Бунтарь со скальпелем

Он организовал восстание в Варшавском гетто – и на него повесили сотни смертей. После войны Марек Эдельман стал в Польше первоклассным хирургом – но и тут его обвинили в экспериментах над живыми людьми.

После войны Марек Эдельман никуда не уехал: закончил медицинский институт и работал кардиологом в Польше. Одним из первых стал оперировать пациентов с тяжёлыми инфарктами: с медицинской точки зрения в то время это было недопустимо, и его обвиняли в экспериментах над людьми.

Эдельман не уехал из страны и после кризиса 1968 года, на фоне которого в Польше снова обострились антисемитские настроения. Говорил, что никому не позволит указывать, где ему жить. В середине 70-х он был оппозиционером, а в конце 80-х годов ­– активно высказывался за уход на покой «Польской объединенной рабочей партии». В 90-х он ездил с гуманитарной помощью в охваченную войной Югославию.

Польский документалист Иоланта Дылевская дважды снимала кино по мотивам его книг – и с его участием. «Хроника восстания в Варшавском гетто глазами Марека Эдельмана», появившаяся в 1993 году, была смонтирована из его интервью и документальной хроники от безымянного немецкого оператора. На следующий год лента получила награды на кинофестивалях в Сан-Франциско, Мюнхене, Лейпциге и Дьёре. В 2019 году вышел фильм «И была любовь в гетто»: документальная часть, смонтированная Дылевской, там дополнена игровыми историями Анджея Вайды.

Он описывал, как в ноябре 1939-го были обнародованы первые декреты, касающиеся евреев. Все преподносилось как мера «перевоспитания»: и конфискация еврейских активов, и концлагеря. Евреям запрещалось занимать ключевые позиции в промышленности и правительстве, выпекать хлеб и зарабатывать больше 500 злотых в месяц. Коммерческие контакты с арийцами тоже попали под строжайший запрет. Нельзя было пользоваться общественным транспортом, покидать город без специального разрешения, владеть драгоценностями. Белая повязка с синей звездой Давида появилась на рукаве у каждого еврея старше 12 лет после 12 ноября 1939 года. Носить её надо было строго на правой руке. В Лодзи и Вроцлаве были нашивки жёлтого цвета – их носить требовалось на груди и спине.

Правила были задуманы так, чтобы ни у одного еврея не было ни малейшего шанса соблюсти их все. Евреев стали открыто избивать и грабить на улицах, малейшее сопротивление приводило к смерти, повиновение не защищало ни от чего. В том же ноябре 39-го расстреляли 53 жителя дома по улице Налевки – из-за того, что один из них якобы оказал сопротивление польскому полицейскому. Так в умах и без того перепуганных обывателей закрепляли вступивший накануне в силу закон о коллективной ответственности. Среди евреев росли паника и страх. Эдельман писал, что многие стали беспомощными просто от факта, что их вдруг перестали считать за людей.

ЦК БУНДа, Всеобщего еврейского рабочего союза, в сентябре 1939 года покинул Варшаву. На месте руководителя партии, впрочем, остался Абраша Блум, но хватало его в первое время оккупации только на благотворительность и поддержание текущих дел.

Блум продолжал выпускать ежедневно «Народную газету», иногда выходил в радиоэфир. Как раз с разгрома радиостанции БУНДа в январе 1940 года началась волна террора. За одну только ночь немцы арестовали и убили порядка 300 человек. Следом создали зону Seuchensperrgebiet, за пределами которой евреям запрещалось жить. Во время Песаха 1940 года польские националисты устроили погром – за него, говорят, немцы платили им по четыре злотых в день. Именно тогда в дело вмешалась милиция БУНДа – Эдельман настаивал, что представители остальных еврейских организаций, существующих в городе, не поддержали и осудили их акцию. Но это был первый случай активного еврейского сопротивления, и он считал его значение огромным.

Бывшая атташе по культурным связям посольства Польши в Израиле публицистка Анка Групиньская, которая 20 лет собирала воспоминания участников Сопротивления, в своей книге «Вокруг да около. Беседы с солдатами Варшавского гетто» описывала разобщённость людей на оккупированных территориях. Коммунисты скрывали свою партийную принадлежность и в списках подполья именовались «левыми организациями». Левые сионисты не доверяли правым, и те и другие с трудом договаривались с теми, кто сионистские взгляды не разделял. Участники БУНДа требовали объединения с поляками и не верили, что немецкая агрессия направлена только против евреев.

В ноябре 1940 года евреям запретили покидать Варшавское гетто. На юге, неподалёку от улицы Тварда, разместили детский приют под опекой Корчака, на севере гетто упиралось в кладбище трёх конфессий. Два десятка улиц, тюрьма и место для наказаний. Сюда свозили евреев со всех предместий Варшавы. Их охраняли три кольца полицейских: немецких, польских и украинских. Бытом и «отправкой на работы», как многие считали, ведал юденрат.

Эдельман писал, что немцам было важно показать – ненависть к евреям испытывают не только они. Освободившиеся еврейские дома срочно заселялись поляками, им бесплатно передавались еврейские лавки, мастерские, ателье и фабрики со всем имуществом. Так все были повязаны. Показательные казни стали проводить регулярно. Людей расстреливали десятками – часто вместе с теми, кто мог знать и не донёс. Евреи стали понимать, рассказывал Эдельман, что убьют их, несмотря ни на что, но верить в это долго не хотели – и так же долго отказывались сопротивляться. Немцы сначала говорили, что убивают только коммунистов, потом – что всяких асоциальных типов, вскоре убивали уже и больных, и детей-«иждивенцев». Границы смерти расширялись.

Немцы обещали спасение евреям с трудовыми номерками – и поиск какой угодно законной работы стал смыслом жизни для многих. Потом объявили, что точно сохранят жизнь работникам швейных фабрик, но это оказалось неправдой. Депортации начались с 1942 года. «На второй день председатель юденрата Адам Черняков от безысходности покончил жизнь самоубийством», – писал Эдельман. Вагоны с десятками тысяч евреев стали регулярно уходить в неизвестном направлении, а площадь гетто – сужаться. В начале 1942 года Сопротивление отправило своего человека выяснить, куда они движутся. Разведчик узнал, что каждый день поезда, заполненные людьми, уходят на Треблинку. Обратно они возвращаются пустыми, а транспорт с провиантом в этом направлении не видел никто.

Информацию срочно распространили по всем каналам. Годом раньше появились сообщения об убийстве нескольких десятков тысяч человек в газовых камерах в Хелмно. Верить мало кто осмеливался, но перепугались все. Евреи стали отказываться идти на контакт с немцами. В какой-то момент СС выдвинули требование к полицейским юденрата о ежедневной поставке на сборный пункт «семи голов» с носа. Теперь за неисполнение этого требования полицейских юденрата самих отправляли на работы. В начале сентября 1942 года немцы за два дня депортировали порядка 60 тысяч человек, а под конец уничтожили госпиталь. Там на втором этаже были дети, и врач успела дать им яд, прежде чем немцы вошли в больницу. Медсестры искали среди тел на полу своих родственников, чтобы ввести им яд, и придерживали немного цианистого калия для себя. Отдать свой яд чужим детям – это казалось геройством.

Тогда же всем оставшимся жителям гетто было приказано сгруппироваться на четырёх улицах возле кладбища. Тем, кто добровольно зарегистрируется для отправки на работы, власти пообещали по три килограмма хлеба и килограмму мармелада. Голод победил страх: казалось невообразимым, что людей станут убивать, предварительно скормив им по три булки хлеба. На сборный пункт на Умшлагплац, по оценкам Эдельмана, пришло в три раза больше человек, чем требовалось нормой. Организованно, по четыре человека в колонне, писал он, сначала очередь выстраивалась за хлебом, а потом – в вагоны.

Отряды подпольной «Еврейской боевой организации», сокращенно с польского ЖОБ, появились ещё в 1942 году, но никакого реального сопротивления они поначалу не демонстрировали. Оружие удавалось доставать, напрягая последние связи в правительстве, – и всё равно штучно. Но 18 января 1943 года, когда гетто окружили для очередной зачистки, четыре боевые группы забаррикадировались и дали какой смогли отпор. Когда немцы взяли одну из групп, чтобы отправить на Умшлагплац, захваченные отказались самостоятельно лезть в грузовики, все шесть человек. Их, разумеется, расстреляли, но для оставшихся это значило: «решайте сами, как умереть».

Агитационная работа была важна не меньше оружия. В феврале 1943-го власти привезли в гетто 12 евреев из Люблинского концлагеря, чтобы те рассказали, как хорошо им там работалось. Боевики ЖОБ вынудили их покинуть гетто. К началу марта ни один еврей уже добровольно не соглашался ни на какие призывы немцев – а они следовали один за другим, пока не было принято решение об окончательной ликвидации гетто.

Информацию о приближающихся к гетто эсэсовцах боевые группы получили 19 апреля в 2 часа ночи. Гражданские спрятались, остальные вступили в затяжной бой. На пятый день сопротивления немцы решили сжечь гетто, но люди все равно держались еще несколько дней. В итоге немцам все же удалось окружить штаб ЖОБ – те из повстанцев, кто не погиб от пули, предпочли покончить с собой. Девушка по имени Рут стреляла в себя семь раз. Горстка выживших жобовцев покидала гетто через канализационный коллектор – из него не смогли выйти еще 15 человек, Марек Эдельман и Казик Ратейзер в своих воспоминаниях брали ответственность за эти жертвы на себя.

Восстание толкнуло волну сопротивления: Ченстохов, Бендзин-Сосновец, Белосток, Тарнув, Треблинка, Освенцим, Собибор. Повстанцев считали безумцами, которые спровоцировали множество смертей, в их воспоминаниях можно прочитать горечь по этому поводу. Да, они не смогли предложить своим людям ни настоящей защиты, ни спасения. Погибших в акциях сопротивления было почти всегда не меньше 80 процентов, но сам его факт значил больше, чем жизнь. В условиях, когда весь мир отказывался верить, что евреев убивают в газовых камерах, единственное, что стало по силам сопротивлению – предложить людям самостоятельно выбрать смерть.