Нескучный критик

20 апреля в Москве на 88-м году жизни скончался известный литературовед и литературный критик Бенедикт Сарнов. Большую часть своей жизни Сарнов посвятил изучению творчества русских писателей XX века. Его критические очерки в «Литературной газете» отличались особенной остротой. Сарнов уделял большое внимание работе с молодежью, на Всесоюзном радио он в соавторстве со Станиславом Рассадиным в течение 19 лет (с 1970-го по 1989-й годы) работал над передачей «В стране литературных героев». Своим главным литературным трудом Бенедикт Сарнов считал, по словам его сына, книгу «Сталин и писатели». Ее четвертый том увидел свет в 2013 году.

Весь поздний период творчества Бенедикта Сарнова потрясает фантастической плодовитостью. Достаточно взглянуть на книжные полки с его сочинениями последних двух десятилетий: «Случаи» Зощенко, Мандельштама, Эренбурга, Маяковского, два капитальных тома воспоминаний «Скуки не было», четыре тома беспрецедентной исторической панорамы «Сталин и писатели», не говоря уже о сборниках газетно-журнальной публицистики. В каждой своей книге Сарнов — аналитик, исследователь-литературовед, историк русской литературы ХХ века, наконец, интересный мемуарист.

Книги Сарнова о Зощенко и Мандельштаме, поражающие глубиной и тонкостью мысли — литературной, исторической, социальной, — писались «в стол» и увидели свет только после краха советской системы. Однажды в начале 90-х знакомый Бенедикта Сарнова, не чуждый тоски по советскому прошлому, поинтересовался, какой гонорар он получил за одну из этих книг, и узнав, что сумма была ничтожная, с торжеством спросил: «А сколько бы ты получил за такую книгу при Брежневе?» И услышал в ответ: «За такую книгу при Брежневе я получил бы срок».

По счастью, Сарнов дожил до более или менее свободных времен и сумел написать и издать книги, не только обогатившие отечественное и мировое литературоведение, но и внесшие огромный (и пока, увы, недооцененный) вклад в осмысление российской истории XX века — а значит, и нашей современности. Наверное, автор фундаментального четырехтомника «Сталин и писатели» с горечью осознавал, что его анализ взаимоотношений между властью, искусством и обществом в России не теряет актуальности.

Бенедикт Сарнов регулярно публиковался в еврейских изданиях. Приводим несколько фрагментов из его «еврейских воспоминаний». 

***

«В самый пик перестройки мне случилось несколько раз выступить перед довольно многочисленной аудиторией. Как правило, не одному, а в компании с друзьями — коллегами, единомышленниками. Но однажды вышло так, что я на протяжении нескольких часов — один! — удерживал внимание огромного зала. Рассчитан он был, как мне сказали, на тысячу двести человек. Но было там (а может, мне это показалось со страху) раза в полтора больше. Сидели тесно, иногда по двое на одном месте. Стояли в проходах. Я что-то такое там говорил, рассказывал, читал. Отвечал на записки, на устные вопросы с мест. Настроение в зале было не всегда доброжелательное. Иные мои реплики вызывали гул недовольства. В общем, обстановка была скорее напряженная. И вот, в один прекрасный момент, приходит ко мне из зала записка: "Скажите, почему вы так похожи на Киссинджера?"

Я прочел эту записку сразу вслух. (Нет чтобы сперва пробежать ее глазами, так сказать, про себя и решить, стоит ли вообще отвечать на такую глупость. Или хотя бы подумать, как ответить получше, поостроумнее.) И поскольку времени на размышление уже не было, с ходу сказал первое, что пришло в голову: 

— Думаю, что на Киссинджера я похож не больше, чем один еврей в очках — на другого еврея в очках».

***

«Мысль, что я должен стараться быть лучше других, потому я еврей, приводила меня в ярость. Нет уж… я не лучше и не хуже вас. И никому ничего не хочу доказывать… Когда в начале 60-х я работал в «Литературной газете», с этой статистикой мне приходилось сталкиваться чуть ли не ежедневно.

— Ну, Бенедикт Михайлович, — нарочито скучающим тоном, бывало, говорил мне верстающий очередной номер наш ответственный секретарь Олег Прудков. — Ну сколько можно об одном и том же… Опять у вас на полосе одни евреи…

— Какие евреи? Где? — вскидывался я.

— Ну вот, поглядите: Гринберг… А рядом — Исбах… Да еще у Булата в плане стихи Шефнера…

— Шефнер не еврей, — огрызался я.

— Ну, хорошо… Ну, допустим, не еврей, — улыбался Олег. И в этой его иронической усмешке я ясно читал, что такое допущение дается ему с большим трудом. — Но не можем же мы рядом со стихами Шефнера напечатать его метрику.

Самое интересное, что в каждом таком разговоре я чувствовал себя так, словно и в самом деле допустил какую-то промашку, какой-то серьезный профессиональный прокол».