Top.Mail.Ru

Плач без конца

11.05.2004

Alona Frankel: Когда закончилась Вторая мировая война, Алоне Френкель было семь лет. В дом ее семьи во Львове часто приходили «страшные, серые, костлявые люди, у многих из которых на коже был написан номер» . Они рассказывали о тех, кто был убит, и о тех, кто выжил. Алона, которой самой удалось выжить в водовороте Холокоста, не хотела их слушать: «Эти люди были символом всех мыслимых и немыслимых страданий и мучений. Какой ребенок захочет быть рядом с ними?» .

Даже ее собственная история — из тех же военных лет — кажется ей абсолютно неинтересной. Лишь два года назад, написав 35 детских книг, переведенных на несколько языков, она поняла: время пришло, она должна написать, даже если погибшие родственники никогда ее особо и не интересовали. И вот, несколько месяцев назад, в израильском издательстве «Мапа» вышла «Девочка» — первая книга Алоны Френкель для взрослых. «Это был изнурительный труд, — признается она. — Я не получала удовольствия в процессе работы, но чувствовала, что сейчас, когда помнивших эту историю уже нет в живых (моя мать тоже умерла), я — единственная, кто может об этом рассказать» .

Тогда она была Илоной — Илоной Гольдман. Родилась в 1937-м, в Кракове. Ей было два года, когда началась война, и семья была вынуждена бежать во Львов, где несколько месяцев ютилась в гетто вместе с другими евреями. Когда гетто было ликвидировано, пьяница плотник Юзек предложил ее родителям укрыться у него. Он считал отца Илоны, Саломона Гольдмана, святым, потому что однажды, еще до войны, тот помог ему. Как, впрочем, и многим другим неграмотным крестьянам и рабочим, читая им письма, приходившие от подавшихся в далекие земли родственников. И лишь одно условие поставил Юзек перед Саломоном: семья будет жить у него без ребенка… Четырехлетнюю малышку Илону отдали жадной до денег католичке Хани Шеремет, которая увезла ребенка к своим пожилым родителям в деревню Марцинковице. В деревне Илона обожала наблюдать за лошадьми, за круглыми розовыми свиньями, привыкла ко вшам, блохам и прочим паразитам. Ей нравилось лежа на мягкой траве разглядывать неспешно проплывающие облака, похожие то на диковинных существ, то на привычных животных...

Однако вскоре у родителей кончились деньги, а у матери не осталось во рту золотых зубов, которыми та расплачивалась с Хани. Не помогла даже схема, на которой был отмечен тайник с небольшим количеством фамильного золота, припрятанного Саломоном Гольдманом в самом начале войны, еще до того, как в его доме расположился немецкий штаб. Эту схему он и передал Шеремет. Алона до сих пор не может понять, отчего отец начертил схему неправильно. «Я не понимаю многих вещей на свете и, в том числе, этой, — говорит она. — Эта история кажется мне ужасной даже сегодня, но я принадлежу к поколению, которое не говорило со своими родителями. И даже будучи взрослой я предпочитала не возвращаться к прошлому, потому что не думала, что мне это хоть как-то поможет» .

Возможно, отец надеялся, что Хани не осмелится пойти разыскивать золото к немцам. Та, однако, осмелилась и, обнаружив обман, выгнала Илону к родителям, в дом Юзека. Там, в укрытии, розовощекая девочка повстречалась со своими родителями: «То были два человека, которых я уже не помнила, люди, которые были мне практически чужими и совсем мне не понравились» , — вспоминает она. И по сей день непонятно, почему Шеремет не убила Илону, как она это сделала с другим еврейским ребенком, Даниэлем, когда родители того погибли в гетто и платить за его содержание в деревне стало некому? Алона Френкель и сама не знает…

В 1944 году Львов был освобожден Советской Армией, и семья Гольдман вышла из укрытия. Это событие описывается в книге примерно так: «Красная Армия и великий отец Сталин спасли нас. Великий Сталин, Солнце Народов, Благодетель, Спаситель…». Но на этом Алона Френкель не останавливается. «Девочка» — произведение очень субъективное, она представляет собой, в большей степени, историю детства, нежели Холокоста. И в этом детстве не было места таким вещам, как сострадание. Мы читаем, как уже после войны мать Алоны заболела туберкулезом, как отец вынужден был торговать газетами, а саму ее отправили в детдом. Именно тогда она узнала о том, что значит плакать. Потому что до освобождения — ни в гетто, ни в деревне, ни в укрытии — слезы в ее глазах не появлялись ни разу. И с тех пор «эти рыдания, этот плач не кончаются, и никогда не закончатся. Это плач без конца» . Даже потом, когда мать выздоровела и семья воссоединилась, во всем мире не было столько печали, сколько было ее в этом ребенке.

Серыми и зловещими в книге выглядят не только выжившие евреи с их бесконечно трагическими историями, но и сами родители Алоны — особенно мать, о которой говорится то с ненавистью, то насмешливо, но всегда — осуждающе: «Моя мать считала себя похожей на Марлен Дитрих. На нескольких фотографиях из ее молодости… она театрально позирует, возомнив себя роковой женщиной… Роковая женщина из галицийского Освенцима» .

Даже молодые, здоровые надменные сабры, 13 декабря 1949 года на корабле доставившие семью в Израиль, предстают в книге пижонами, пустыми, заносчивыми юнцами. «Женщина, пишущая сейчас эту историю, живет в хорошей тель-авивской квартире. Вспоминая сабров, она, возможно, приписывает им все то, что думает об этой культуре с тех пор и по сей день. Но даже тогда я их не любила… Я не стремилась предстать перед читателем хорошей. Да книга и не должна была быть приятной. Просто хотелось хоть что-то написать без лжи, передать мои чувства без того, чтобы казаться приятной каждому. Но я верю, что смогла, в конечном счете, передать глубокое сожаление по поводу выпавшего на долю этих людей. И хотя в книге хватает критики в адрес моей матери, я не забываю, что именно она вырывала себе зубы, чтобы спасти меня. Мои отношения с родителями всегда были очень сложны» .

И все-таки позже мы встречаем такие строки: «Возможно, в своей книге я действительно мщу своим родителям. Я точно не написала бы эту историю, будь моя мать сейчас жива. Не только потому что у меня не было времени (поскольку я ухаживала за ней в ее последние дни, а это большой труд), но и потому, что мне было тяжело писать об этом при ее жизни» .


Станислав Шустерман

{* *}