Драма не для Сталина

Его нашёл в кафе Есенин. Вскоре Станиславский и Мейерхольд бились за право ставить его пьесы. Всё портил Сталин: он любил задорные сценарии Николая Эрдмана к фильмам «Весёлые ребята» и «Волга-Волга» – но ненавидел его драмы.

Переводчица Алена Моравкина вспоминала: во время их встречи в 1968 году Эрдман принес для перевода на чешский язык тексты двух пьес – «Мандат» и «Самоубийца». Художественные и анимационные фильмы, для которых он писал сценарии, обожал весь Советский Союз. «Веселые ребята», «Волга-Волга», «Морозко», «Огонь, вода и медные трубы» и «Золотая антилопа» – из-под пера Эрдмана вышла вся жизнеутверждающая классика советского кино. Но на театральные подмостки путь ему был заказан. Еще в 1931 году «Самоубийцу» запретил лично Сталин – с тех пор писатель почти 40 лет безрезультатно бился с государством за право ставить свои пьесы на сцене. «Он произвел на меня впечатление сломленного человека, – вспоминала их встречу Моравкина. – Он признался, что его имя все еще в списке нежелательных лиц и что даже большинство своих сценариев к фильмам он писал под другими именами».

Талант Эрдмана первым открыл Сергей Есенин. Он услышал выступление юноши в одном из литературных кафе Москвы в 1920 году. Есенин и его друг Анатолий Мариенгоф были впечатлены и подошли познакомиться с неизвестным поэтом. Эрдману было 20 лет, он только что вернулся из Красной армии, отслужив год. Стихи он начал писать еще до призыва, но, кажется, служба в РККА по-настоящему разбудила в нем литератора. Коренной москвич, сын немца-бухгалтера и еврейской внучки известного купца и мануфактурщика Гольдберга, Эрдман стал завсегдатаем столичных поэтических вечеров. Есенин пригласил его поговорить о поэзии. «Ну и разговаривал я с ними после этого года три», – вспоминал Эрдман, который вскоре примкнул к «есенинскому» кружку имажинистов.

В 1922-м юноша издал свою первую поэму «Автопортрет». На фоне публиковал стихи, писал скетчи для кабаре, либретто для балетов и оперетт. В 1925-м в театре ГосТиМ Мейерхольда ставят его пьесу «Мандат». Главный персонаж – некто Гулячкин, чтобы преодолеть советскую действительность, при которой без «бумажки» нет и человека, вынужден сам себе выписать мандат.

Дебют был триумфальным. Постановку тут же окрестили самым важным событием художественной жизни столицы. Мейерхольд, оценивая масштаб дарования молодого драматурга, поставил его в один ряд с Гоголем, Сухово-Кобылиным и Чеховым. Эрдман наполнил пьесу остротами на злободневные темы дня – и они мгновенно разошлись на цитаты. Интерес к спектаклю был огромным: в первый год на сцене ГосТиМа «Мандат» ставили 100 раз.

Меж тем это была только разминка – Николай Эрдман вовсю работал над своей второй пьесой. Когда он изложил суть Мейерхольду и Станиславскому, между двумя мэтрами в буквальном смысле началась борьба за право постановки пьесы. По воспоминаниям современников, Мейерхольд обещал Эрдману даже «привезти лавры из Ниццы, обмахивать пальмовыми ветками и прыскать модными духами», если тот отдаст текст ему, а не конкуренту. Но драматург решил иначе. В 1928 году он поставил точку в новой пьесе, которую назвал «Самоубийца», и отдал ее обоим жаждавшим режиссерам. Впрочем, ни Мейерхольду, ни Станиславскому поставить ее не удалось – вмешался Главрепертком, ведущий театральный цензор страны. Его сотрудники сидели на репетиции у Мейерхольда и уже после первого акта поинтересовались у Эрдмана: «Вы что же это, написали антисоветскую пьесу?!» Тот пожал плечами и ответил: «Получается, написал…»

Интересно, что годом ранее уже запретили его «Мандат», который к тому времени поставили более 500 раз – в том числе и за рубежом. Волной запретов, начавшейся в конце 20-х, из театров убирали все, что так или иначе критиковало советскую действительность. Со сцены, словно метлой, смели сатирические пьесы Булгакова, Бабеля и Олеши. Теперь та же участь ждала и Эрдмана.

В защиту «Самоубийцы» выступил Станиславский. Он написал письмо лично Сталину, прося дать разрешение на постановку во МХАТе «одного из значительнейших произведений нашей эпохи». Надеясь склонить вождя на свою сторону, режиссер добавил, что его оценку пьесы разделяют Луначарский и Горький. Сталин ответил: «Я не очень высокого мнения о пьесе “Самоубийца”. Ближайшие мои товарищи считают, что она пустовата и вредна». Но даже после этого ГосТиМ и МХАТ продолжали работу над постановкой – ведь прямого запрета вождь не дал, а 37-й год еще не наступил.

Официально «Самоубийцу» запретят годом позже, когда спектакль будет уже на стадии финальных репетиций. Вскоре арестуют и «антисоветчика»-драматурга. По злой иронии судьбы, Эрдмана повяжут в Гаграх прямо на съемках фильма «Веселые ребята». Вместе с ним под арест пойдет и второй сценарист картины Владимир Масс. Фамилии обоих удалят из титров фильма.

Масс и Эрдман часто писали вместе. Считают, что причиной ареста стали в числе прочего их сатирические басни – те широко ходили между двух столиц и дошли в конце концов до Сталина. Одна из них, например, звучала так: «Вороне где-то Б-г послал кусочек сыра / Но Б-га нет! – Не будь придира: / Ведь нет и сыра». В баснях не было прямой антисоветчины. Но и приговор писателям вынесли относительно «мягкий» – ссылка на три года в город Енисейск. Уже в 1934 году стараниями близких Эрдмана передут в Томск. А после ссылки разрешат переселиться в Калинин – сегодняшнюю Тверь, где он будет трудиться над сценарием картины «Волга-Волга». В 1941-м этому фильму дадут Госпремию.

В Москву, впрочем, путь ему был закрыт. Хотя Эрдман туда не особо и рвался. По воспоминаниям друзей и знакомых, драматург, осознавший бессилие и уязвимость перед системой, вернулся из ссылки уже не тем человеком. «Он замолчал, чтобы сохранить жизнь», – скажет позже Надежда Мандельштам.

Осенью 1941 года Эрдмана эвакуировали в Саратов. Правда, вскоре пришло письмо от Берии: тот звал драматурга работать в Ансамбль песни и пляски НКВД. Эрдман не без колебаний согласился. Есть данные, что на этой работе его заставили носить энкавэдэшную форму. И тогда драматург, оглядывая себя в зеркало, мрачно шутил: «Ощущение такое, будто за мной опять пришли».

Его стали вновь привлекать к работе над сценариями, либретто, небольшими театральными интермедиями – порой в соавторстве с бывшим «подельником» Массом. Но если пьесы последнего пробивались на сцену, то вопрос с постановкой в СССР пьес Эрдмана был закрыт. Единственным исключением стал 1982 год, когда самого автора уже не было в живых. Но и тогда «Самоубийцу» показали на сцене Театра сатиры – и сразу же сняли после премьеры. При этом пьесу активно ставили за рубежом, называя Эрдмана одним из величайших драматургов ХХ века. Но вот он сам, доживая свой век в Москве, признавался: «Моя жизнь как драматурга давно кончилась».

Начиная с середины 60-х за возможность постановки «Самоубийцы» бился коллектив театра на Таганке. Худрук театра Юрий Любимов смог поставить спектакль только в 1990 году – через 20 лет после смерти автора. «Он был удивительной фигурой. Есенин говорил: “Что я, вот Коля – это поэт”. И он не кривлялся», – вспоминал Любимов. Он называл Эрдмана «единственным советским сатириком»: «Почему единственный? Потому что он систему осмеял. Всю систему целиком. Он показал, что это полнейший идиотизм. Каждый по-своему реагировал: Бунин написал “Окаянные дни” и уехал отсюда. А Коля ушел на дистанцию от них. Поэтому он так блестяще ответил, когда Сталин должен был приехать к Горькому на дачу. И Катаев с компанией прибежали к Эрдману и говорят: “Коля, Горький тебя просит в восемь быть у него, приедет Сталин, и мы поможем как-то твоей судьбе. Мы уверены, он тебя простит”. А он им сказал: “Простите, я сегодня занят – у меня большой заезд”, – он всю жизнь играл на бегах. И не поехал к Горькому. Вот такой господин был. Это редко кто б себе позволил сделать в этой стране».

Тот же Любимов вспоминал еще один случай. Однажды Эрдман спросил у Высоцкого: «Володя, как вы пишете свои тексты?» Высоцкий ответил: «Да на магнитофон, Николай Робертович! А вы?» И Эрдман с горечью произнес: «А я старался на века…»