Оскар Грузенберг: еврейский защитник

Сегодня, в дни Песаха, мы с удовольствием угощаемся мацой — пресными лепешками из воды и муки. Но в простоте рецепта этого незамысловатого блюда таится страшное проклятие кровавых наветов. Не раз и не два за всю нашу историю евреев обвиняли в ритуальных убийствах: по мнению обвинителей, изготовление мацы невозможно без крови христиан. Для адвоката Оскара Грузенберга делом жизни стало не допустить ни одного обвинительного приговора в подобных процессах. Именно он закрыл знаменитое дело Бейлиса, он спас аптекаря Блондеса, он вызволил из застенков Пинхуса Дашевского.

«Дело ваше, верить мне или не верить, но если бы я хоть одну минуту не только знал, а думал бы, что еврейское учение позволяет, поощряет употребление человеческой крови, я бы больше не оставался в этой религии», — так начал свою речь адвокат Оскар Грузенберг на процессе по делу Бейлиса. Для Грузенберга это были не пустые слова. Знаменитый защитник с юности не раз был вынужден выбирать между своими корнями, верой предков и безопасным положением в обществе. Для него вера и еврейство были осознанным, пережитым, прочувствованным выбором.  

Оскар Грузенберг родился в традиционной еврейской семье в Екатеринославе (нынче Днепропетровск), в черте оседлости. Дед его был раввином, а отец — купцом 2-й гильдии. Юность будущего юриста пришлась на непростые времена: с одной стороны, приоткрываются заслоны, отделяющие евреев Украины от общественной жизни, их допускают к обучению в университетах, некоторым позволяют покинуть черту оседлости, с другой — жесткий юдофобский режим, процветающий антисемитизм, кровавые погромы. «Время, которое так покорежило реальность, что с тех пор никто не может выпрямить ее» — так писал Салман Рушди о временах гражданской войны между Индией и Пакистаном и так же можно описать те времена, когда Оскар Грузенберг поступил на юридический факультет Киевского университета. Казалось бы, для бедного мальчика из черты оседлости это должно было стать началом большого пути в мир вне еврейского гетто. Однако на этом пути Грузенбергу придется не раз споткнуться.

По окончании университета блестящего студента пригласили остаться на кафедре. Но с условием: должен принять христианство. Грузенберг ответил отказом и никогда об этом не пожалел. «Не так уж хотелось мне писать диссертации о свободе несвободной воли или отыскивать секрет нежестокой жестокости наказания, — напишет он спустя много лет в мемуарах. — Обойдемся. Куда интереснее драться в судах». Впрочем, стать полноправным участником судебных сражений молодому юристу удалось далеко не сразу. Шесть долгих лет проходил он в помощниках присяжного поверенного: в Петербурге евреев тоже не жаловали. Долгое время Грузенберг сидел за конторкой, выполняя бумажную работу, но вскоре на талантливого юношу обратили внимание и стали поручать ему мелкие уголовные дела. Одним из них стало дело аптекаря Блондеса из города Вильно, дело, превратившееся из мелкой бытовой уголовщины в громкий политический процесс.

Аптекарь Блондес жил в городе Вильно с самого рождения. С соседями не враждовал и возился целыми днями со своими склянками. Пока не взял к себе на работу крестьянку Грудзинскую. Чем уж там насолил Блондес Грудзинской, история умалчивает, но в один малоприятный для еврея вечер крестьянка подняла крик и обвинила хозяина аптеки в том, что он пытался ее убить. По словам Грудзинской, на нее прямо в аптеке напали два человека (для пущего эффекта женщина утверждала, что головы нападавших были обмотаны белым полотном) и ранили ее ножом в шею и грудь.

Пострадавшая завопила, а сбежавшаяся на крики толпа обнаружила во дворе избитого до полусмерти Блондеса в луже крови. Местный дворник, родственник Грудзинской, оказался первым на месте преступления и устроил самосуд. Впрочем, Блондеса поднимать не спешили. В толпе поползли слухи, что еврей-аптекарь с подельниками хотели «добыть кровь для мацы». Грузенберг взялся за дело со всем рвением, понимая, что обвинительный приговор Блондесу создаст прецедент и ритуальные убийства превратятся из мифа в юридически подтвержденный факт реальности. Это понимали и обвинители. В суде собрались самые именитые юристы своего времени. Процесс стал почти показательным, Блондеса осудили. Тогда Грузенберг с Мароновым и Спасовичем — двумя другими адвокатами, работавшими над делом, — подали кассационную жалобу в Сенат. А там, видимо, решили, что и без того смутные времена не стоит делать еще более смутными. Аптекаря отпустили.

Но история Блондеса будет лишь одной из многих в борьбе Грузенберга против антисемитских судебных процессов. Вскоре за ним закрепится негласное звание «еврейского защитника». Он почти никому не отказывал, даже если подзащитному нечем было оплатить услуги известного адвоката. «Нельзя допустить хотя бы один судебный приговор о признании еврея виновным в ритуальном убийстве», — писал Грузенберг в мемуарах. Для него это стало делом всей жизни. А апофеозом его борьбы с кровавыми наветами стало печально известное дело Бейлиса.

Шел 1911 год. 12 марта гимназист Андрей Ющинский отправился в школу и не вернулся, а через неделю его тело с 47 колотыми ранами нашли в пещере в пригороде Киева. Эксперты установили, что раны нанесены «швайкой» (большим шилом). Расследование было недолгим, все улики вели к матери приятеля убитого мальчика Вере Чеберяк. Дама эта была известной скупщицей краденого. Андрей, конечно, был в курсе ее дел, и, когда ребята поссорились, пригрозил другу, что сдаст тетю Веру в полицию. Соседка Чеберяков утверждала, что слышала 12 марта, как в их доме плакал ребенок. Веру арестовали, а сын ее Женя слег с горячкой — говорили, все повторял в бреду: «Андрюша, не кричи! Андрюша, стреляй». Мальчик вскоре умер, допросить его так и не удалось.

Несмотря на очевидность улик против известной уголовницы, в деле об убийстве Андрюши Ющинского вдруг обнаружился «ритуальный след». Неподалеку от места, где нашли его тело, служил на кирпичном заводе приказчиком некий Менахем Мендель Бейлис, тихий бесконфликтный человек, которого очень любили соседи. Рассказывали даже, что, когда планировались погромы, Бейлиса предупреждали: «Будем громить, но тебя и семью твою не тронем». Почему подозрение пало именно на него, непонятно. По рассказам, первыми указали на якобы ритуальный характер убийства черносотенцы, а дальше слух подхватила пресса. Обвинение звучало очень знакомо: еврей собирался добыть кровь для мацы. Ситуация, казалось бы, невероятная: с одной стороны, все указывает на то, что убийца — Вера Чеберяк, с другой — искусственно раздуваемый антисемитский миф кажется суду убедительнее, чем очевидные факты. Бейлис оказывается за решеткой, его дело тут же приобретает политический подтекст: понятно, что это новая попытка легитимизировать кровавые наветы.

За процессом следит весь мир. Черносотенцы требуют выслать евреев из Киева. Одним из четырех адвокатов, взявшихся за дело Бейлиса, приглашен, конечно, Грузенберг. Он прекрасно понимает, что ситуация катастрофическая и в случае обвинительного приговора беда грозит не только Бейлису, но и всем его соплеменникам. «Процесс этот был смотром сил», — напишет он впоследствии. И в этом смотре известный адвокат снова показал себя исключительным и страстным защитником справедливости. «…если сказать о невинном, вопреки очевидности, что он виновен, — для этого потребуется не мужество, а нарушение судебной присяги, — сказал Грузенберг суду. — Избави Бог русского судью от такого мужества. Я твердо надеюсь, что Бейлис не погибнет». Грузенберг говорил шесть часов. Он тщательно изучил все улики против Веры Чеберяк, на которые закрыло глаза обвинение, отыскал множество свидетельств невиновности Бейлиса. Еврей был оправдан. Позже Бейлис с семьей уехал в Израиль, а затем в Америку. Грузенберг же остался в России, надеясь, что его ум и энергия могут быть полезны Отечеству.

Еще один знаменитый процесс, в котором довелось поучаствовать Оскару Грузенбергу, — дело Пинхуса Дашевского. Нервический юноша, узнав подробности кровавого погрома в Кишиневе 7 апреля 1903 года, пережил тяжелейшее потрясение. Не найдя иного выхода своей боли, он с ножом напал на известного черносотенца Павла Крушевана. Крушеван не зря оказался в поле зрения Дашевского: он возглавлял журнал «Бессарабец», в котором регулярно публиковал статейки, полные ненависти к евреям. Повсюду ему виделись ритуальные убийства, он упивался собственной злобой и призывал очистить Россию от инородцев. Дашевский лишь ранил Крушевана: рана оказалась неопасной, пострадавший выжил. Но процесс приобрел масштабы межнационального конфликта. Пресса требовала четвертовать несчастного юношу, евреи Санкт-Петербурга в ужасе ждали погромов. Мальчишку признали виновным, несмотря на старания адвокатов, в числе которых был и Грузенберг. Его коллеги разводили руками, а Оскар Иосифович снова решил идти до конца — подал прошение о помиловании и добился своего.

Между тем времена становились все более неспокойными, и не только евреи оказывались под следствием. Дважды Грузенберг спасал от российского правосудия Максима Горького, активно выступавшего против царского режима. Избавил от заключения и Корнея Чуковского, который наивно поверил в обещания власти дать народу свободу слова и тут же ею воспользовался. Печатаясь в журнале «Сигнал», Чуковский «наговорил» аж на три обвинительные статьи, в том числе «оскорбление величества», за что полагался смертный приговор. Прокурор был так уверен в победе, что назвал подсудимого «литературным отщепенцем». «Представьте себе, что я... ну хотя бы вот на этой стене... рисую, предположим, осла, — проникновенно начал свою речь Грузенберг. — А какой-нибудь прохожий ни с того ни с сего заявляет: "Это прокурор Камышанский"». В зале наступила мертвая тишина. Прокурор побагровел. «Итак, вы утверждаете, что здесь на картинке, — Грузенберг развернул перед прокурором журнал со стишками Чуковского, — изображен Государь Император и что в этих издевательских стишках говорится о нем?» Чуковского отпустили.

Вера Грузенберга в возможность справедливости, впрочем, скоро была подорвана. К власти пришли большевики, которые никаких законов не признавали. Еврейская кровь лилась рекой. Попытки Грузенберга остановить этот ужас разбивались о стену безразличия и звериной жестокости новых правителей. Известный адвокат вместе с семьей через Украину и Константинополь бежит из России. Бежит с болью в сердце, покидая не только дело всей своей жизни, но и страну, на благо которой работал с отчаянным рвением.

В Европе Грузенберги никак не могут найти для себя место — из Берлина перебираются в Ригу, из Риги в Париж. Оттуда, из французской столицы, Грузенберг снова ужаснется. «Здесь все охвачено параличом воли, которым отлично пользуется незанумерованный в списках о судимости убийца Гитлер, — напишет он в 1938 году. — Когда (в «Капитанской дочке») дядька Савельич убеждает Гринева поцеловать руку у "злодея" Пугачева, он все же добавляет: "Поцелуй и плюнь!" А тут все целуют и никто не сплевывает».

Острое чувство справедливости, которое позволяло Грузенбергу выигрывать самые, казалось бы, безнадежные дела, теперь мучит его, изводит, не дает уснуть. Он понимает, что на Европу и Россию надвигается страшная катастрофа, остановить которую уже никто не в силах. К счастью (как ни кощунственно это прозвучит), Оскар Иосифович не дожил до самого страшного — он умер в 1940-м, так и не оправившись после внезапной смерти дочери. Ему, защитнику еврейского народа, не довелось узнать ни про Освенцим с Бухенвальдом, ни про Бабий Яр и миллионы погибших на его родине. Не пришлось ему пережить самый страшный кошмар, который вряд ли могло нарисовать ему воображение: мифологизированный, ритуальный антисемитизм, с которым он боролся всю свою жизнь, прошел по миру кровавой чумой. И не было больше ни судов с адвокатами, ни блистательных речей защитников, ни посрамленных прокуроров…

Спустя десять лет после смерти Грузенберга тело его перевезли и похоронили в Израиле, а еще через несколько десятилетий его именем назвали одну из улиц Тель-Авива.