Общество
Еврейский волкодав
Сумерки приносили Одессе налёты, убийства и ограбления...
Дунаевецкая трагедия
24.01.2002
После победы под Москвой, которая окончательно опровергла теорию блицкрига, комендант Дунаевец понял, что больше поборов от евреев он не получит (и так почти год он высасывал деньги и ценности из своих подневольных). Да и высшее начальство начало выражать недовольство: как это в местечке до сих пор не решен «еврейский вопрос».
Со свойственной немцам педантичностью началась подготовка к выполнению поставленной цели. На совещании в немецкой комендатуре решался вопрос, где лучше провести эту акцию.
Архитектор Курилко предложил «заманчивый» план: использовать Демьянковецкую шахту. Его идея была поистине сатанинской. Он предложил углубить шахту, расширить штреки, чтоб поместилось больше людей, сделать ремонт стен, замуровать трещины и отверстия, образовавшиеся за время прекращения фосфоритных разработок.
Немецкие офицеры, староста, да и сам комендант не понимали, к чему ведет этот архитектор. При чем здесь заброшенная шахта?
Курилко с высокомерной гордостью изложил свой план. «Мы, — говорил он, — сэкономим патроны, время, а главное — будет меньше шума, если загоним проклятых жидов в шахту и замуруем».
Даже видавшие виды палачи удивились этой бесчеловечной идее «интеллигента». Все же план был утвержден.
В ночь на второе мая (к тому времени идея лукавого была воплощена в жизнь) сотни фашистских извергов со своими прихвостнями начали выгонять евреев из своих хибар в ночную мглу.
Майскую ночь пронзили плач детей, стоны матерей, молитвы и крики стариков. Она, ночь, прибирала к рукам человеческое горе и печаль несчастных моих земляков. Все болезненней и острей становились чувства испытываемого горя. «Жгуты морщин» завязывались в узлы горя и отчаяния.
Застрявшие в толпе калеки, немощные старухи, бегающие за матерями дети, бедные личики которых страх превращал в застывшие ручейки слез. Кровь отстучала в сердцах людей. Падали в обморок женщины. Старики бились в сердечных приступах. Крик, стон, плач, детский визг, ругань — все это слилось в могучую симфонию горя и смерти.
Около двух тысяч евреев-мучеников (точное количество до сих пор неизвестно), согнанных со всех сторон, сошлись на Рожке (центр местечка) и слились в одну черную линию человеческого горя. Сыны Израиля, они всю дорогу проливали слезы Эйсава, молясь о спасении.
Когда живой поток вытянулся на Проскуровскую дорогу, минуя текстильную фабрику, несчастные пленники смерти подумали, что их ведут на станцию Лужковцы, где проходила единственная железнодорожная линия Каменец-Подольский — Киев. Об этом говорили палачи. Неужели хоть сейчас они сказали правду? Несчастные великомученики! И вы могли поверить черному кресту на фашистских мундирах?
А колонна, напоминающая поток реки под горьким названием Жизнь-Смерть, проходила мимо фабричных корпусов, будто прощаясь с ними. Темные, безжизненные окна, в которых всегда ярко горел свет, стучащие станки, зазывно звучащий гудок провожали идущих нескончаемым потоком туда, где обитает смерть.
Старый мастер ткацкого цеха Авраам Рудерман шел со своим высокорослым крепышом сыном, который поддерживал немощного белобородого отца. Когда проходили мимо фабрики, на которой старик проработал всю свою сознательную жизнь, знал, у какого окна какой стоял станок, кто на нем работал, ему показалось, что рабочий Степан Заяц, который не раз злословил о «жидах», стоит в окне, машет челноком и смеясь кричит: «Что, Абрам, идешь по ступенькам грядущих дней? Ты хоть знаешь куда?» И сгорбился старик, не выдержал, казалось, крикнул: «Да! Это я! Тот, который так тобою ненавистен! Я не умру! Я ухожу в бессмертье. Дети, внуки мои тебе напомнят все!» Этих слов никто не слышал: это был крик души, схватившейся за посошок уходящей жизни.
Голова черной колонны была уже у выхода из местечка. Надеясь, что их ведут в направлении станции, они начали сворачивать на левую дорогу. Тут-то фашисты и полицаи проявили свою звериную душу. В жажде крови и смерти они начали заворачивать людей из первых шеренг на дорогу, ведущую вперед, к лесу. Казалось, колонна робко подчинялась команде. Но не тут-то было. Как гром среди ясного неба из глубины колонны раздался выстрел — целая автоматная очередь.
На обочине лежали три полицая. Они корчились в предсмертных судорогах. Сын белобородого Рудермана, Иосиф, отслуживший на флоте, крепкий мужественный и решительный, как все моряки, которых фашисты называли «черной смертью», выхватил автомат из рук идущего рядом полицая и выпустил по ним очередь. Смерть настигла их неожиданно: они не надеялись, что обреченные жертвы способны на сопротивление.
Иосифа схватили несколько полицаев, но он отбросил их, как щенят. В это время автоматная очередь немецкого офицера оборвала его жизнь. Он упал мертвым, но не побежденным! «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях!»
А колонна все двигалась, но горе, казалось, полегчало. Раввин Венчик, молившийся все время молча, вдруг, словно окрыленная птица, произнес псалом Давида: «Устал я, взывая, высохло горло мое, угасли глаза мои в ожидании Б-га». Эти слова, несмотря на окрики и рукоприкладство полицаев, взметнулись над головами и начали парить, словно ангелы-хранители.
Равва вытащили из колонны, избивали прикладами автоматов, нагайками, а он, окрыленный молитвой, стойко выносил муки. Он понимал, что стал роднее и ближе братьям своим, которых в последние минуты подбодрил. Не потопит их достоинство ни брань, ни битье, ни смерть.
Так дошли они до леса, куда сворачивала усыпанная щебнем грунтовка. Подъем вел в небытие. А впереди, у зияющего провала в шахту, стоял комендант со своей свитой, разговаривая и шутя, будто люди шли не на смерть. А среди них у груды кирпичей с мастерком в руке стоял инженер Курилко, готовый к своей работе палача. Трудно было поверить, что мастерок, предназначенный для созидания, в его руках станет оружием страдания и смерти.
Я, прошедший сквозь пламя войны, представлял душевное состояние моих земляков. Оно напоминало состояние перед трудным боем. Но человек создан так, что в решающую минуту он готов в жажде выполнения долга или самозащиты не смотреть робко под ноги. Он собирается в одно целое, не устает, ему не жаль здоровья, но «достанет убегающую даль!».
Полицаи знали свою работу четко. Став в ряд, словно вооруженный заслон для смертников, они приближали последние минуты жизни, подталкивая, сбрасывая холодными кровавыми руками подошедших к шахте людей — теней. Людей, не причинивших никому зла, доверчивых, как дети, испытавших в жизни много горя. И вот оно — последнее горе, постучавшееся в их дверь.
...А там, где холодная глинистая почва и вечная темнота, где в вечность падают живые сердца, слышался истошный крик. Сыновья моего народа-мученика встретились с местом своего последнего пристанища. Ввергнутые в путы ужасных мучений, они все дальше и дальше отодвигались в глубь зловещей темноты, словно спрессовывая праведников беспомощного моего народа.
Падающие калеки, немощные старики, еврейские мадонны с грудными младенцами, плачущие и кричащие дети — всех поглощал ревущий сумрак ужасов. В этом последнем убежище мужья и сыновья бережно принимали в свои сильные объятья очередную жертву, стараясь облегчить им последние муки. Они словно вырывали из рук зверя душу невинной голубки. А рав Бенчик в этом сумрачном страшном подземелье продолжал читать кадиш над каждым из живых трупов.
Двигались последние ряды колонны. Шли медленно, слушая крики и стоны из этой вечной святой обители.
...Жил в Дунаевцах обычный человек по имени Шика Корень. В молодые годы принимал участие в гражданской войне, был в партизанах. Отличался недюжинной силой, которую не всегда использовал по назначению. Его партизанская душа вечно рвалась в бой. И привычка была у него партизанская, особенно когда примет приличную дозу алкоголя. Иногда трудно было в его рассказах отделить реальное от вымышленного.
Когда последние ряды приближались к роковым минутам страдания, Шика, который должен был сделать последний шаг в небытие, обхватил своими мускулистыми руками полицая, стоявшего у самого входа в шахту, и повлек его за собой: погибать — так вместе. Опешили полицаи, рассвирепели офицеры, когда поняли: из этой могилы вытащить убийцу невозможно.
А задние ряды, увидев эту картину, будто взбодрились духом. Куда девалась их усталость, робость. Они бегом напирали на впереди идущих, образовывая живой заслон, чтобы скрыть злодея. Смерть с палачом даже в последнюю минуту хоть как-то облегчает страдание.
Последние шаги в бессмертие не были омрачены: они напоминали заключительный мажорный аккорд симфонии смерти.
Так закончилась Дунаевецкая эпопея-трагедия.
...Мне недавно пришлось быть в Дунаевцах, куда районная администрация пригласила на открытие памятника нашему земляку-композитору Зарембе. Все было обставлено, как в лучшие времена. Оркестр, речи, песни, концерт вокруг воздвигнутого бронзового бюста.
По окончании торжественной церемонии ко мне подошел мой земляк, единственный из оставшихся в живых, Фишель Ткач 1911 года рождения. Ветеран войны, он вернулся в Дунаевцы и вот что он мне рассказал. Зловещая шахта, в которой были замурованы живьем около двух тысяч дунаевчан, в том числе многие его родственники, стояла запущенная, сиротливая, словно одинокий левиафан. Подвергшаяся разрушению дождями и природными катаклизмами, это была огромная братская могила.
Как дорога людям эта безмолвная могила, последнее пристанище безвинно умерщвленных! Как она должна быть близка каждому еврею, где бы он ни жил!
И старый одинокий немощный ветеран взялся поддерживать дорогой его сердцу памятник.
Лишь в 1975 году при поддержке дунаевчан, живущих в разных странах мира, над памятным замурованным «входом» в шахту были сооружены два столба обложенные кафелем.
Над перекладиной Могендовид и надпись на иврите — цитата из псалмов, которую произнес рав Бенчик во время рокового шествия.
Когда мы с Фишелем подошли к могиле, нашим очам предстала жуткая картина. Кафель отваливается, стены дали трещину. Самое страшное, что вандалы XX века и здесь не дают покоя убиенным: в звезде Давида, являющейся нашим святым символом, густой несмываемой черной краской нарисована ненавистная свастика. И такая же роковая надпись: «Жиды геть!»
Неоднократные обращения этого фронтовика-подвижника к районной администрации за помощью по ремонту памятника оказались тщетными: никому из них нет дела до этого вечного символа Дунаевецкой трагедии.
Она по сей день живет в моем сердце!
Мы, фронтовики, проживающие в первом в мире еврейском государстве, которое создало все условия для нашей жизни, должны помнить тех, кто погиб в страшных муках. Наше еврейское государство — непобедимо!
Не забудем же о зловещих Бабьих Ярах!
Анатолий Гельман
Газета «Возрождение XXI век»
