Диссидент мирового масштаба

Всю жизнь он просто очень любил людей. Был героем на войне, но помогал гражданским немцам, за что долго сидел вместе с Солженицыным. Потом защищал уже самого Солженицына и других диссидентов, был правозащитником, распространял книги через самиздат. И был лишен советского гражданства. В новую Россию Лев Копелев не вернулся, будучи к тому времени гуманистом уже мирового масштаба.

«Озираясь назад, на десятилетия, перечитывая письма и дневники, и твои новейшие публикации, припоминая и заново осмысливая все, что перечувствовал и передумал раньше, я снова убеждаюсь, что больше всего мучит меня, вызывая не только боль, но и стыд, горькое сознание, что я в эти годы повторял ту же ошибку, которая была источником самых тяжких грехов моей молодости. Тогда, во имя “великой правды социализма и коммунизма”, я считал необходимым поддерживать и распространять “малые неправды” о советской демократии, о процветании колхозов и т.п. Веря в гениальность и незаменимость Сталина, я, даже зная правду, подтверждал враки о его подвигах, о его дружбе с Лениным, о его гуманизме и любви к народу. И, по сути, так же поступал я, когда, зная или постепенно узнавая “малые правды” о тебе, во имя великой общей правды об империи ГУЛАГ, которую ты заставил услышать во всем мире, я еще долго доказывал всем, что, мол, нет, он не мракобес, он безупречно честен и правдив. Ведь все мы в десятки тысяч голосов объявили тебя “совестью России”. И я уверял, что ты никак не шовинист, не антисемит, что недобрые замечания о грузинах, армянах, “ошметках орды”, латышах, мадьярах – это случайные оговорки…» (Лев Копелев, Письмо Солженицыну, 1985).

Письмо, написанное Львом Копелевым в немецком Кельне, где он проживал, лишившись советского гражданства, было ответом Солженицыну на присланное ранее «обвинительное заключение» в его адрес. Это лишь небольшой его отрывок. Указанные в нем факты Копелев никогда не произносил на публике, да и письмо опубликовали без его участия и ведома. Но это письмо дает лучшее, чем все сухие биографические данные, представление о Льве Копелеве как о человеке. В нем разговор наедине с собеседником, погружение в общие воспоминания, их осмысление, признание своих заблуждений и ошибок, нетерпимость лжи. Своего рода маленькая автобиография, не предназначенная для посторонних, а потому лишенная пафоса и неправды. Такими же автобиографичными были и его книги: «И сотворил себе кумира», рассказывающая о детстве и юности, «Хранить вечно» – о конце войны и первом заключении и «Утоли моя печали» – о годах заключения в Марфинской шарашке.

Лев Залманович Копелевич родился 9 апреля 1912 года в Киеве. Отец его был агрономом и часто летом брал с собой сына в село, где жили немецкие колонисты. Проводя там время, мальчик, свободно общавшийся как на русском, так и на украинском языке, овладел еще и немецким. После круговорота событий на Украине, по воспоминаниям Копелева, приход большевиков в городе восприняли с облегчением, как меньшее из зол после петлюровцев, принесших багрово-черное слово «погром». Со временем Лев был принят и в пионеры, правда, вскоре исключен с формулировкой «за бытовое разложение» – так как «гулял с буржуазными мещанскими девицами». Надо сказать, что Лев был очень влюбчив, никого впоследствии не забыв в своих мемуарных книгах.

В 1926 году семья переезжает в Харьков, где Копелев начинает интересоваться политикой. Когда же, несогласный с высылкой Троцкого за границу, Лев был застигнут при распространении соответствующих листовок, он был арестован. Арест продлился всего 10 дней – благодаря усилиям отца Копелева выпустили аккурат в день 17-летия. «Кто бы мог тогда предсказать, что холодное дыхание тюрьмы... просквозит через все последующие годы», – вспоминал Копелев.

Устроившись редактором радионовостей, доказав успешной агитационной работой свою благонадежность, Копелев по направлению партии едет издавать агитационные листовки в сельские местности в рядах «тридцатитысячников». Там, воочию наблюдая за работой НКВД по раскулачиванию крестьян, он призывал в листовках крестьян-«саботажников» сдавать государству припрятанный хлеб. Эта ошибка и была «источником самых тяжких грехов моей молодости», «этого греха не отмолить. Ни у кого. И ничем не искупить», – вспоминал он, раскаиваясь до конца жизни.

Перебравшись вскоре в Москву, Копелев поступил в Институт иностранных языков, закончив который, преподавал в Институте философии и литературы. А лишь только защитив диссертацию о творчестве Шиллера, несмотря на ученую бронь, ушел добровольцем на фронт. В совершенстве владея немецким языком, в затишье между боями через громкоговоритель он призывал немецких солдат и офицеров сдаваться в плен.

Однако после войны в конце 45-го он вместо очередного ордена получил срок по 58-й статье. В поступившем на него доносе говорилось: «...занимался спасением немцев и их имущества, проповедовал жалость к немцам, несмотря на возмущение наших солдат и офицеров». Вот так, проявляя милосердие к безоружным и гражданским, Копелев был признан изменником Родины. При пересмотре дела его оправдали, и из Бутырской тюрьмы он вскоре вышел на свободу. Казалось, все страшное уже позади – власти признали ошибку. И вдруг по протесту Главного военного прокурора оправдательный приговор трибунала был отменен. Вскоре в дверь позвонили, пригласили проехать – и вновь «санаторий Бутюр», как называли Бутырскую тюрьму заключенные. Вновь допросы и приговор: «Три года заключения в исправительно-трудовых лагерях, два года поражения в правах». Уже в лагере следует новый удар – приговор вновь пересмотрен: «Десять лет заключения в исправительно-трудовых лагерях, пять лет поражения в правах». Пережить заключение помогло владение немецким, которое и привело Копелева в «арестантский рай» –Марфинскую шарашку под куполом церкви «Утоли моя печали» с довольно сносными условиями жизни.

Шарашкинскими умельцами еще в 1949 году был собран телевизор, а затем и целый комбайн, совмещавший телевизор, магнитофон и радиолу. Копелев же переводил огромное количество немецкой документации с описанием еще неизвестных приборов. А связанный с его тамошней работой случай и вошел самым интригующим эпизодом в роман «В круге первом» Солженицына, заведовавшего там же технической библиотекой. Однажды Льва Копелева вызвали к начальству и дали прослушать разговор, записанный на магнитофоне. В книге «Утоли моя печали» он передает запись так: «Советский разведчик Коваль вылетает в Нью-Йорк. Вы слышите? Вылетает сегодня, а в четверг должен встретиться в каком-то радиомагазине с американским профессором, который даст ему новые данные об атомной бомбе. Коваль вылетает сегодня. Вы меня поняли?» Копелеву поручили вычислить по голосу мужчину, выдавшего государственную тайну, но прежде он подписал документ: «В случае разглашения или саботажа подписавшийся подлежит строжайшей ответственности во внесудебном порядке». На вопрос Копелева, что означает «внесудебный порядок», ему ответили просто: «Если трепанетесь, шлепнут без суда и следствия».

Несмотря на столь радужную перспективу, Копелев поделился тайной с Солженицыным. Солженицын, назначивший себя прототипом главного героя «Круга» Глеба Нержина, уверял в тексте романа: «Сказать Глебу – все равно что и никому не сказать, потому что Глеб никому не скажет». Это, однако, не помешало самому Александру Исаевичу сообщить о тайне всему миру, даже не изменив подлинного имени разведчика, действительно существовавшего. Поэтому, возможно, не только резким откатом от прежде взятого курса на разоблачение культа личности Сталина объясняется запрет на публикацию «Круга», но и откровенное разглашение автором государственной тайны.

Общение Копелева и Солженицына продолжилось и после выхода на свободу. Копелев отсидел свой срок почти полностью, а реабилитировали его только в 1956-м. Он восстановился в КПСС, признаваясь позже, что прозрел не сразу: «От старых идолов и старых идеалов я освобождался медленно, трудно и непоследовательно», «некоторые мои приятели раньше поняли, что кумиром целого народа был ловкий негодяй, бессовестный, жестокий властолюбец, типологически подобный блатным “паханам”, которых мы встречали в тюрьмах и лагерях». Благодаря Копелеву повесть Солженицына «Один день Ивана Денисовича» (тогда она еще называлась по арестантскому номеру героя – «Щ-854») попадет на стол к Твардовскому. В 1963-м Копелев будет одним из тех, кто активно поддержит выдвижение Солженицына на Ленинскую премию. Когда Солженицына исключат из Союза писателей, Копелев напишет протестное письмо в «Литературную газету». А в ночь ареста Солженицына с 12 на 13 февраля 1974 года он же сделает и заявление, которое передаст иностранным корреспондентам. Как писал Копелев, «в те годы и еще долго потом я верил ему безоговорочно. Верил вопреки мимолетным сомнениям, вопреки сердитым перебранкам, вопреки предостережениям злоязычных приятелей».

После высылки Солженицына КГБ определил Копелева как «близкую связь Солженицына», но с каждым новым его произведением, вышедшим за границей, эта связь становилась все слабее, вскоре оборвавшись и вовсе. В своем последнем письме к нему, фрагмент которого приводился ранее, он напишет: «Ты и твои единомышленники утверждаете, что исповедуете религию добра, любви, смирения и справедливости. Однако в том, что ты пишешь в последние годы, преобладают ненависть, высокомерие и несправедливость...»

В последние 30 лет жизни Лев Копелев был неразлучен с Раисой Орловой. Одна из сотрудниц Библиотеки иностранной литературы, где он работал после освобождения, вспоминала: «Позвонив Копелеву домой, я услышала, что его можно найти по телефону такой-то дамы. Через некоторое время мне снова нужен был Лев Зиновьевич, но по новому телефону мне ответили, что его нужно искать уже по номеру другой дамы. Примерно за полгода телефоны несколько раз переменились. И наконец мне дали номер Раи Орловой, и тут я поняла, что других телефонов уже не будет». В соавторстве с ней Копелев написал книгу «Мы жили в Москве» о «прекрасной “оттепельной” суете», которая, к сожалению, длилась недолго. К этому времени относится и начало их тесной дружбы с писателем-антифашистом Генрихом Бёллем, хлопотавшим о советских диссидентах при активном заступничестве за них Копелева.

Как следствие такого заступничества – отнятый партбилет, увольнение и лишение возможности печататься. Когда же в 1977 году в очередной раз над Андреем Дмитриевичем Сахаровым сгустились тучи, Копелев подписал письмо к главам государств и правительств ведущих стран мира с призывом защитить академика. Реакция властей последовала мгновенно – его исключили из Союза писателей. Жизнь стала совсем невыносимой: по телефону звонили неизвестные и желали смерти, потом телефон вообще отключили, по ночам били окна, забрасывая квартиру камнями. В ноябре 1980 года по приглашению Генриха Бёлля Копелев с женой выехал на год в Германию, а через два месяца его лишили советского гражданства. Гражданство восстановят в 1990 году, но назад он уже не вернется, лишь будет приезжать изредка в Москву. Он был удостоен звания почётного доктора Кёльнского университета, ему была вручена премия Мира немецкой книжной торговли. Льва Копелева знали и уважали в Австрии, Швейцарии, Голландии, США. В Германии так и вовсе его узнавали на улицах, а немецкие университеты наперебой приглашали его читать лекции. Вновь и вновь он выступал в своих эссе, радиотелевизионных интервью и открытых письмах против нарушений прав человека. А главным научным трудом Копелева стал «Вуппертальский проект», посвященный исследованию многовековых русско-немецких связей и переменам в их тысячелетней истории.

Прах Льва Копелева был перевезен в Россию после его смерти в июне 1997 года. В разных странах и сегодня проводятся копелевские чтения, устраиваются симпозиумы его имени, посвященные проблемам международных взаимоотношений. Имени человека, пытавшегося выстроить отношения между народами там, где ломали их другие. Близкие ему люди говорили, что хотя под конец жизни он уже, конечно, не верил, что все «народы, распри позабыв, в единую семью объединятся...», но все равно надеялся. Надеялся на то, что, по крайней мере, удастся научить их жить в мире. «Потому что иначе вообще жить не стоит, – говорил Копелев, – поскольку третьей войны человечеству уже не выдержать».