Давид Самойлов: писатель как образ жизни

Давид Самойлов - без этого имени не возможно представить послевоенную советскую литературу. Его стихи читали студенты-шестидесятники. Их дети слушали пластинки "У слоненка день рождения" и "Слоненок пошел учиться", тексты которых также написал Давид Самойлов. Без его переводов мы бы не узнали многих выдающихся произведений западной литературы. На его творчестве вырастали целые поколения. Его хорошо знают и помнят в Израиле, теперь его произведения можно почитать и на иврите. Будучи человеком двух культур, он сумел войти в историю литературы своего поколения.

С его уходом закончилась эпоха послевоенной поэзии. В последние годы Давид Самойлов тяжело болел: гипертония, сердце. И все-таки его смерть была как гром среди ясного неба. Он был из семьи долгожителей. Его мать Цецилия Израилевна прожила около 90 лет. И сам он до последнего времени оставался бодрым, энергичным, не признающим нытья и жалоб.

Внешность Давида Самойлова казалась полной противоположностью его жизни. Еще бы! — боевой фронтовик, прошагавший пол-Европы, но наяву это был маленький небрежно одетый лысоватый человек с удивительно живыми завораживающими глазами, начисто лишенный какой бы то ни было внешней внушительности, подобающей бывалому солдату и классику поэзии, каковым он в действительности и являлся.

Получив первые солидные гонорары, он купил дом в подмосковной Опалихе и перебрался туда насовсем, подальше от столичной суеты. Это был отапливаемый углем, небольшой домик, и поэтому в зимнее время Самойлов наряжался в валенки и свитер, а выходя во двор по хозяйским делам, облачался в старый армейский ватник и такую же ушанку. На черной бревенчатой стене его кабинета висели старая медвежья шкура, охотничьи ружья, несколько фотографий и еще какие-то безделушки. Позже он со своей семьей переедет в Прибалтику. По воспоминаниям друзей Давида Самойлова, он обычно был очень доброжелательно настроен по отношению к людям. Почти каждый будний день, не говоря уже о выходных, и праздниках, распахивалась ни когда не запираемая калитка, и в его дом вторгались гости, обычно из числа друзей хозяина.

В Союз писателей его приняли по секции переводчиков. Он очень любил эту многолетнюю кропотливую и не всегда благодарную работу, отнимающую время и силы, этот почти пожизненный литературный оброк, связывающий его жесткими сроками сдачи переводов и произволом редакторского вкуса. Ведь не зря ненавидели переводы, занимаясь ими по суровой жизненной необходимости, многие выдающиеся наши поэты. И все-таки Самойлов любил переводить. Во всяком случае, стихи своих любимых поэтов он переводил с таким блеском и свойственной только ему изящной легкостью, что они органично перевоплощались в русскую поэзию. Благодаря удивительной музыкальности, тонкому поэтическому слуху и неповторимому таланту пересмешника, русские читатели впервые смогли открыть для себя многих крупнейших поэтов Франции и Польши, Венгрии и Чехословакии, Грузии и Армении, Литвы и Эстонии. Более того, его переимчивый слух позволил в своих стихах многие интонации народной славянской поэзии.

Слава Самойлова как поэта-переводчика быстро распространялась по всей стране. Издательства наперебой заказывали ему переводы. Но пришли годы застоя, когда перед российской интеллигенцией стоял трудный выбор — эмиграция или духовная внутренняя борьба, противостояние тупой махине полицейского государства. Тесная дружба связывала Давида Самойлова с людьми, близкими к "освободительному движению" — Львом Копелевым, Юлием Даниэлем (после его возвращения из ссылки). В те годы Самойлов был мерилом общественного самосознания. Тогда интеллигенция тянулась к поэтическому слову, и он стал одним из центров этого поэтического притяжения. Вместе с тем, Самойлов всегда был последовательным противником эмиграции и убежденно считал, что российский писатель не должен покидать родину, полностью солидаризируясь в этом с Ахматовой и Сахаровым. В его архивах сохранились не отправленные им письма к Солженицыну, где он формулирует свою позицию.

К своим публичным выступлениям, которых было не мало, Давид Самойлов готовился всегда тщательно, продумывая их композицию до деталей. У него был на редкость обаятельный голос и такая же завораживающая манера читать стихи — очень мягкая и не навязчивая. В отличие от многих московских поэтов, превращающих чтение стихов в эстрадный номер или выступление на митинге, размахивающих руками и жестикулирующих, чтение Самойлова было начисто лишено, каких бы то ни было внешних эффектов.

Давид Самойлов как-то сказал одному из своих друзей: "Не думайте, что поэт или писатель — это когда кто-то, что-то написал. Писатель — это прежде всего образ жизни". Давид Самойлов был прирожденным писателем. И тогда, когда лежал со своим пулеметом под деревней Лодьва, и когда за долгие годы официального непризнания и каторжной литературной паденщины не написал ни одной строки " для почестей, для славы, для ливреи". И тогда, когда остался чужд соблазнительной возможности стать "властителем дум" с помощью политизированных стихов. Он был одним из крупнейших деятелей литературы своего времени, духовным ориентиром для образованных людей поколения 60-х, подлинным интеллигентом, внешняя скромность и мягкость которого сочетались с непоколебимой нравственной позицией.