Берлин под пятой

Газеты пишут на идише, официанты говорят на иврите, а немцев почти не видно – таким было затишье в Берлине перед приходом нацистов.

«Впервые после того, как я покинул Россию, я почувствовал себя среди моего народа. Всюду, куда бы я ни приезжал прежде, я чувствовал себя чужим, как будто между мною и окружающими стояла стена, поскольку там не говорили на иврите. Только в Берлине эта стена пала», – писал в 1922 году великий еврейский поэт Хаим Бялик. И действительно в короткий период между двумя мировыми войнами Берлин оказался «еврейской столицей мира». Одни бежали сюда от погромов, революции и Гражданской войны. Другие обосновались здесь ещё раньше и недолюбливали «новых мигрантов». А жизнь и тех, и других сопровождали дикая инфляция и абсурд.

Об этом времени историки Олег Будницкий и Александра Полян написали книгу «Русско-еврейский Берлин 1920–1941». Удивительным образом, но это вроде бы серьезное научное исследование больше всего похоже на авантюрный роман. Одни герои с трудом преодолевают бедность, другие – кичатся богатством, третьи – попусту сжигают свои таланты в «кострах» Берлина-Метрополиса. Но все они – реальные люди, которые ещё не представляют, какая катастрофа их ждёт впереди. И это усиливает ощущение трагедии и прекрасной хрупкости момента.

Но вся эта богемная жизнь идёт на фоне всей жуткой неустроенности и тяжёлого быта. Начиная с квартирного вопроса, который, как оказалось, испортил не только москвичей, но и берлинцев. Большинство «новоприбывших» ютились в меблированных комнатах и гостиницах. Бешеный спрос дал арендодателям абсолютную власть: они мошенничали, задирали цены и не упускали случая унизить постояльцев, фиксируют Будницкий и Полян.

К примеру, сыграв в 1925 году свадьбу, Владимир Набоков и Вера Слоним сняли комнату в берлинском районе Шарлоттенбург. Однажды они сидели у себя в комнате за обедом, когда к ним вошёл незнакомец: «Вы что здесь делаете? Я плачу за эту комнату», – заявил он им. «Нет, платим мы», – ответили Набоковы. Как выяснилось, хозяин сдал комнату дважды.

Другой стороной реальности была гиперинфляция. В июле 1923 года месячная подписка на самую популярную русскоязычную берлинскую газету «Руль» стоила 100 тысяч марок. В сентябре – уже 30 миллионов! Но в декабре говорить о подписке стало совсем неуместно: цена всего одного номера газеты достигла 200 миллиардов марок. А за три месяца между первым и вторым свиданием Набокова и Веры трамвайные билеты подорожали в семьсот раз и стоили миллионы марок.

Но положение некоторых эмигрантов было вполне терпимым: они получали гонорары от зарубежных газет и журналов в иностранных валютах. К примеру, ремонт отопления в квартире бывшего члена бывшего Временного совета Российской республики Иосифа Гессена стоил 75 миллионов марок. Но Гессен оплатил его 50 американскими центами. «Обладатели твёрдой валюты могли существовать в Германии сравнительно неплохо даже при цене буханки ржаного хлеба в 430 миллионов марок, а килограмма сливочного масла – в шесть триллионов», – отмечают Будницкий и Полян. Но таких, конечно, были единицы на фоне общей волны прибывших.

Удивительно, но такие суровые условия жизни в Берлине 20-х годов не мешали расцвести еврейской культуре. В городе работали еврейские книжные издательства и выходили одновременно несколько газет на идише и на иврите. «Если говорить о культуре, которая создавалась русскими евреями на еврейских языках – именно обращение к ивриту и идишу делало её в глазах немецких евреев “настоящей”», – пишут Будницкий и Полян. А в журнале Der Jude, издаваемом немецкими сионистами, даже высказывалась идея, что «подлинная сионистская литература» возможна только на еврейских языках.

Предпочтение сионисты, конечно, отдавали ивриту, поскольку он представлялся им способом «преодолеть изгнание и вернуться в Сион – в языковом плане». Неслучайно сын создателя современного иврита Итамар Бен-Ави учился в именно в Берлинском университете. Он, кстати, вспоминал, что у «гебраистов» и энтузиастов иврита был свой столик в одном из берлинских кафе. Немецкий официант, который их обслуживал, даже выучил необходимый для работы с этими посетителями набор слов и выражений на иврите.

Но идиш в немецкой столице был представлен, конечно, более широко. Вот показательный пример: в 1926 году в Берлин из Советского Союза прибыл с гастролями экспериментальный еврейский театр «Габима». Прибыл – и в СССР больше не вернулся. Служители Мельпомены, чьи постановки шли исключительно на идише, сочли берлинскую атмосферу более комфортной для творчества. Хотя и без политических факторов тут не обошлось.

И не все были от этого еврейского Берлина в восторге – особенно в стране исхода. «Еврейская культура умирает среди бела дня на руках опустевших улиц и разрушенных городов. Последняя стена Храма уже охвачена огнем! – иносказательно восклицал оставшийся в Советской России великий писатель Перец Маркиш. – И что же делают первосвященники? Они едут в Берлин промышлять (в оригинале на идише “бизнесн”. – Прим. ред.) новый еврейский народ и новую еврейскую культуру».

При этом множество «коренных» немецких евреев не желали принимать этих новых «оборванцев». Себя они считали представителями порядка и цивилизации, а в своих восточно-европейских соплеменниках видели дикарей. «Немецкие евреи боялись, что подобное родство скомпрометирует их в глазах немцев, приведёт к росту антисемитизма и погромам», – к такому печальному выводу приходят Будницкий и Полян. А Вальтер Ратенау – еврейский промышленник и политик, в честь которого в современном Берлине названа площадь – дошёл до того, что призвал к высылке из страны своих «понаехавших» собратьев.

Многие не выдержали такого давления и вернулись в Советский Союз. Среди них были поэт Лев Квитко, писатель Давид Бергельсон и прозаик Дер Нистер. Их возвращение на родину, как считают авторы книги, было вызвано не только плохим приёмом в Берлине, но и жёсткой критикой со стороны остававшихся в СССР коллег. В первую очередь того же Переца Маркиша, который считал, что еврейские писатели должны возрождать свою культуру там, откуда она была вытеснена, но теперь получила новый шанс. То есть – в СССР, а не в бездуховном мире берлинского капитализма.

И здесь очень ярко проступает мотив обреченности, который придаёт книге иной трагедийный масштаб. Останься они в Берлине – и их, вероятнее всего, ждала бы смерть в газовых камерах. Но выжить им не удалось и в СССР. Лев Квитко и Давид Бергельсон были расстреляны в 1952 году по делу Еврейского антифашистского комитета. Дер Нистер ещё двумя годами ранее умер в лагере от истощения. И даже Перец Маркиш – их бескомпромиссный критик – не избежал подобной же участи. Его расстреляли в 1952 году по делу всё того же антифашистского комитета.