Еврей и море

Был другом Маяковского, соседом Мандельштама и выдал хит для Утёсова – песню «У чёрного моря». Но чтобы Семён Кирсанов не писал, выходило уж слишком по-еврейски.

Критики спорили: поэт Кирсанов – по-настоящему коммунист? Или только притворяется, а на самом деле смеется над советским строем? В 1933-м тот, желая доказать верность партии, сочинил поэму «Товарищ Маркс». Но вместо демонстрации лояльности только запутал всех еще больше.

По сюжету Карл Маркс с трепетом ждет в Брюсселе новостей о французской революции 1848 года. Сквозь ночь к нему мчится паровоз, везя газеты. Рефрен такой: «Едет, едет паровоз, паровоз едет. / С неба светит пара звёзд, пара звёзд светит… / До Брюсселя сорок верст, сорок, сорок. / Поскорее бы довёз – скоро, скоро!» Критики не знали, что и думать. «Казалось бы, и тема у Кирсанова актуальная, и идея на месте, и эмоции правильные. А почему-то из всей поэмы в памяти только и остается “едет, едет паровоз”, – писал литературовед Михаил Гаспаров. – Уж очень душком каким-то отдает – не советским, мелкобуржуазным, местечковым. И на что-то очень похоже. Ах, да! Это же еврейский клезмер!»

Его настоящее имя было Самуил Кортчик. Он родился в Одессе в семье еврея-закройщика в 1906 году. «Сам бы стал отличным закройщиком, если бы не выбрал путь поэта», – вспоминали позже родственники. Самуил Кортчик начал писать стихи в возрасте 15 лет. Через год уже посещал собрания одесского «Коллектива поэтов», куда ходили Эдуард Багрицкий, Валентин Катаев, Юрий Олеша. Но настоящим прорывом для него стал патронаж Владимира Маяковского. Тот оценил творчество молодого одессита, привез его в Москву, «пробивал» публикации – и часто звал выступать вместе. Маяковскому нравилось, как они выглядят вдвоем на сцене, вспоминал Михаил Гаспаров. Маяковский – огромный, бритый налысо, глыба. Кирсанов – неожиданно маленький, с модной челкой, всегда при галстуке, эстет. Псевдоним «Кирсанов» Самуил Кортчик использовал уже тогда. Он и имя свое переделал: стал Семеном, а не Самуилом. Рядом с Маяковским ему хотелось выглядеть и звучать мощнее – по-пролетарски, по-советски.

О своем переезде в Москву в 1925 году Кирсанов оставил ироничные строки: «Тепло принят. Начинаю печататься в прессе. Живу плохо, голодаю, сплю под Кремлёвской стеной на скамье. Приезжает из Америки Маяковский. Дела улучшаются. Пишем вместе». Лиля Брик вспоминала, что Маяковскому так нравились стихи Кирсанова, что тот постоянно их «мурлыкал».

Энергичный одессит быстро стал известен в столице. Он писал произведения с названиями вроде «Пятилетка» или «Разговор с Дмитрием Фурмановым», то есть автором «Чапаева». «Советизирует себя в духе Маяковского», – скажут позже. Но вместе с тем Кирсанову никак не удается ускользнуть от корней – спрятать это усвоенное на еврейских окраинах чувство слова, южный одесский стиль. То вдруг он напишет поэму-антиутопию, а обложку книги попросит оформить конструктивиста Александра Родченко. А то выступит с «пролетарской» поэмой про Карла Маркса, где «едет, едет паровоз», и каждая строка дышит еврейским стенанием.

Не на руку Кирсанову играл и его образ жизни – как сейчас сказали бы, богемный: с вечеринками и кутежами. В 1934 году поэт вместе с женой переехал на Гоголевский бульвар, где стал соседом Осипа Мандельштама. Анна Ахматова со злостью вспоминала: «Когда арестовывали Мандельштама, за стеной у Кирсанова играла гавайская гитара». Этот образ веселящегося баловня судьбы, в то время как уводят в тюрьму его коллегу-поэта, позже растиражировал и Александр Галич: «Всю ночь за стеной ворковала гитара, сосед-прощелыга крутил юбилей». При этом сам же Галич добавлял: Кирсанов ничего не знал о происходящем – потому и крутил пластинки с гитарой. А знал бы – еще неизвестно, как бы и поступил: может быть, и бросился бы на помощь. Все в доме знали, что Кирсанов и Мандельштам дружат, по ночам иногда читают друг другу стихи. Говорили также, что финансово успешный Кирсанов помогает Мандельштаму деньгами и носит ему еду.

Великую Отечественную войну Семен Кирсанов, успевший жениться во второй раз, встретил в Риге. Долго не могли выбраться из города: поезд, на который взяли билеты, перед посадкой пассажиров разбомбили немецкие бомбардировщики. Добравшись наконец до столицы, Кирсанов пошел работать в «Окна ТАСС» – его сразу же обвинили, что «эстет пытается отсидеться в теплом местечке». И вновь пришлось доказывать, что он свой, советский.

Уже в июне 1941-го Семен Кирсанов как военкор писал с передовой из Новгорода, потом работал под Гомелем, ездил в Севастополь, попал в окружение, дважды был контужен. Вскоре стал писать свой военный цикл «Заветное слово Фомы Смыслова, русского бывалого солдата». При других обстоятельствах эта поэма могла бы получить популярность не меньшую, чем «Василий Теркин» Твардовского. Отрывки из нее ходили по всем фронтам, их печатали в газетах, на листовках, переписывали от руки. Но вместо этого Кирсанову вновь пришлось отбиваться от критики. Коллеги по перу назвали лубочный стиль «Фомы Смыслова» «неправдоподобной фальшивкой». Писатель-фронтовик Михаил Алексеев, прошедший Сталинград, даже утверждал, что солдатам было стыдно читать эти стихи. Кирсанов сопротивлялся: «Я утверждаю, что ни на одну свою вещь я не потратил столько труда. Я обратился к русскому старинному лубку. Я изучил народные заговоры от меча, от пули, от дурного глаза. Я возродил в “Фоме Смыслове” исчезнувший русский стих, сохранившийся только в пословицах».

Кирсанова продолжали активно печатать после войны, его представляли к наградам. Но даже в этом критики видели часто не талант поэта, а былые заслуги – в первую очередь его близость к Маяковскому, который уже стал одной из главных советских икон. Кирсанов отвечал рифмой. В 1951 году он написал для Леонида Утесова песню «У черного моря». Ее распевала вся страна, а позже она едва не стала официальным гимном Одессы.

А еще Кирсанов в те времена опекает молодых поэтов, как когда-то его опекал Маяковский. Дает рекомендации Евгению Евтушенко, читает тетради стихов, которые шлют ему на дом со всего Советского Союза – и честно старается отвечать авторам, даже если стихи плохие. Но вот отмыться от «эстетского» клейма нелегко – и, возможно, уже и не нужно. В последние годы Кирсанов с иронией называет сам себя «циркачом стиха». Он – завсегдатай роскошного ресторана в Центральном доме литераторов, владелец дачи в Переделкино, участник зарубежных командировок. Он даже женился в третий раз совсем не по-советски – в 54 года. «Хулы ему досталось никак не меньше, чем хвалы, – пишет поэт и историк литературы Вадим Перельмутер. – Причём хвалили и ругали за одно и то же. За “словесное трюкачество” и “эстетско-формалистскую окраску творчества”».

В середине 60-х у поэта обнаружили рак горла. Поэт боролся с болезнью много лет – проходил операции, курсы лучевой терапии. И наконец – как тот солдат из «Фомы Смыслова» – выстрелил пронзительным сборником стихов «Больничная тетрадь». Эта книга стала его завещанием – Кирсанов умер в 1972 году. Но даже тогда литературоведы сказали, что нельзя писать о смерти так, как он – игриво, как бы с усмешкой. «Кирсанов уже в небытие глядел, но так и не смог отказаться от словесного жонглирования», – сказал тогда советский критик Сергей Наровчатов. И процитировал стихи, которые привели его в особенное раздражение: «Время тянется и тянется, / Люди смерти не хотят. / С тихим смехом: «Навсегданьица!» / Никударики летят». Так-то, возможно, это лучшие строки, что вообще были в русской поэзии.