумму в двадцать долларов; жена купила на них какой-то свитерок, который в Кракове развалился надвое, когда она выжимала его после стирки...
Когда восточногерманский режиссер Курт Мэтциг снимал "Молчащую звезду" (ужасный фильм по "Астронавтам"), я впервые поехал в ГДР и привез оттуда чемодан всяких диковин. Жена как раз лежала в постели простуженная и принялась вместе с сестрой восхищаться то сумочкой из настоящего пластика, то бутылочкой — тоже из пластика, то настоящими пластиковым шлепанцами...
"Астронавты" появились в ГДР как "Der Planet des Todes" ["Планета смерти" — Л. С.]. "Магелланово облако" носило там странное название "Gast im Weltraum" ("Гость в космосе") — но пережило восемь или девять изданий, к тому же массовых. Я брал в банке толстые пачки восточных марок, садился в метро, ехал в Западный Берлин, там менял их на западные марки — три за одну — и безумствовал, покупая разные вещи, главным образом для жены. Надоумил меня заняться этими делишками один член Союза литераторов из Варшавы — сегодня его имя Марсель Райх-Раницкий, он живет в Германии. Поначалу я слегка трусил. Когда вышли из метро и я увидел западногерманских полицейских в длинных белых плащах, было такое чувство, что у меня на лбу написано: "Это подозрительный красный тип!" — и полицейские сразу набросятся на меня.
- Это было до возведения стены?
- Никакой стены еще не было, все ездили относительно свободно, и я начал наглеть. Была как раз зима, я купил жене искусственную шубку до колен — синтетические материалы были в большой моде — и надо было как-то пересечь границу зон, где происходил ГДР-овский таможенный контроль. Тогда я надел шубу с бобровым воротником, на голову — меховую шапку, сел в углу вагона метро и закрылся развернутой газетой "Правда", которую купил заранее. Вот я, sowietskij czelowiek, сижу и "Правду" читаю! Таможенники проверяли весь поезд — ко мне не осмелились даже обратиться. А если бы даже обратились, я заговорил бы по-русски...
Ранее я получил предложение издать "Астронавтов" в СССР, но потребовалось внести около ста изменений. Уже сполна испытав всю процедуру выжимки с книгой "Szpital Przemienienia" ["Госпиталь Преображения" — Л. С.], я ответил: "Никаких изменений не будет". И спустя какое-то время книгу издали — без изменений. С "Солярисом" было по-другому. Когда я в первой половине 80-х жил в Вене, мне начал писать переводчик по фамилии Нудельман, русский еврей, который эмигрировал в Израиль. В журнале, который он там издавал на русском языке под названием "22" (до сих пор не знаю, откуда взялось это название), он напечатал статью, в которой перечислил купюры, сделанные в русском издании "Соляриса" советской цензурой. Я о них ничего не знал, у меня были дела поважнее, чем чтение собственных романов на русском языке, — а тут я узнаю: все, что касается Б-га, религии и так далее, было старательно вычищено.
- И тогда начались Ваши визиты в СССР?
- В России я становился все более известен, а уж на "Солярисе" помешался не только Тарковский, с которым мы сильно поссорились из-за его фильма. Как только я появлялся в Москве, ученые тут же отбивали меня у литераторов. В результате я не познакомился ни с одним литератором, за исключением, может быть, братьев Стугацких; одни только физики, астрофизики, кибернетики: меня приглашали на завтраки, обеды, ужины. Я начал встречать и диссидентов, которые задавали мне трудные вопросы, например, почему у нас нет самиздата. Я не знал, что ответить: у них был уже и самиздат, и тамиздат (то, что печатали за границей). Однажды я посетил так называемый Институт высоких температур под Москвой, куда необходим был специальный пропуск, и прочел что-то вроде популярной лекции для его сотрудников. Когда я надевал пальто, кто-то сунул мне в руку листок, на котором было написано: "Этому человеку Вы спокойно можете доверять". А человек мне говорит: — Прошу Вас в девять вечера выйти из гостиницы "Пекин", где Вы живете, и стать на углу.
Приказ есть приказ: стою перед гостиницей, через минуту подъезжает "запорожец" — небольшая машина, набитая людьми. Спрашиваю: — Как же я сяду? — Niczevo! Уселся я на чьи-то колени, и мы двинулись в черную московскую ночь. Я все озирался, не едет ли за нами какой-нибудь кагебешный фургон, но нет. Мы едем темными переулками, потом меня ведут по какой-то лестнице; вдруг открывается дверь, яркий электрический свет, а за столом — сливки российской науки, в том числе президент Академии наук, к тому же эстонской, а также профессор Шкловский, с которым я познакомился раньше: это был радиофизик, который вместе с Карлом Саганом организовал симпозиум на тему связи с иными цивилизациями.
Садимся. У каждого — тарелка, нож, вилка; справа стоит банка заграничного пива, слева — маленькая пачка "кэмела". И нам объявляют:
- Здесь можно говорить все! — Я тогда говорю: — Раз уж все можно говорить, то ответьте, пожалуйста, на мой вопрос. Есть у меня идея написать книжку о суперкомпьтере, который читал бы лекции о человечестве и его судьбах. Имеет ли это смысл? — Ну, конечно, — они так начали меня подзуживать, что вскоре по возвращении в Польшу появился "Голем"...
- Это тогда Вы познакомились со Стругацкими?
- Нет, я встретился с ними в Петербурге, в то время — в Ленинграде. Я поехал туда по инициативе моей переводчицы Ариадны Громовой (ее уже нет в живых). В полночь из Москвы отправляется поезд, составленный из одних спальных вагонов, и без остановок идет прямо в Петербург. Есть такая легенда, что поезд только в одном месте описывает дугу, — как раз там, где царь, нанося трассу на карту, придерживал пальцем линейку. Не знаю, правда или нет...
В Петербурге было много всякого. Я жил в гостинице напротив великолепного Исаакиевского собора, а номер выглядел так, как будто из него только что вышел царский офицер: дамаст и прочее. Братья Стругацкие решили меня проверить: в ходе разговора на стол поставили бутылку трехзвездного коньяка, и как только бутылка пустела, волшебным образом появлялась новая. Но у них ничего не получилось, я вышел из этого испытания с честью.
- Ваши российские знакомые переписывались с Вами?
- Нет, но, например, нобелевский лауреат Франк, когда приехал в Краков, навестил меня.
- Вы были знакомы с другим нобелевским лауреатом, профессором Капицей?
- Конечно, но он сначала был под домашним арестом, а потом невыездным. — В Краков через несколько лет приехал его сын. Сам Капица принял меня в Москве; он заперся со мной в кабинете и мы часок поговорили. Его сотрудники, ожидавшие в коридоре, были очень расстроены, и я сказал легкомысленно: кто хочет, может придти ко мне в гостиницу "Пекин". Вечером пришло столько гостей, что им пришлось стоять, а встреча, задуманная как камерная, превратилась в своеобразный митинг. Я был к этому совершенно не готов. В другой раз физики пригласили меня на ужин в ресторан на Новом Арбате. Огромный зал, как ангар для цеппелинов. Официантам впору ездить по нему даже не на роликах, а на велосипедах. Заглянув в меню, я заказал куропатку. Поскольку в Советском Союзе все было великим, куропатка оказалась размером с большую старую курицу. Сидели мы долго, и под конец я начал беспокойно ерзать, так как в пол-одиннадцатого ко мне в гостиницу должен был придти член-корреспондент Академии наук. Мое беспокойство было оправдано: когда мы вышли, оказалось, что легче поймать Снегурочку, чем такси, хотя мои хозяева старались изо всех сил, самоотверженно бросаясь чуть ли не под колеса проезжавших машин. Наконец в полдвенадцатого я добрался о гостиницы: под дверью моего номера на собственном портфеле, положенном на ковер, сидел академик. Мы оба старательно делали вид, что все это в порядке вещей и что академики только и делают, что восседают на полу на собственных портфелях.
- Несмотря на всю популярность, в ГДР у Вас не было таких близких контактов с людьми?
- Близких контактов, может, и меньше, но популярность сверхъестественная! Когда я подписывал книги у моего издателя, в издательстве "Volk und Welt", очередь стояла на лестнице, выходила на улицу и там поворачивала. Передо мной громоздилась гора томов, в которые я, как машина, вписывал автографы, а тем временем из очереди периодически выдергивали за воротник очередного нарушителя, который, не имея денег на книгу, пытался ее просто украсть. Я узнал потом, что один возвращался трижды! Очень было жалко, что мне об этом сказали слишком поздно: он заслужил награду за упорство.
Во время моего очередного визита, когда я приехал уже с женой, директор издательства, господин Грунер пригласил нас к себе и там, в домашней тиши, жаловался, что, когда он выезжает на книжную ярмарку во Франкфурт, его жена остается в Восточном Берлине как заложница. Из восточного берлина мы потом переехали в западный и жили там в отеле "Sylter Hof". Денег у меня было много (я уже хорошо издавался в обеих частях Германии), и мы на полдня наняли такси, чтобы покататься по Западному Берлину. Таксист завез нас как можно дальше, к самой стене, на такое место, откуда он со страхом показал нам сожженный Рейхстаг, который, как человеческий скелет, стоял на той стороне.
В другой раз, когда я приехал в Берлин с родственником жены, профессором Ольгердом Чернером, архитектором, который поднял Вроцлав из руин, мы пересекали границу зон по "S-бану" [городская электричка — Л. С.] и сверху рассматривали устройства безопасности с восточной стороны: полосы смерти, вспаханную землю, спирали колючей проволоки и вышки с самострелами. ГДР-овская пропаганда утверждала, что на западной стороне творятся жуткие дела. А на самом деле, как это описал Гомбрович в своем "Дневнике" [Витольд Гомбрович, 1904 — 1969, польский прозаик и драматург — Л. С.], там вообще ничего не происходило: пожилые дамы гуляли с собачками, пожилые господа пили кофе. Однажды мы с женой наблюдали вечернее построение британских подразделений, но и тогда атомных бомб нам не показали...
