Давид Маркиш: Новый взгляд на Бабеля

28 марта московском "Домике Чехова" журнал "Октябрь" и Посольство Государства Израиль устроило литературный вечер, посвященный завершению публикации в журнале книги Давида Маркиша "Стать Лютовым: Вольные фантазии из жизни писателя Исаака Бабеля". Давид Маркиш — известный прозаик, сын знаменитого поэта Переца Маркиша, расстрелянного в 1952 году.

Давид Маркиш уехал в Израиль в 1972-м уже сложившимся писателем. В том же году в Англии вышел его роман "Присказка", написанный еще в России, "отказником", — человеком, открыто заявившим о своем нежелании быть подданным СССР. Роман издали в Бразилии, он стал бестселлером в Швеции, вышел на девяти языках и был отмечен престижными премиями.

Роман "Стать Лютовым" опубликован в журнале "Октябрь" (2001г. №1,2) с подзаголовком "Вольные фантазии из жизни писателя Исаака Бабеля". Лютов — псевдоним Исаака Бабеля, которым писатель пользовался в своей журналистской работе до создания "Конармии".

Сознательно разрушая границы жанра классической романизированной биографии, Маркиш пишет неожиданный, "двойной" портрет Бабеля-Лютова, который помогает иначе прочесть его произведения и многое меняет в образе летописца Конармии. В "вольных фантазиях" Давид Маркиш не описывает, а показывает, воскрешая мельчайшие детали места и времени, жизнь своего героя, подчиненную логике приближающейся гибели — неизбежного итога постоянной борьбы Бабеля с Лютовым — недовоплощением, "черным ангелом". На обороте одной из своих фотографий Бабель написал: "В борьбе с этим человеком проходит моя жизнь".

Маркиш пользуется "вольностью" в обращении с историческим материалом для того, чтобы разбросанные во времени эпизоды создали завершенную картину судьбы Бабеля, скрытую за общеизвестными фактами биографии. Этот метод делает роман близким кинопрозе — одному из самых изысканных жанров литературы, секреты которого еще хранят редкие мастера.

В галерее "Домика Чехова" была представлена графика художника Бориса Коноплева по произведениям И. Бабеля.

Приводим отрывок из интервью, данного Давидом Маркишем журналу "Октябрь" перед публикацией его романа.

— Кроме скуки шаг за шагом следовать хронологии событий, были ли другие мотивы, подвигшие вас обратиться к жизни "романного" Бабеля?

- Меня давно интересовала тема — самоидентификация еврея в иной национальной среде. В России, где я прожил до 34 лет, исходя из своего опыта, я достаточно глубоко вошел в нее. Потом, когда уехал в Израиль, я увидел, как живут евреи сами по себе. Потом также представилась возможность посмотреть, как они живут в мире. Например, в Америке. Там евреи конкурируют с коренным населением.

- Кого вы имеете в виду, говоря о коренном населении?

- Когда еврей желает, в той или иной степени, остаться в своей национальной среде, он не ассимилируется, если же ассимилируется, он перестает быть евреем, остается, как правило, лишь рамка, но родство с племенем, народом прерывается. Во втором, третьем поколении, если нет возврата, евреи становятся людьми иной национальности. В Америке это вживание в иную среду очень часто ведет к соревнованию в своем денежном содержании, и это мне чрезвычайно неприятно. Понимаете, я прожил значительную часть своей жизни здесь, в Москве, и прожил в литературной среде. Зарабатывал литературой, мои первые книжки вышли, когда мне еще не было девятнадцати лет, мои коллеги были и моими друзьями. Тогда у нас не было принято говорить о деньгах. Слово "деньги" звучало, когда их не было, но это не являлось главной темой разговора или предметом обсуждения. Американцы же очень серьезно относятся к деньгам, и американские евреи успешно конкурируют с ними, тем самым вроде усиливая свой вес внутри себя. Кстати, в Бразилии, если еврей не богат, то он как бы и не член еврейской общины, его пытаются вытолкнуть, дать ему, что ли, денег на дорогу и еще чуть-чуть, чтобы он уехал. Вот это и есть, конечно, отчасти, самоидентификация в американской среде: еврей должен быть богатым или, на крайний случай, очень обеспеченным. И точка. Конечно, в Соединенных Штатах есть богема, где также есть евреи, которых все это абсолютно не занимает.

- А как вы ощущали свой народ, свою среду здесь?

- Существует расхожее мнение, что все евреи умные или очень сообразительные. Где-то мы сами виноваты в этом, культивируя понятия типа "еврейская голова", "еврейский ум". У меня есть роман "Быть, как все". Примерно о том, что евреи такие же, как все. Все остальное — придумки. Несмотря на то, что религиозные люди меня осудят, я считаю, что евреи — не избранный народ, а народ, избравший единого Бога. И это, на мой взгляд, намного прекрасней, чем избранным кем-то, даже и Богом... В России мы, городские евреи, были незнакомы с еврейским народом, проживавшим от Дальнего Востока до западных границ. И я, еврей по рождению, не знал, что помимо писателей, как нынче говорят, еврейской национальности, ученых, шахматистов перечень можно продолжить; есть евреи, которые, например, торгуют пивом. Какая-нибудь тетя Рива, ничуть не отставая от своих русских товарок, разбавляет пиво кипятком, и никому и в голову не придет требовать отстоя пива, потому как тетя Рива на прекрасном русском языке пошлет его всем известными словами. Потому-то я не мог воспринимать эту часть моего народа как интегральную часть моего "я".

— И вот от этого вы стали отталкиваться, когда решили писать о Бабеле?

- В значительной степени. Бабеля, как он сам писал, звали "четырехглазый" из-за круглых очков с толстыми стеклами. И это не поглаживание по головушке. Он — Бабель, но он хотел быть Лютовым. Человек удивительного литературного таланта, оказавшись на войне, был человеком не второй категории, а третьей, но он хотел быть первой.

- Не первой категории оттого, что он был, слаб и немощен?

- Слаб — да, немощен физически — не думаю: он не был приспособлен к казацкой жизни. Я слышал, два человека еврейского происхождения получили звание казаков — Розенбаум и Кобзон. Если это правда, то это похоже на оперетту. Ездить верхом — еще не значит быть казаком. В романе, когда казаки выбрасывают его сундучок и рукописи рассыпаются в грязь), о может быть страшнее для писателя?), Бабель хочет быть, как они. Но для этого он должен быть сильней и "казачей", иначе казаки не примут его в свой круг. Он берет себе псевдоним Лютов, чтобы быть, как все. Вот таким образом и появилась история, где речь идет о Бабелелютове.

— Первая часть вашего романа написана с яростным натиском, будто заимствованным у Бабеля...

- Верно. Если позволительно взять рассказ другого писателя и его экранизировать или повесть и ее инсценировать, то я допустил возможность романтизировать цикл рассказов Бабеля. Выбрав такой, скажем так, жанр, я сделал рискованный ход, но посмотрим, чем это обернется.

- Какими материалами вы пользовались в своей работе, ведь архив Бабеля исчез?

- Дневниками Бабеля 21-го года. После прочтения их я совершенно иначе воспринял "Конармию", а главное — изменился образ самого писателя. После дневника я увидел борьбу Бабеля с Лютовым.

- Ваш роман можно расценить как посыл кинорежиссеру, а вторая часть видится на сцене. Это ошибочное ощущение?

- Нет, не ошибочное. Сейчас уже практически не существует в современной российской литературе кинопрозы. Теперь кинодраматург должен написать, как на Западе, сразу же режиссерский сценарий. Я до сих пор отдаю дань, или, если хотите, плачу дань пейзажу, портрету. Это замечательная возможность изящной словесности, возможность написать портрет героя, можно не героя: прохожего. У меня и то и другое существует, это, на мой взгляд, делает мои произведения близкими кинопрозе.

- Отъезд писателя из любимой им Франции. Мне хотелось бы поговорить об этом роковом шаге, который завершился в январе 40-го года приговором: "Бабеля Исаака Эммануиловича подвергнуть расстрелу". Герой вашего романа говорит, что тогда, в Париже, ему еще не надоело надеяться, "сквозь ветви вольного леса видеть мертвое поле, утыканное красными флагами и фабричными трубами" и испытывать "упрямую радость".

- Я думаю, что у всякого писателя, оказавшегося в иной языковой среде, в другой стране, возникает некий вакуум, который тянет к себе. Это то, что писатель любит называть "читатель", "читатель мой не здесь, а там", тоска грызет писателя — это естественно. Но у знаменитых писателей эта тяга обретает иные очертания, писатель вольно или невольно смешивает два понятия: читатель и почитатель.

— Приобретя качества Лютова — устойчивость, прочность, напор, Бабель мог бы упереться и перебороть не только языковой барьер, тем более что очень неплохо знал французский. Так кто же тогда уезжал из Парижа — Бабель или Лютов?

- Уезжал из Парижа сказочник. Прозаик еще может остаться, сказочник — нет. Если говорить образами того времени, то девочка на шаре победила гимнаста. Гимнаст как сидел спиной на кубе, так и остался, а девочка на своем шаре, уехала туда, за кадр картины Пикассо.

- Окна вашего отеля выходят на дом, где до отъезда вы жили тридцать лет. Сюда вас принесли из роддома. Отсюда ушел, навсегда — был расстрелян — ваш отец, замечательный писатель Перец Маркиш...

- Есть такое выражение на иврите "парпарим б-лев" — "бабочки в сердце". Парпарим — это шуршание крыльев, волнение души. Когда я впервые после долгого перерыва проезжал по Тверской мимо своего дома, я не испытал этих самых "парпарим б-лев"...