Как воспиталась сталь

В детском саду я была любимицей воспитательницы Людмилы Константиновны. Красивой полной женщины с мягкими руками, каноническими еврейскими глазами и большим сердцем. Ещё у неё была невероятной красоты кошка Муся. От каждого приплода мне доставался самый красивый котёнок, которого всякий раз у меня выкрадывали. Но всё только начиналось.

В 1981 году у нас сгорел дом, семья некоторое время ютилась по квартирам друзей. Я жила у Людмилы Константиновны в её одноэтажной, деревянной, заросшей плющом избушке на улице Заречной. По вечерам мы пили чай со сгущёнкой, которую Константиновна не считала злом, в отличие от моей мамы, так что у нас с ней была эта маленькая тайна. А самым болезненным в жизни нас, погорельцев, стало отсутствие своих вещей и появление чужих обносок в гардеробе. А ближе к 1 сентября в сердце появилась эта торжественная тревога: вот я пойду в школу и стану совсем взрослой – немножко страшно, но очень интересно! «Не забывай меня, огонёчек», – сказала на прощанье Константиновна. У меня и не получилось бы её забыть, будь я даже на это способна.

Торжественная линейка, и я в шеренге первоклашек стою глазею по сторонам. Мама где-то сзади – строгая и тоже очень торжественная. Над рядами школьников проплыла девочка с колокольчиком в руках. Имени первой школьной учительницы я не помню – она была какой-то незаметной, тихой и даже рыхлой. Потому первым запомнившимся мне учителем «взрослости» стала будущая директриса, которая подменяла нашу рыхлую во время болезни – Тамара Сергеевна Ситенко, женщина с лицом из ракушняка. Она вошла в класс и сообщила, что урок природоведения пройдёт на улице. Это было отличной новостью – сентябрь в Крыму тёплый и мягкий. Я подскочила и закричала: «Ура!»

Она смерила меня взглядом и спросила:
«Девочка, ты что, больная?»

Весь первый и второй год учёбы я поднималась по ступенькам школы в класс под неизменное «Рыжая! Фуууу!» – кричали в основном мальчишки. Девчонки им не подпевали, но и от меня держались в стороне. По дороге из школы в какой-то момент мы стали общаться с Аней, Светой и Любой. Однажды ко мне пришла Аня и сказала: «Там хомяк во дворе, хочешь посмотреть?» Ещё бы я не хотела! Мы вышли во двор, девчонки стояли у дальней стены спортплощадки, но я не успела заметить, как спиной к этой стене оказалась я сама. Света и Люба держали меня, а Аня стала бить по ногам, прямо в середину большеберцовой кости – это очень больно. Я не понимала, что происходит, и уж тем более – почему. В какой-то момент я сумела вырваться, они кинулись врассыпную. Я плакала, не видела дороги и упала в конце концов. А они – смеялись.

Зарёванная я вернулась домой. Признаться маме, что меня избили девчонки, которых я считала подружками, оказалось так же больно, как и получать по этой косточке на ноге. Мама была в ужасе. Люба была в классе, как говорится, на хорошем счету. Поэтому во время разбирательства в школе её мама просто сказала моей: «Я, конечно, поговорю с дочерью и выясню, что случилось. Однако странно, что никого не бьют, а вашу Алёну бьют».

Причину тех наездов я до сих пор не могу понять. Может, память отключила часть информации, но я не припоминаю за собой ничего такого, за что можно было схлопотать по морде. В школе я вообще старалась оставаться незаметной, но рыжим это нелегко. Иногда я прибегала из школы со слезами после очередных «Рыжая, фуууу» и просила родителей перекрасить меня и вывести эти проклятые конопушки. Мама утешала историями из своего детства – она тоже была рыжей.

Ей кто-то сказал, что если долго бриться налысо, волосы станут темнеть.

Однажды на каникулах она брила голову с конца мая до начала сентября, и в школу пошла в косынке. Класс, говорит, лежал от смеха. За утешительными разговорами я узнала, что и папа в детстве был рыжим – его били за это портфелями по голове.

Во второй класс я бежала с большим интересом – коротка была моя детская память. В один из дней я уронила стержень на пол – за ним потянулся Саша Керницкий с криком, что это его стержень. Мы начали драться, и дальше я не помню ничего – ни как ушла из школы, ни как попала домой. Вернувшись с работы, мама нашла меня в родительской спальне – я сидела, уткнувшись в кровать головой, и рыдала, да так, что зубы уже начинали зудеть. Мама подняла меня и обнаружила, что половина лица у меня покрыта здоровенной гематомой, а другая – заплыла от слёз.

«Конец говнюку!» – сказал папа.

Мама из сочувствия к гражданке Керницкой – матери-одиночке – просила быть снисходительным. Подъехав к их дому на такси, мама долго просила его остаться в машине: «Мы с ней по-женски разберёмся, ну зачем там мужик!» Мать Керницкого тоже расплакалась, когда увидела меня, просила простить сына и обещала придушить его самостоятельно. С тем, собственно, мы и уехали.

Однако мою маму не оставлял в покое тот факт, что учителя в школе продолжали смотреть сквозь пальцы на происходящее. На педсовете, собранном по случаю, мама снова услышала убийственный в своей обтекаемости аргумент: «Но ваша Алёна действительно единственный ребёнок в школе, которого бьют!» Словно этот факт давал право моим одноклассникам продолжать в том же духе. За этим ещё последовал исключительный в своей многозначности совет: «Может, стоит научить ребёнка вести себя так, чтобы этого не происходило?»
Его мои родители восприняли наилучшим образом – мама стала брать меня с собой на утренние пробежки и следить, чтобы во время зарядки я тщательней работала над тренировкой мышц рук и ног.

Папа был лаконичен: «Алёнушка, бить нужно первой». И показал, как.

Следующим, кто кинулся на меня, был этот Виталик. Поскольку он ещё и ниже меня ростом, продемонстрировать папин удар не удалось – я просто схватила его за волосы и несколько раз ткнула носом в поверхность парты, пока у него не начала капать кровь. Мои мучители посмотрели на меня наконец с уважением – за что я возненавидела их ещё больше.

После инцидента меня перевели из «Г» в класс «Д», где была потрясающая классная руководительница – Елена Давидовна Буданова. Роскошная, гордая, с настоящим человеческим лицом, твёрдой походкой, великолепно поставленной речью, изящным и ядовитым языком. Она вела русский и литературу – это было как глотки чистого лесного воздуха. Даже самые отъявленные балбесы в классе слушали её, разинув рты. Я не могла поверить, что мир, в котором нужно драться за право быть равным, остался в прошлом. Мы были людьми, и она всегда оставалась на нашей стороне. Она дала нам самый важный урок – уважения к самим себе.

Ещё она под любым предлогом отмазывала нас от «производительного труда» на местной фабрике игрушек посреди вони промышленных красок и пластика. Вместо бесплатной работы на государство мы ходили в музеи и помогали подшефным бабушкам. Вроде бы ничего плохого, но товарищу Ситенко, ставшей к тому времени директором, эти внесистемные преобразования Будановой были явно не по душе. И 1 сентября нашего седьмого класса мы встретили без Елены Давидовны. Следующих классных руководителей мы готовы были сожрать за то, что они – не Елена Давидовна.

А нашего последнего – физика Леонида Романовича – за попытку быть тираном пацаны избили прямо в подъезде его дома. Поразительно, но с авторитаризмом, к которому тяготела директриса, ей удалось добиться лишь анархической вакханалии.

К восьмому классу я не только потеряла всякий интерес к учёбе, оставаясь при этом хорошисткой, но и попала на учёт в детскую комнату милиции. На педсовете по поводу очередной драки мой отец сказал собравшимся: «Когда мою дочь избивали в начальных классах, вы ничего не могли с этим сделать. Я рад, что она выросла и справилась с этим сама. Но мне жаль, что для этого ей пришлось расквасить несколько носов».

Тех разбитых носов мне лично вовсе не жаль. Главное знание, которое я вынесла из школы, заключается в том, что люди больше всего уважают только силу. Но подчинив их силе, я перестала их уважать. И это, пожалуй, единственное, чего мне по-настоящему жаль.