Музей еврейского наследия Донбасса обнаружил неизвестные письма Фаины Раневской

Благодаря исследовательской работе, проведенной Музеем еврейского наследия Донбасса, обнаружены документы, открывающие новые подробности жизни великой актрисы Фаины Раневской. Ее подлинные письма сохранились в семье Людмилы Прозоровской, с которой Фаина Раневская переписывалась долгие годы. Легендарной актрисы нет на свете более двадцати лет. Не так давно ушла из жизни и ее многолетний корреспондент «дорогая, милая, добрейшая Людмила Николаевна». Но остались неопровержимые свидетельства их заочной — они так никогда и не встретились — пятнадцатилетней дружбы.

Выйдя замуж за таганрожца, став из Подобед Прозоровской, дончанка Людмила Николаевна на долгие годы оказалась «прикомандированной» к Таганрогу. Профессии она не изменила — как работала в краеведческом музее Донецка, так, уже на новом месте, научным сотрудником поступила и в Таганрогский краеведческий. То что великая Раневская — из Таганрога, она знала и до того, а вот то, что по роду своей деятельности ей доведется общаться с артисткой, поистине народной, — даже не представляла.

Мы знаем, как охотятся за раритетами профессионалы, неистово, изобретательно, авантюрно. Таганрогские музейщики на Раневскую, как говорится, вышли давно, ну а толку? В местном краеведческом в тощей папочке с надписью «Раневская» лежали несколько открыток из Москвы. И в каждой: ей некогда — она болеет, ей некогда — она болеет… Это были откровенные отписки! Конечно же, деликатная Раневская нездоровье себе придумала, чтоб только не обижать земляков. Но переписываться с незнакомыми людьми?! «В общем, на контакт она не шла».

Новый сотрудник музея Людмила Прозоровская не по заданию свыше, а по собственной инициативе (написал бы: по велению души, но знаю, Людмила Прозоровская высокопарности не любила) садится за письмо, о котором кратко мне заметила: «Я даже заявления не могу писать по форме, трафаретно. А здесь — письмо к такому человеку!». В общем, она садится за письмо, в котором кумиру миллионов едва ли не выговаривает: «Как же это получается, уважаемая Фаина Георгиевна, что вы болеете? Зачем, дорогая, придумываете себе нездоровье? Зачем на себя наговариваете? А между прочим, город Таганрог, в котором вы родились, с тех пор сильно изменился…» — и тут же прилагает, как вещдоки, фотографии современного Таганрога. Рассказывает, что ходит к ее дому на тихой улице Фрунзе, ею многократно хоженным маршрутом. И дом стоит на том же самом месте… И тот же балкон, нависающий над парадной дверью…». Так Людмила Прозоровская создавала эффект присутствия Раневской в ее родном Таганроге, городе, с которым у нее были очень непростые мучительно-нежные отношения. Пробуждала воспоминания. Как могла, реконструировала черты давно ушедшего быта… А в конце так ненавязчиво просила ответить Таганрогскому музею. И не открыткой. А пусть и одним, но человеческим письмом.

Направляя в подарок Л. Прозоровской эту фотографию, Ф. Раневская в сопроводительном письме писала так: «А еще, моя хорошая, запомните: плохим людям я себя не доверяю…»

После первого же обращения Людмилы Прозоровской, — Раневская дрогнула. И разразилась большим содержательным письмом. Потом писем было уже не одно и не два, и даже не десять. И шли они уже не на музей, а на домашний адрес Людмилы Николаевны — из переулка в переулок: Москва, Южинский переулок, дом 3, квартира 12 — Таганрог, переулок Тургеневский, дом 101.

«Однажды я призналась Раневской, — вспоминала Прозоровская, — что мне очень нравятся евреи». Сын Людмилы Николаевны, мой приятель Володя, уже сегодня это подтверждает: «Причем мама написала это абсолютно искренне».

О чем же писала Раневская? Увы, большинство тех писем хранится в Таганрогском краеведческом, но Володя Прозоровский убежден: если они, доверительные и даже исповедальные, когда-нибудь будут опубликованы, — о Раневской мы узнаем много невероятно интересного. Это видно хотя бы по письмам, хранящимся в Володином архиве. А письма самой Прозоровской, побудившие Фаину Георгиевну работать над этими по-настоящему сокровенными текстами, — скорей всего хранятся в РГАЛИ — Российском (ранее: Центральном) государственном архиве литературы и искусства, архиве, причинившем Раневской столько боли, но об этом — чуть позднее…

А однажды, в начале семидесятых, Людмила Прозоровская решила пригласить Раневскую к себе, а точнее, в гости к Таганрогу: «Поживете Вы у нас, я буду счастлива». И, зная из писем Раневской, как та страдает от славы, наивная и чистая душа, писала ей: «Фаина Георгиевна, если Вы оденетесь как простая женщина и тайно приедете в Таганрог, Вас никто, конечно, не узнает. Я поселю Вас незаметно у себя…». «Знала ли я тогда, — вспоминала Людмила Николаевна, — что у нее такие сложные отношения с городом? Откуда? В ее памяти, также, как и в памяти ее великого земляка Чехова, — этот город сохранился, как мещанский. Да и не каждый человек хочет вернуться в свое детство, не каждый…».

Из оригинала письма Ф. Раневской Л. Прозоровской, переданного в редакцию «Нашей жизни»: «28.06.76 г. Простите, милейшая Людмила Николаевна, отвечаю на Ваше доброе, хорошее письмо с опозданием — я хворала. Это закономерно. Когда я утром просыпаюсь и чувствую, что у меня ничего не болит — я думаю, что уже померла! Спасибо за приглашение посетить Таганрог, это невозможно». Больше в переписке, длящейся годы и годы, к поездке в Таганрог они не возвращались. И в Таганроге никогда не встретились. Не встретились и в Москве. Хотя, казалось… Будучи в столице, семья Прозоровских находилась с Южинским совсем рядом. Володя мне рассказывает: «Мама постеснялась, поскромничала, и это после стольких лет сердечной переписки! Не любила себя навязывать, ты же маму помнишь?».

Когда Раневская узнала, что Людмила Прозоровская родила Володю, она написала в Таганрог большое рекомендательное письмо — советы по уходу «за Володинькой»: как его следует пеленать, как не лениться выгуливать, «вам обоим нужно больше свежего воздуха». В общем, письма были очень личные…

Раневская писала неоднократно: она не кокетничает, от славы ее уже действительно мутит, она ее угнетает, эта популярность, она давит, она лишает сна: «Надоело! Хватит! Я перехожу на другую сторону улицы, когда слышу, что: «Ой, идет сама Раневская!»:

«27.01.81 г. Вы не представляете, как утомительна популярность моя актерская. К примеру — к Новому году до тысячи приветствий, сижу, как каторжная, пишу ответы любезные… Старая для того, чтобы радоваться всему суетному»…

А еще Раневская вспоминала как весной Таганрог благоухал акациями, как ночами она выходила эти запахи вдыхать… «Но, — помню, с грустью говорила мне Людмила Николаевна, — к тому времени в Таганроге уже не пахло ни акациями, ни ночной фиалкой. Но об этом я ей не сообщала. А зачем?».

Особо памятное письмо — о том, как Раневская, будучи еще девочкой Фаиной Фельдман, обожала играть на том самом балконе: угловатая, как она писала, некрасивая и замкнутая, она предавалась одиночеству в обществе своих любимых кукол. Рассадив их по углам балкона, она читала им стихи и разыгрывала сценки…

А однажды Раневская призналась Людмиле Николаевне в том, о чем молчала всю жизнь, — как ее поперли из гимназии. Да, из Мариинской гимназии г. Таганрога, где Ф. Фельдман выказала неудовлетворительные знания по математике, она, как хроническая двоечница, была исключена. А предмет для Раневской был глубоко чуждый, он опирался на мещанский купеческий быт, который, говоря словами обожаемого ею Бабеля, она «не могла навидеть», а все математические задачи, пропитанные запахами лавок, дегтя, керосина, мук и круп — казалось, были только об этом. В общем, дух купечества проник и в эти книги. Взбунтовалась…

Уже в следующем письме Раневская сокрушалась, что проговорилась: «Ах, я, дура, проболталась! А вдруг это письмо попадет в нехорошие руки? И получится: о том, что я была актрисой, — со временем забудут, и главной ролью моей жизни будет двоечница».

Фаины Георгиевны не стало в 84-м, когда Людмила Прозоровская еще находилась в Таганроге.

«Только теперь до меня дошло, — говорит Володя Прозоровский, — при миллионах поклонников Раневская была обделена настоящим вниманием. Десятки ее писем к маме, основательных, «полновесных» и очень человечных раскрывают в ней человека удивительно талантливого, доброго и в то же время очень неприкаянного и одинокого. Вспомни ее уже хрестоматийные слова: «Боже, какая я старая! — как-то призналась она. — Я ведь еще помню порядочных людей…».